"Вечный союз" - читать интересную книгу автора (Форстен Уильям)

Глава 6

— Эндрю, просыпайся, пора.

Кэтлин нагнулась к нему и нежно поцеловала в лоб. Он шевельнулся, пробормотал что-то и перевернулся на другой бок.

«Я все время боялась, что во второй раз не выдержу этого», — подумала она. Но какая-то часть ее мозга всегда знала, что так будет продолжаться, пока он жив.

Бывали моменты, вроде теперешнего, когда она тихо проклинала себя за то, что связала свою судьбу с ним. Вот уже больше семи лет война была практически постоянным спутником ее жизни, если не считать недолгого перерыва после победы над Тугарами, но теперь он закончился. И даже в этот краткий период, как она теперь понимала, угроза всегда висела над ними. Эндрю был погружен в лихорадочную деятельность по созданию новой республики, налаживанию связей с Римом и строительству линий обороны, так что проводил большую часть времени в поездках, откуда возвращался предельно уставшим и, как ей представлялось всякий раз, еще немного постаревшим.

Она пропустила пятерню сквозь его волосы и заметила первые серебряные нити на висках.

Опять Эндрю оставляет ее. Не вернутся ли в связи с этим его прежние ночные кошмары? Да и вернется ли он сам из этого похода? Она прижала руку к животу. Он-то, по крайней мере, постоянно был с ней, не давая забыть о себе.

С центральной площади донесся сигнал сбора. Военная машина опять безжалостно вторгалась в их жизнь.

— Просыпайся, Эндрю. Уже дали побудку.

Его глаза сразу открылись, и она почувствовала укол ревности. Горнист разбудил его в одну секунду, а ей это никогда не удавалось.

— Уже пора? — Эндрю зевнул и поморгал, прогоняя остатки сна. Пошарив на ночном столике, он нацепил очки и взглянул на часы: — Черт, уже четыре. Ты же знаешь, что я хотел встать в три.

— Тебе надо было выспаться, — отрезала она. — Впереди длинный день.

Он сердито посмотрел на нее, но по глазам понял, что скандалить бесполезно.

— Не волнуйся, пожалуйста, я сказала дежурному, что ты задержишься. Тебя не ждут раньше половины пятого. — С легкой улыбкой она прильнула к нему, прошептав: — Так что у нас есть еще полчаса.

— Но… как же ребенок? — спросил он, не в силах в то же время оторвать взгляд от часов.

— Я не увижу тебя, может быть, несколько месяцев, — прошептала она, прибавив про себя «а может быть, и никогда больше». Ее руки скользнули по его телу.

— Но ребенок? — повторил он нерешительно.

— А ты не слишком буйствуй, и он не будет возражать.

— Полк, смирно!

Спустившись с крыльца, Эндрю вышел за частокол. 35-й Мэнский выстроился на поросшей травой площади; свисавшие с древков боевые знамена были освещены красноватым светом поднимавшегося солнца. Он поежился от утренней прохлады. Ночная гроза основательно промыла город. Щебетали птицы, и Эндрю задрал голову, чтобы взглянуть на них. Такой вид нигде больше ему не встречался. Восседая на ветке, они взирали на него сверху наподобие кардиналов; на их спинах переливалась широкая пурпурная полоса. Пение их создавало удивительную гармонию — каждая подхватывала общий мотив, распевая его в своей собственной тональности. Аккомпанементом к их легкой и радостной песне звучала симфония звуков, порожденных человеком, — отдаленные пронзительные свистки паровозов, тяжелое громыхание железнодорожных составов.

3-й Суздальский, входивший в дивизию Киндреда, отправлялся первым, через пятнадцать минут. Пора было идти на станцию.

