"Росас" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)ГЛАВА VIII. Как дон Кандидо решил эмигрировать и что из этого вышлоДве монахини сидели на каменной скамье под апельсинными деревьями и смотрели на прогулку других монахинь в саду, примыкавшему к стене монастыря, который находился на улице дель-Такуари. Эти две монахини были сестра Марта дель Росарио, аббатиса монастыря капуцинок, и сестра Мария дель Пилар. Сестра Мария внимательно читала какую-то бумагу, закончив чтение, она обратилась к матери со следующими словами: — Это шедевр, сестра Марта! — Бог просвещает нас, сестра Мария, когда мы должны исполнить его волю, — сказала смиренно аббатиса, — но прочтите мне вслух это письмо, может быть, я что-нибудь пропустила. Сестра Мария развернула бумагу и прочла: — Я думаю, что тут ничего не пропущено! — сказала сестра Мария, свертывая бумагу. — Я давно думала об этом в глубине души. — И ваша реверенсия полагает, что и вся община думает так же? — Община должна думать так же, как его аббатиса, иначе это будет не только отсутствие уважения ко мне, но и неблагодарность, ересь и неисполнение наших обязанностей перед сеньором Ресторадором. Ведь он дал нам решетку для храма, он уладил наши дела с синдиком, затем мы постоянно получаем подарки от него и его семьи. Что с нами станет в случае его падения? Кроме того, и другие общины — Санто-Доминго, Сан-Франциско и монахини-каталинки должны служить нам примером: если мы забудем поздравить его, то неминуемо впадем в немилость. Пусть это поздравление с победой в сражении под Лос-Грандес будет немного запоздалым, зато мы определим остальные общины в другом деле; но последнее, мы обращаемся к нему, необходимо сначала в черновике показать дону Фелипе Аране. — Ваша мысль нравится мне, действительно, никто не может нам дать лучшего совета, чем этот святой человек. — Сейчас придет один человек, через которого все это можно устроить. Едва сестра Марта успела проговорить последние слова, как у дверей прозвонил колокольчик, — ив сад вошла монахиня с докладом, что кто-то спрашивает мать аббатису. Последняя встала и направилась в приемную. Там был сеньор дон Кандидо Родригес, который, проговорив принятое «Ave Maria» и пр., сказал аббатисе: — Высокочтимый сеньор временный губернатор, советник, доктор дон Фелипе Арана поручил мне приветствовать от своего имени ее реверенсию мать аббатису и всю святую монастырскую общину и осведомиться о здоровье ее реверенсии и всей общины. — По милости Божьей мы все здоровы и возносим молитвы за здравие сеньора дона Фелипе и всех, пользующихся милостью святого духа, — отвечала сестра Марта, которая; по уставу своего ордена, могла разговаривать с посторонними только через отверстие в нижней части «разговорной». — Высокочтимый сеньор временный губернатор приказал мне благодарить вашу реверенсию за присланные ему торты и лимонные лепешки. — Торты не были хороши! — Я слышал, они так понравились высокочтимому сеньору, что он съел их целых три штуки. — Завтра мы пришлем ему маленьких пирожков. — Маленькие пирожки высокочтимый сеньор ест с наибольшим удовольствием. — Мы и вам пошлем их. Вы живете в доме дона Фелипе? — Нет, мать аббатиса, я имею свою квартиру, я недостойный секретарь сеньора дона Фелипе, но если вместо маленьких пирожков вашей реверенсии и всей общине угодно было бы помолиться Богу о безопасности и спокойствии моей жизни в переживаемом нами хаосе, я был бы вечно благодарен за ваши благочестивые молитвы. — Разве вы не федералист и не секретарь его превосходительства? — Да, это так, но я боюсь интриг врагов Бога и людей и в особенности, мать аббатиса, боюсь недоразумения и клеветы. — Будьте покойны, мы будем молиться. Как вас зовут, брат мой? — Кандидо Родригес, родился в Буэнос-Айресе, сорока шести лет от роду, холостяк, в настоящее время частный секретарь его превосходительства временного губернатора, смиренный раб Божий и слуга ее реверенсии и всей общины. — Сеньор дон Фелипе не поручал вам ничего более? — Да, поручал, мать аббатиса, получить от вашей реверенсии письмо, адресованное его превосходительству Ресторадору всех законов, герою всех пустынь и федерации, и черновик другого, которое ее реверенсия от своего имени и всей общины должна ему послать. — Это так. Все уже готово. Вот письмо! — сказала аббатиса, просовывая