"Дорога судьбы" - читать интересную книгу автора (Стил Даниэла)

Глава 4

Отель «Кимболл-хаус», одно из самых высоких зданий в Атланте, поражал своей элегантностью. К экипажу Иеремии бросились сразу несколько человек, чтобы помочь ему выйти и проводить в вестибюль. Перед его взором предстало целое сонмище слуг, сновавших во всех направлениях. Внутреннее убранство больше походило на танцевальный зал, чем на гостиничный холл. Величественный сан-францисский «Палас» не шел ни в какое сравнение с этой роскошью, хотя Иеремия предпочел бы увидеть привычную обстановку «Паласа». Эта гостиница была ему по вкусу. Вещи Иеремии отнесли в «люкс», он огляделся по сторонам и заказал бокал прохладительного напитка. Вдруг раздался стук в дверь, и на пороге появился лакей мистера Бошана – высокий негр, одетый в ливрею. Он вынул конверт из роскошной кремовой бумаги, запечатанный огромной золотой печатью. Убедившись, что перед ним действительно Иеремия Терстон, лакей протянул сильную черную руку и вручил ему конверт.

– От мистера Бошана.

– Спасибо.

Иеремия выхватил из конверта карточку и прочитал, что его приглашают на обед, который состоится сегодня в восемь часов вечера.

«Как у французов», – подумал он, еще раз поблагодарив лакея и попросив его передать хозяевам, что он обязательно придет.

Степенно кивнув, негр в богатой ливрее удалился. Иеремия стал прохаживаться по комнате, вспоминая о прошедшей ночи. Шикарное убранство комнаты, украшавшие ее изысканные ткани и антикварные французские безделушки казались ему пустыми и ненужными. В дверь вновь деликатно постучали, и в номер вошла чернокожая служанка с серебряным подносом, на котором стояли высокий бокал с мятным шербетом и тарелка со свежим, ароматным печеньем. В былые времена после долгого путешествия по железной дороге Иеремия с удовольствием выпил бы чего-нибудь покрепче, но сейчас все его мысли были заняты Амелией. Через несколько часов она приедет в Саванну и встретится с дочерью, но Иеремия дорого бы дал, чтобы еще раз обнять ее. Это желание не давало ему покоя, и Терстон, сделав большой глоток из бокала, вышел на террасу, чтобы полюбоваться панорамой процветающего города, который сильно разросся за двадцать лет, прошедших после окончания войны. И все же это не шло ни в какое сравнение с довоенной жизнью.

Иеремия знал, что южане до сих пор сопротивляются попыткам втянуть их в союз американских штатов. Им нравились старые традиции, и они по-прежнему горько сожалели о поражении. Иеремия попытался представить себе, как могут выглядеть этот Бошан и его друзья. Терстон знал, что они владеют немалыми деньгами, однако подозревал, что Бошан – классический нувориш, тщеславный и болезненно самолюбивый. На мысль об этом наводили расшитая золотом ливрея посыльного и громадная золотая печать на конверте с приглашением.

Перед тем как отправиться на обед, Иеремия принял ванну и попробовал немного вздремнуть. Лежа на огромной кровати со стеганым покрывалом, он думал только о хрупкой женщине с черными как вороново крыло волосами и огромными темными глазами, напоминавшими бусы из черного янтаря, которые были на ней в день их знакомства. Почему он помнил каждую мелочь ее наряда? Такого с ним еще не случалось. Но она была так элегантна, так прекрасна и чувственна, что Иеремия разрывался от безнадежного желания оказаться рядом. Терстон попытался залить подступивший к горлу комок глотком мятного шербета, однако ничто не могло заставить его выбросить из головы мысли об Амелии. Как он в таком состоянии будет работать? Но сегодняшний обед – всего лишь знак внимания. Он знал, что до завтра ему не придется обсуждать сделку. Южане слишком воспитанны и не станут смешивать приятное с полезным. На этот обед в доме Бошана его пригласили не только для развлечения, но и чтобы продемонстрировать дикарю с Запада, что такое южное гостеприимство. Надев сюртук и посмотревшись в зеркало, Иеремия улыбнулся. Белый костюм слишком контрастировал с его смуглой кожей и темными волосами почти такого же цвета, как и у Амелии... Амелия... Амелия... Амелия... Он желал бы никогда не сходить с этого поезда... Иеремия спустился в вестибюль и направился к экипажу, который прислал за ним Орвиль Бошан.

Увидев Терстона, лакей спрыгнул на землю, распахнул перед ним дверцу и тут же вновь вскочил на козлы, усевшись рядом с кучером. Из гостиницы выходили элегантные дамы в сверкающих вечерних туалетах в сопровождении хорошо одетых мужчин, направляющиеся на званые обеды, концерты или еще куда-нибудь, где собиралось по вечерам высшее общество Атланты.

Коляска покатилась по широкой и великолепной Пичтри-стрит к дому Бошана, стоявшему на противоположном, фешенебельном конце улицы.