Эндрю быстро прошел вдоль строя. Попадалось довольно много русских лиц. Они потеряли уже больше трети старых ветеранов, похороненных на военном кладбище возле руин Форт-Линкольна или покоившихся в безвестных могилах. Еще треть командовала другими подразделениями русской армии или была занята, вроде Уэбстера, на различных государственных постах. Но те, кто остался, образовывали крепкий костяк элитного полка и гордились этим; их гордость передавалась и новичкам, пополнившим поредевшие ряды. Они были рады служить рядовыми вместе с янки, хотя в другом месте вполне могли бы стать офицерами. 35-й Мэнский, подобно американской академии Уэст-Пойнт, был ядром всей армии, единственным регулярным подразделением, занятым на военной службе круглый год и освобожденным от трудовой повинности, которую несли все остальные войска.

Он остановился перед знаменем и четко отдал ему честь. Ординарец подвел под уздцы Меркурия. Эндрю дружески потрепал своего старого товарища по шее и, ухватившись рукой за луку, вскочил в седло и взял поводья у ординарца.

Коснувшись шпорами боков коня, он тронулся вперед, и тут же послышались приказы командиров. Загремели барабаны, флейтисты подхватили вступление, и Эндрю внутренне улыбнулся тому, что сегодня они выбрали песню под названием «Девушка, которую я оставил дома»:

В тот грустный час в последний раз с любимой я обнялся И, слезы утирая с глаз, в любви ей вечной клялся. Мы друг без друга не могли, не разлучить нас силой, И буду на краю земли хранить я образ милой.

Мелодичные голоса русских, и особенно басы, превращали знакомую песню во что-то необычное, мистически-романтическое. Для него война давно уже лишилась всякой романтики, но сейчас прощание с любимой на рассвете, барабаны, мерный топот сапог позади на мгновение пробудили в нем забытое старое чувство.

Они проходили мимо его дома. По обеим сторонам улицы стояли их близкие. Эффектным жестом он выхватил саблю из ножен и отсалютовал Кэтлин, вышедшей на крыльцо их коттеджа, который всем своим стилем, вплоть до белого частокола, так живо напоминал им о далекой родине. На секунду он придержал коня, запечатлевая в памяти ее образ: фигура с выпирающим животом, широкое платье со струящимися складками, излучающее теплоту лицо.

Он улыбнулся и кивнул ей, затем пустил Меркурия вскачь. Возле методистской церкви на углу полк свернул направо по Геттисбергскому проспекту, который, как и улочка в заброшенном ныне Форт-Линкольне, был назван в честь одного из самых ярких событий в истории полка. Еще два квартала в гору, и часть города, прозванная Янки-тауном, останется позади. Здесь преобладали скромные, обшитые дранкой коттеджи, хотя почти каждый владелец мечтал обзавестись настоящим викторианским домом, когда лихорадка индустриализации спадет и можно будет уделить время не только самым насущным нуждам.

Границей Янки-тауна служил широкий бульвар. По другую его сторону высились традиционные русские бревенчатые избы. Местные жители высыпали на улицу посмотреть, как проходит полк. Их мужчины, которых мобилизовали, уже ушли несколько часов назад, оставив семьи Дома, чтобы не создавать давки на станции.

Барабаны гремели, разносясь эхом по улицам города. Колонна закончила петь «Девушку» и завела «Боевой клич свободы» — неофициальный гимн всей армии.

Перед ними открылась главная суздальская площадь, запруженная народом. Возле собора были выстроены четыре полка — 1-я бригада бывшей 1-й дивизии. У правого плеча каждого из солдат блестели штыки, примкнутые к мушкетам, на левом висели свернутые одеяла. Заплечные мешки были до отказа набиты восьмидневным запасом еды, подсумки и карманы — патронами, по сто штук на человека. Мешковатые штаны и белые гимнастерки русских солдат выглядели неказисто по сравнению с синими мундирами 35-го, но сами люди, привыкшие к физическому труду, были крепки и подтянуты. Ветераны Тугарской войны соколами смотрели на приближавшегося к ним командующего.,

Ганс и Киндред, дивизионный командир, гарцевали перед фронтом. На обоих была их старая синяя форма армии Союза. Когда Эндрю подъехал, Киндред дал команду:

— Бригада, смирно! Оружие на караул! Звяканье и клацанье разнеслись по всей площади, когда две с половиной тысячи мушкетов были разом вскинуты на плечо. Эндрю поднял саблю в ответном приветствии. Лицо его было сурово, за линзами очков в тонкой проволочной оправе поблескивали глубоко сидящие глаза.