его в отверстие. — Оно в моих руках, мать аббатиса. — Очень хорошо. Вот черновик другого. — И его я взял! — Посоветуйте сеньору дону Фелипе внимательно прочесть черновик и сделать в нем исправления, какие он сочтет нужным. — Вряд ли там будет много исправлений, мать аббатиса: письма вашей реверенсии, должно быть полны, закончены и совершенны. — Не желаете ли прочесть черновик? — С величайшим удовольствием, мать аббатиса. — Читайте вслух: я люблю слушать то, что написала. — Это пристрастие мудрецов и ученых! И дон Кандидо прочел следующее: — Великолепно, мать аббатиса! — Вы находите, что так хорошо? — Сеньор дон Фелипе не написал бы лучше, несмотря на всю его огромную мудрость и красноречие. — Ну, хорошо! Тысячу раз благодарю вас, сеньор дон Кандидо. — Ее реверенсия не прикажет больше ничего? — Нет, ничего! — Тогда, как только сеньор временный губернатор познакомится с этим святым документом, я сам отнесу его к ее реверенсии, чтобы она могла переписать его начисто. — Хорошо. — Теперь я снова прошу ее реверенсию не забывать меня в своих святых молитвах. — Будьте спокойны. — Мне остается теперь распроститься с ее реверенсией и святой общиной. — Да сопутствует вам Бог, брат мой! — Да, мать аббатиса, пусть Бог будет всегда со мной! — отвечал дон Кандидо. Задумчивый, медленным шагом вышел он из монастыря. Но как только наш частный секретарь успел поставить одну ногу на тротуар, а другая еще была на последней ступеньке монастырской лестницы, его схватила за руку какая-то черноволосая женщина с крупными взлохмаченными кудрями, в шали из белого мериноса с красной каймой, кончик которой мел мостовую. — О, какое счастье! Сами олимпийские боги привели меня сюда. О, я не сомневаюсь более в судьбе, потому что нашла вас! — вскричала она. — Вы ошибаетесь, сеньора, — сказал изумленный дон Кандидо, — я не имею чести вас знать и думаю, что и вы не знаете меня, несмотря на судьбу и на олимпийских богов. — Я вас не знаю, я? Вы — Пилад! — Я дон Кандидо Родригес, сеньора. — Нет вы Пилад, как Мигель — Орест. — Мигель? — Да. Неужели и теперь вы будете притворяться, что не знаете меня? — Сеньора! — вскричал он в замешательстве. — Я сеньора донья Марселина, в доме которой случилась та удивительная трагедия, которая… — Сеньора, ради всех святых молчите: мы на улице. — Но я говорю тихо, так что и вы едва меня слышите. — Вы ошибаетесь, я не… я не… — А, легче было бы Оресту не узнать более своего отечества, чем мне не узнавать своих друзей, особенно когда они в опасности. — В опасности? — Да, в опасности. Хотят принести вас и Мигеля в жертву языческим богам! — с жаром вскричала донья Марселина. Дон Кандидо бросал вокруг себя растерянные взгляды. — Войдите, сеньора, — наконец произнес он, проводя ее под крыльцо монастыря и усаживая на скамью. — Что такое случилось, — продолжал он, — какого рода ужасные, страшные пророчества быстро, стремительно вылетают из ваших уст? В каком месте я вас видел? — Я однажды видела вас утром в доме моего покровителя дона Мигеля, а в другой раз — в тот момент, когда вы выходили из-под навеса моего дома в ту ночь, когда… — Тише! — Я прибавлю, что в то время там был падре Гаэте. — Ему надо было быть в преисподней. — Тише! — Продолжайте, прелестная женщина, продолжайте! — Во время обеда он поносил вас и дона Мигеля. В его руке сверкал кинжал, более длинный, чем у Брута, и с яростью Ореста он поклялся преследовать вас с большим ожесточением, чем Монтекки — Капулетти.11 — Это ужасно! — Это еще не все. — Не все? — Да, он поклялся, что начиная с этой ночи, он и четверо других будут следить за вами и доном Мигелем, чтобы убить вас при первой встрече! — Начиная с этой ночи! — Да, при сравнении с замыслом Гаэте этот стих Креона уже не столь страшен: — Знаете ли вы эти строки из «Архии», сеньор дон Кандидо? — Оставьте меня в покое с вашими комедиями, сеньора, — вскричал дон Кандидо, вытирая пот, струившийся с его лба. — Это не комедия, это страшная трагедия. — Какая трагедия может быть ужаснее того, что со мной происходит, святой Боже? — Хуже всего то, что вы и Мигель будете невинными жертвами, принесенными Юпитеру. — Невинными! Я-то уж конечно невиновен! Адский кура Гаэте! Пусть его во сне мучает миллион змей! — Тише! Даже здесь нас могут услышать. Мы живем на вулкане. Хотя я и женщина, но быть может, больше