Дом казался сравнительно новым, его явно выстроили после войны. Не отличаясь чрезмерной экстравагантностью, он был довольно красив, и Иеремия внезапно пожалел, что на этом вечере с ним не будет Амелии. Потом они могли бы вместе вернуться в гостиницу, долго обсуждать костюмы и недостатки гостей и вдоволь посмеяться, пробуя вина, которые он захватил с собой из Напы. По-прежнему думая об Амелии, Терстон протянул руку Элизабет Бошан – супруге Орвиля Бошана, когда-то красивой, но с годами поблекшей женщине. Ее светлые волосы выцвели, бледная кожа напоминала матовое стекло, а в глазах блестели тоскливые слезы. Элизабет Бошан казалась крайне хрупкой. Складывалось впечатление, что она может не дожить до конца недели, но даже это ей безразлично. Ее тихий голос звучал жалобно и печально. Она то и дело вспоминала, как хорошо ей жилось до войны на плантации у «папочки». Похоже, Орвиль пропускал мимо ушей все ее слова и лишь время от времени сердито бросал:

– Хватит, Лизабет, гостям неинтересно слушать, как жили на плантации у твоего отца. Все давно кончено.

Слова мужа действовали на нее как удары хлыста. Она умолкала и погружалась в воспоминания. Сам Орвиль принадлежал к совершенно другому типу людей – отнюдь не столь аристократическому, как его жена. Он не отличался утонченностью, глаза его были прищурены, как будто он постоянно думал о чем-то, всем своим видом давая понять, что для него нет ничего важнее бизнеса. Волосы Орвиля были почти такими же темными, как и у Иеремии, но лицо казалось намного смуглее. Он объяснил это тем, что его дедушка и бабушка приехали с юга Франции и, прежде чем перебраться в Джорджию, жили в Новом Орлеане. Он отнюдь не скрывал, что тридцать лет назад ни у них, ни у его отца не было гроша за душой. Орвилю суждено было оказаться первым в семье, кому улыбнулось счастье. Он разбогател во время войны и после нее, когда на Юге стала развиваться промышленность. Он создал небольшую империю, которая, по его словам, еще не так велика, как ему хотелось бы, но в один прекрасный день это непременно случится. Он очень рассчитывает на помощь сына Хьюберта (или по-французски Юбера), названного в честь деда Орвиля.

Однако Хьюберту, как успел заметить Иеремия, было далеко до отца. Его хнычущие интонации напоминали материнские. Похоже, он был расположен тратить отцовские деньги, а не наживать собственные. Он рассказывал о скаковых лошадях, которых приобрел в Кентукки, и о лучшем публичном доме в Новом Орлеане. В общем, вечер показался Иеремии довольно скучным. На обеде присутствовали еще двое членов консорциума, с которыми ему предстояло иметь дело, – два скромных чопорных пожилых человека с невзрачными женами, которые вполголоса разговаривали между собой почти весь вечер. Иеремия обратил внимание на то, что эти женщины очень редко обращались к Элизабет Бошан, а она, похоже, не замечала их вообще. Не составляло труда понять, что она считала их неровней себе, получившей аристократическое воспитание на отцовской плантации.

Во время обеда Иеремия заметил, с каким жадным любопытством в семье Бошанов относятся к чужому богатству, его величине и происхождению. Во время войны Элизабет лишилась всего состояния. Когда уничтожили плантацию, отец застрелился, а мать вскоре умерла от горя. Иеремия почему-то решил, что она тосковала по потерянному богатству куда больше, чем по мужу.

У Бошанов была и дочь, которую Орвиль называл «настоящей жемчужиной», однако после всего увиденного Иеремия искренне сомневался в его правоте. В этот вечер она веселилась на каком-то балу, где «все парни Атланты наверняка ходят за ней косяком», как выразился довольный папаша, прежде чем добавить:

– Еще бы... Платье, которое она сегодня надела, обошлось мне в целое состояние.

Иеремия только улыбнулся в ответ. Ему порядком надоело чрезмерное увлечение деньгами в этой семье, и он тоскливо думал о том, с каким удовольствием отправился бы в Саванну вместе с Амелией, взглянул на ее внука и познакомился с дочерью. Конечно, в их семье царит совершенно иная, более возвышенная атмосфера. Тут Иеремия мысленно расхохотался. Его влекла вовсе не атмосфера в той семье, а возможность оказаться рядом с Амелией, с наслаждением вдыхать чувственный запах ее духов, целовать ее губы и долгими часами глядеть ей в глаза. От этих мыслей на лице Иеремии появилась легкая улыбка, которую Элизабет Бошан приняла на свой счет и нежно провела ладонью по его руке. Затем она поднялась и проводила дам в соседнюю комнату. Мужчины тут же задымили сигарами и принялись за бренди. Только сейчас зашел разговор о сделке, ради которой Терстон приехал в Атланту, и он впервые за весь утомительный вечер испытал чувство, близкое к облегчению.

Настоящее облегчение он почувствовал вскоре после одиннадцати часов, когда гости начали понемногу расходиться. Иеремия решил незамедлительно последовать за ними, сославшись на то, что устал после долгого путешествия и ему необходимо скорее вернуться в гостиницу, чтобы отдохнуть перед переговорами, назначенными на завтрашнее утро. Иеремию отвезли в отель в коляске Бошана, и спустя полчаса он вновь стоял на террасе, любуясь видом города. Глядя на ночную Атланту, он вспомнил чудесные часы, проведенные с Амелией. О Бошанах Иеремия тут же забыл. Сейчас он мог думать только о ней.

– Спокойной ночи, любимая, – прошептал он, возвращаясь в номер и вновь вспоминая ее слова... «Женитесь, Иеремия... Рожайте детей»...

Не нужны ему никакие дети! Ему нужна только Амелия.

«Я люблю вас», – сказала она ему... Я люблю вас... Чудесные слова, произнесенные чудесной женщиной... Когда Иеремия засыпал, он чувствовал себя безнадежно одиноким. Душа Терстона разрывалась от воспоминаний.