— На кой хрен мне нужен профессор-очкарик, который только и умеет, что читать книги? — выразился в свое время полковой командир, когда Эндрю, молодой лейтенантик, всего за неделю до этого читавший лекции по истории в Боуден-Колледже, в крайнем смущении докладывал ему о своем прибытии в полк для прохождения службы.

Воспоминание вызвало у Эндрю улыбку. Что сказал бы о нем старый Эстес теперь? На какой-то миг внутреннее напряжение, в котором он пребывал неизменно с тех пор, как они очутились в этом мире, отпустило его.

Ганс на своей лошади поравнялся с Эндрю. Они молча посмотрели друг на друга — оба и без слов понимали, что значит для них этот момент. Война, которую они знали не понаслышке, опять разверзла свою страшную пасть, готовясь поглотить их. Однако в этот же миг перед ними представало во всем своем величии и то, что они успели создать буквально на пустом месте. В центре площади Эндрю повернул направо, ко входу в собор, где над ступенями была сооружена платформа, на которой в своем лучшем президентском цилиндре, черном сюртуке и мешковатых брюках красовался Калин. Рядом с ним стоял Касмар. Вид старого друга, одетого а-ля Линкольн и с такими же бакенбардами, всегда заставлял Эндрю внутренне улыбнуться. Однако сейчас, несмотря на праздничный наряд, весь облик Калина выражал печаль и обеспокоенность, и у Эндрю кольнуло в сердце. Придержав коня, он отсалютовал Калину по всем правилам, поскольку это был все-таки не только его друг, но и президент страны.

— Да хранит тебя Господь, друг мой! — произнес Калин громким голосом, разнесшимся по всей площади. Эндрю почувствовал холодок на спине, увидев слезы на его глазах.

Касмар осенил его крестным знамением. В руке у патриарха была ветка, с которой стекала вода, и брызги с нее окропили Эндрю.

Церемония эта продолжалась всего лишь минуту-другую. Эндрю пришпорил Меркурия и направил его в сторону главных городских ворот.

Эхо солдатских сапог разносилось по улицам. Окутывавшую город полутьму вдруг пронзили красные лучи солнца, всходившего прямо перед ними. Сзади, на площади, русские солдаты затянули «Боевой гимн республики» на своем родном языке.

Эндрю обернулся. Тысячи примкнутых к мушкетам штыков бросали ослепительные солнечные отблески, и казалось, что по городу течет огненная река.

Ганс тоже обернулся и посмотрел назад.

— Даже подумать страшно, что мы создали все это собственными руками, — прошептал он.

— Как говорил генерал Ли, хорошо, что война так страшна, иначе мы слишком любили бы ее, — отозвался Эндрю.

Через городские ворота они вышли к железнодорожной станции. Их стройная колонна составляла резкий контраст царившему здесь хаосу. На всех главных и запасных путях теснились вагоны самых разных типов и размеров, и все они были до предела набиты людьми, сидящими даже на деревянных тендерах, распростершимися на крышах и сгрудившимися в хопперах, поездка в которых, подозревал Эндрю, не сулила им никаких приятных ощущений.

Пронзительно свистели паровозы, испуганно ржали кони; артиллеристы, закатывавшие пушки на платформы, громко кричали и матерились. Сотни солдат, взмыленных, несмотря на утреннюю прохладу, таскали ящики с провизией, патронами и артиллерийскими снарядами, корм для лошадей, саперный инвентарь, коробки с инструментом для ремонта пушек и массу прочих вещей, необходимых армии для ее функционирования.

Увидев возле здания вокзала Майну, Эндрю подъехал к нему. Джон приветствовал его усталой улыбкой, оторвавшись от кипы бумаг, которую он таскал с собой.