всех скомпрометирована моими старыми знакомствами и моими политическими взглядами. Вы знаете меня? — Нет, я не хочу вас знать, сеньора. — Уже давно я скомпрометирована. — Вы? — Я — все мои друзья были жертвами, приблизиться ко мне или иметь над своей головой меч ангела-истребителя — одно и то же. Я, мои друзья и несчастье образуем все втроем три единства классической трагедии, о чем мне часто твердил знаменитый поэт Лафинар, знавший, что ничем нельзя мне доставить большего удовольствия, как разговором о магистратуре. Итак — как только я поговорю с кем-нибудь, с ним непременно случается несчастье. — И вы говорите мне это только сейчас! — вскричал дон Кандидо, поспешно хватаясь за свою шляпу и поднимаясь со скамьи. — Остановитесь, жертва, предназначенная для ярости вашего врага! — вскричала донья Марселина. — Я? Мне оставаться с вами? — А что стало бы с жизнью вашей и Мигеля, если бы я не полетела предупредить вас об угрожающей вам страшной опасности? — А что станет со мной, если я буду продолжать разговаривать с вами? — Все равно, вам предназначено умереть — судьба неумолима. — Черт бы вас побрал, сеньора! — Опомнитесь, безумец! Если вы не будете разговаривать со мной, то умрете от руки Гаэте, если же останетесь со мной, то погибните от руки властей. — С нами крестная сила! — вскричал дон Кандидо, смотря на донью Марселину испуганными глазами и складывая указательные пальцы обеих рук в виде креста. — отвечала донья Марселина двумя стихами испанского поэта. — Прощайте, сеньора. — Подождите, боги устроили нашу встречу, и мне не надо более идти к дону Мигелю. Поклянитесь мне лететь навстречу к нему и предупредить его об угрожающей вам катастрофе! — Да, сеньора, ранее чем через час я увижусь с ним. Но вы со своей стороны поклянитесь мне, что никогда, что бы со мной не случилось, вы не остановите меня на улице! — Клянусь вам в этом могилами моих предков! — вскричала донья Марселина, простирая свою руку и возвышая голос, хриплое эхо которого потерялось под сводами монастырского входа. Испуганный дон Кандидо, подумав, что имеет дело с сумасшедшей, пустился бежать без оглядки, куда глаза глядят, не беспокоясь даже о том впечатлении, которое производило его странное бегство. Только удостоверившись, наконец, что он один, почтенный профессор прекратил свой бег и пошел спокойными шагом. Оглядевшись, он увидел, что находится близ улицы Потоси. Он быстро направился туда, затем повернул на улицу Флорида и через Викторию спустился к Бахо, пройдя площадь Двадцать пятого мая и оставив крепость справа от себя. Было три часа пополудни — час, когда в зимнее время портеньос никогда не забывают своей старой привычки выходить на солнышко. Аламеда13 была полна народом. Пять пушечных выстрелов с батареи, построенной в начале блокады в заливе дель-Ретиро, позади великолепного дворца сеньора Лаприды, занятого теперь мистером Слей-дом, консулом Соединенных Штатов, привлекли сюда многочисленных прохожих, желавших узнать причину этой стрельбы. Однако это было заурядное происшествие: такой стрельбой сопровождалось обыкновенно приближение какой-нибудь французской шлюпки, проезжавшей близ берега и отыскивавшей удобное место, где можно было бы пристать ночью для приема эмигрантов. Ни разу ни одна из таких шлюпок не была даже слегка задета ядрами с трех больших береговых батарей — артиллеристы Росаса могли любоваться лишь рикошетами своих снарядов по бушующим волнам реки. На этот раз французское суденышко, в которое стреляли с батареи, так близко подошло к берегу, в насмешку ли над врагом или по приказанию, полученному офицером, бывшим на нем, что под прикрытием крутого берега приблизилось почти на дальность ружейного выстрела из порта, находясь, следовательно, под перекрестным огнем с крепости и батареи. Тотчас же собралась толпа на пристани, самой худшей между прочим, из тех что, мы знаем, потому что ее и не хотели делать хорошей. — Они идут на нас! — говорили одни. — Умертвим их, когда они высадятся! — вскричал Ларрасабаль. — Бинокль! — кричал Химено. — Это высадка! — кричали другие. — Очистите место — батареи откроют огонь! — сказал один из членов Народного общества, сидевший верхом на лошади. На шлюпке внезапно убрали паруса, и она остановилась не более чем в двухстах метрах от берега. Все ждали. Но не одна шлюпка