— Трудился всю ночь напролет, Джон? — спросил Эндрю.

— Двое суток подряд, — уточнил тот.

— Ну, мы наконец убираемся отсюда, так что возьмешь двухдневный отпуск.

— Как бы не так, сэр. Я еду с вами.

— Нет, Джон, ты нужен мне здесь

— Я нужен вам там, сэр. Пока что все готово лишь наполовину. В отличие от Ганса и Пэта, я настаиваю на поездке не потому, что мне этого хочется, а потому, что знаю свои обязанности. Я еду последним поездом, будет на то ваше разрешение или нет.

— Ну хорошо, Джон, тебе виднее, — согласился Эндрю, прекрасно понимавший, что Джон владеет ситуацией, как никто другой, включая его самого. — Как идет погрузка?

— Немного выбиваемся из графика, но я подозревал, что так и будет, и запланировал все с запасом. — Майна взглянул на большие часы, висевшие на здании вокзала: — Первый поезд отправляется через восемнадцать минут, за ним, с интервалом в пятнадцать минут, следующий, и так в течение всего дня. Шесть составов уже выезжают из Новрода, то же самое и в других городах.

Машинистам дано указание двигаться со скоростью двенадцать миль в час — и даже при этом большинство паровозов будут работать с предельной нагрузкой. Таким образом, расстояние между поездами будет составлять три мили. Ваш состав — двадцатый по порядку.

— Получается, что я буду отставать от головного состава на целых шестьдесят миль, — посетовал Эндрю, хотя этот вопрос долго дискутировался, прежде чем было вынесено такое решение.

— Генерал Барри уже прибыл на конечный пункт и сообщает, что карфагеняне не делают никаких попыток двинуться в нашем направлении. Если бы там что-нибудь случилось, мы знали бы об этом.

Подобный метод ведения войны был им внове, и в последние дни они всесторонне обсудили все детали предстоящей операции. Было решено, что командующий должен находиться в середине всей цепочки поездов, на случай если что-либо произойдет в ее хвосте. И хотя Эндрю соглашался, что в этом есть смысл, он привык быть впереди своего войска и потому чувствовал себя немного не в своей тарелке.

— Номер вашего поезда третий, штаб уже там, — сообщил ему Джон. — А теперь прошу меня простить, сэр, у меня тут целая куча разных дел. И еще. Торжественная часть, слава Богу, закончилась, так что не могли бы вы распорядиться, чтобы Тридцать пятый погрузился и освободил территорию? Здесь и без них не протолкнуться.

Он повернулся и направился вдоль платформы.

— Генерал Киндред! — прокатился по всему вокзалу его звонкий голос. — Ваш Седьмой полк прибыл на погрузку с опозданием. Я этого не потерплю.

Киндред ошалело уставился на полковника.

— Но послушай, Джон… — начал он было.

— Да, Тим, я знаю, ты теперь у нас высокопоставленное и влиятельное лицо, но когда-то был сержантом в моем взводе. Так что дай-ка пинка под зад своему полковнику, чтобы он быстрее грузился. Всем начальникам подразделений известно, какой номер их поезда и с какого пути он отправляется. Нечего тут болтаться как дерьмо в проруби. Эндрю сочувственно улыбнулся растерявшемуся генералу:

— Ничего не попишешь, Тим, здесь он главнокомандующий. — Он озабоченно оглядел необъятное скопище железнодорожных составов и людей. — Хотел бы я знать, где, черт побери, находится состав номер три? — шепотом спросил он у Ганса.

— Убей меня бог, если я знаю. Где-нибудь стоит. Поезди туда-сюда, поищи. Все будут думать, что ты наблюдаешь за посадкой.

Эндрю кивнул и взял Ганса за руку:

— Впервые тебя не будет рядом со мной в бою, дружище.

— Ты прекрасно справишься и без меня, сынок, — улыбнулся Ганс. — Но хочу еще раз подчеркнуть: во всем этом есть какая-то непонятная чертовщина. Ты будешь хрен знает где, в сотнях миль отсюда, так что будь осторожен. — Резко тряхнув руку Эндрю, Ганс выпрямился и отдал ему честь. — Всыпьте им по первое число, сэр.

Отдав в свою очередь честь Гансу, Эндрю тронул коня с места и стал пробираться поперек путей между хвостовым вагоном одного из поездов и стоящим за ним паровозом. Он оказался в длинном коридоре между двумя составами, где ему очень скоро пришлось отказаться от всяких попыток ответить на приветствия бесконечной череды людей, свешивавшихся из окон, сгрудившихся в товарных вагонах и на платформах между пушками и штабелями ящиков.

— Вольно, друзья, вольно, — кидал он налево и направо. Около одного из вагонов он задержался, чтобы, как полагается, «проявить заботу о подчиненных», поздороваться за руку, расспросить о семье, поговорить с ветеранами, с гордостью демонстрировавшими рубцы от тугарских мечей.

Наконец на одном из путей он обнаружил вагон, отведенный военному командованию. На нем красовалась все та же смущавшая его картина, где он был изображен во главе атаки. Командование толпилось возле вагона, с интересом глазея на окружающий бедлам. Эндрю хотел было задать им взбучку за столь легкомысленное времяпровождение, но подумал, что во всем этом действительно есть что-то праздничное, а праздников у них так мало.

При его приближении офицеры вытянулись в струнку. Спрыгнув с Меркурия, он похлопал старого друга по шее и угостил его припасенным лакомством, после чего ординарец увел коня в товарный вагон, где уже стояли шесть лошадей, познакомившихся еще во время той Гражданской войны, на Земле.

Эндрю оглядел состав. Паровоз «Мэлади» был новой марки, ныне принятой на вооружение по всей железной дороге. К нему было прицеплено двадцать вагонов. Первые десять были отданы 11-му Суздальскому полку, а в следующих двух разместился его штаб с картами и документацией, телеграфная станция, а также целая операционная со всем необходимым оборудованием, над которым кудахтал Эмил.

Дальше шел вагон, груженный большими палатками для размещения людей и для полевого госпиталя, за ним два новых бронированных вагона. Прежние тяжелые пушки были заменены двумя батареями более легких орудий, которые можно было быстро выдвинуть на позиции. Последние шесть вагонов были отведены под ящики с провиантом и боеприпасами, а на их крышах устроился орудийный расчет из бронированных вагонов.

Со стороны внешней городской стены, ограждавшей станцию с востока, донесся пушечный выстрел, заставивший Эндрю вздрогнуть.

— Путешествие начинается! — крикнул молодой ординарец.

Паровоз стоявшего перед ними состава издал пронзительный свисток, за которым последовала целая какофония звонков, свистков и оживленных возгласов. Из паровозной трубы повалили клубы дыма. Состав дрогнул и тронулся с места, постепенно набирая скорость. Свернув с боковой ветки на главный путь, он устремился к воротам. На восточной стене прогремели ружейные выстрелы — это почетный караул 21-го Суздальского полка салютом провожал первый поезд, убывающий на войну.

— Всем занять свои места!

Вдоль их состава пробежал кочегар.

Эндрю едва успел забраться вслед за остальными в вагон, как тот дернулся, и ему пришлось ухватиться за поручень, ограждавший площадку открытого тамбура.

Звеня всеми колокольцами, их поезд продвинулся вперед и занял место отошедшего состава. Одновременно из северных ворот показался в облаках дыма следующий паровоз, который тащил за собой спальные вагоны, всего несколько часов назад прибывшие с римской границы. Эмил, тоже вышедший в тамбур, сообщил, что в пяти из них разместится один из полков.

— Да, без них нам было бы трудно переправить всех, — заметил Эндрю.

— Но это же рассадник всевозможной заразы! — возмущенно бросил Эмил.

— Ну, вряд ли там хуже, чем в каютах «Оганкита».

— Уверен, что Кромвель, создавая свою новую адскую машину, даже не задумывался о санитарных условиях, — презрительно скривился Эмил. — Но это для нас не оправдание.