привлекла всеобщее внимание. В пятидесяти метрах от берега из воды подымалась темная и довольно большая скала, до нее можно было добраться, только пройдя по воде. На этом своего рода острове, вблизи которого находилась шлюпка, стоял человек, одетый в широкий белый сюртук. Очевидно, сорок метров, отделявшие островок от берега, он прошел прямо по воде, не замеченный никем: другой дороги туда не было. Этот человек был дон Кандидо Родригес, у которого внезапно явилась мысль эмигрировать. — Вот благоприятный случай для тебя, Кандидо! — сказал он сам себе, сидя на скале. — Само провидение привело тебя сюда. Ну, мужайся! Как только эта спасительная лодка приблизится, беги, бросайся, лети в реку и отдайся под защиту этой шлюпки. Все это внушал несчастному профессору страх — самый худший советчик на свете, а между тем дон Кандидо и не заметил, что за ним была сотня солдат-федералистов, которые, лишь раз ударив нагайками по лошадям, через минуту будут около него, если только он сделает шаг к шлюпке, что в действительности и случилось. Офицер, командовавший шлюпкой, наводил свою подзорную трубу на толпу, когда вдруг раздался пушечный выстрел, и четыре столба воды поднялись в нескольких метрах от шлюпки, привлекая взгляды всех зрителей, разразившихся при этом шумными рукоплесканиями. В этот момент на шлюпке подняли парус, и так как для движения по ветру ей надо было идти на запад, то все думали, что она направится к молу. Первым, кто схватился за эту мысль, был несчастный профессор: соскочить со скалы, войти в воду и, дойдя до более глубокого места, пуститься вплавь — было для него делом одной минуты. Но он не успел сделать и шага — шлюпка повернула борт, взяла на восток и скорее полетела, нежели поплыла, уносимая южным ветром. В то самое время, когда дон Кандидо, широко открыв глаза, в испуге прижал руки к груди, четыре лошади, подняв брызги, налетели на него. Дон Кандидо успел только повернуть голову и уже был окружен четырьмя федералистами, на лицах которых прочел свой смертный приговор. — Вы хотели уехать! — сказал один из них, поднимая над головой несчастного железный наконечник своего бича. — Нет, сеньор! — отвечал дон Кандидо, машинально делая глубокие поклоны перед солдатами и лошадьми. Как же могло быть иначе, когда вы направились в самую глубь? Да, мои уважаемые друзья федералисты, я вышел из дома сеньора временного губернатора, у которого состою секретарем и… — Однако вы направлялись навстречу шлюпке! — перебил другой солдат. — Нет, сеньор! Избави Боже меня от подобной мысли! Я хотел только возможно ближе подойти к шлюпке, чтобы посмотреть, не скрываются ли в ней под скамейками солдаты, предназначенные для высадки. Об этом я уведомил бы геройских защитников федерации и побуждал бы их победить или умереть за отца всех жителей Буэнос-Айреса и за сеньора дона Фелипе и его почтенную семью. Сначала толпа матросов и другого простого люда с криками «смерть французам!», «да здравствует федерация!» окружила дона Кандидо и федералистов, чтобы посмотреть, как будет убит почтенный профессор, теперь же услышав его разговор с солдатами, толпа, разразилась восторженными рукоплесканиями одобрительными выкриками. Полковник Креспо, подполковник Химено, Ларрасабаль и некоторые другие, стоявшие на маленьком холме близ порта, не зная, что произошло, кричали так громко, желая узнать в чем дело, и делали такие энергичные знаки солдатам, что один из них с помощью нескольких человек посадил дона Кандидо на круп своей лошади. Затем с триумфом проводила до самой Аламеды геройского секретаря его превосходительства, бросившегося в воду, чтобы разглядеть дно французской шлюпки. Бесполезно говорить о всех поздравлениях, с которыми обращались к дону Кандидо его почитатели. Мы прибавим только, что под тем предлогом, что он вымок, экс-профессор дона Мигеля наскоро простился со своими новыми друзьями, и, так как по естественной реакции его организма искусственное мужество, давшее ему возможность избежать опасности, почти немедленно сменилось слабостью, он был вынужден зайти в ближайшую гостиницу и выпить чашку кофе, чтобы иметь силы дойти до дома дона Мигеля, причем обещал себе напомнить последнему о бесчисленных опасностях, которым он подвергается с тех пор, как дон Мигель заставил его вступить на арену политической жизни. |
||
|