— Да уж, — усмехнулся Эндрю. — Говорят, летом эти броненосцы превращаются в сущий ад. Во время боя температура на батарейной палубе достигает шестидесяти пяти градусов.

— Вот и пускай жарятся там, как на адской сковородке, — отозвался Эмил. — А у меня на операционном столе в ближайшие дни побывает немало хороших парней.

— А вдруг все обойдется без сражения? — с надеждой проговорил Эндрю. — Победа, достигнутая без единого выстрела, должно быть, приносит ни с чем не сравнимое удовлетворение. Мне еще никогда не доводилось испытывать его.

— Я с радостью предоставил бы ребятам наслаждаться теми пятью процентами удовольствия, какое они находят в битвах, если бы не остальные девяносто пять процентов кошмара.

Состав, отправлявшийся вслед за ними, встал под посадку, и тут же сотни людей двух полков кинулись на штурм, стремясь занять лучшие места в вагоне и не оказаться в числе неудачников, которые будут вынуждены ехать на крыше.

— Ты захватил с собой микроскоп? — спросил Эндрю, испытывая желание поболтать на отвлеченные темы. Когда они будут в пути и его перевозбудившийся в связи с отъездом штаб несколько успокоится, они еще успеют наговориться о насущных проблемах.

— Да будут услышаны мои молитвы! — благочестиво произнес Эмил, возведя очи к небесам. — Я молю Бога, чтобы не пострадал ни один из наших парней, но пусть Он все-таки даст мне возможность изготовить необходимые мне для исследования препараты. Ты ведь знаешь, что я горячий поклонник профессора Зиммельвайса, — с воодушевлением продолжил он. — Я учился у него в Вене. Он пытался понять, каким образом инфекция передается от одного человека другому. И в конце концов он установил, как это происходит, но не знал почему.

— И ты полагаешь, что изготовленный тобою микроскоп даст тебе ответ на этот вопрос.

— Я уверен в этом. Существует целый мир крошечных, невидимых глазом существ. Я называю их в честь моего старого учителя «зимиками».

— А он не обиделся бы, если бы узнал об этом?

— Да бог с тобой, конечно нет. Я уверен, что именно миллионы этих зимиков, размножаясь в ранах, и порождают инфекцию.

— Доктор, я верю тебе на слово, хотя представить себе это вредоносное столпотворение довольно трудно.

— Еще бы ты не верил! Был бы не лучше этих невежественных мясников с их идиотскими идеями о ночных миазмах.

Эндрю и не думал спорить со своим старым другом. Ведь в конце концов не кто иной, как Эмил, спас ему жизнь под Геттисбергом после того, как оттяпал то, что оставалось от его руки. — Теперь нам известно, что кипячение убивает их. Я доказал это, когда стал кипятить инструменты. Надеюсь, ты помнишь, как прошлой осенью мне удалось пресечь эпидемию тифа в Новроде.

— Это было настоящим чудом! — подхватил подошедший к ним молодой ученик Эмила, глядевший на своего учителя с обожанием.

— Никаких чудес, обыкновенный здравый смысл. Я выяснил, что все заболевшие брали воду из одного и того же колодца. Когда люди начали кипятить воду, они перестали болеть.

— Но ты же не можешь прокипятить руку или ногу человека, чтобы уничтожить инфекцию, — сказал Эндрю.

— Да, в том-то и загвоздка, — удрученно согласился доктор. — И всё эти проклятые зимики. Если бы мне удалось найти способ убивать их, оставив в неприкосновенности здоровые клетки, раненых умирало бы в несколько раз меньше.

Опять грохнула пушка, и опять Эндрю вздрогнул. «Мэлади» ожил, пустил дым из трубы и мелодично зазвенел колокольчиками. Их основательно тряхнуло, и под приветственные крики толпы состав медленно двинулся в путь. Солдаты в стоящем рядом поезде тоже закричали и замахали руками. Паровоз энергично пыхтел, стук колес все учащался. Стоя на площадке тамбура, Эндрю сознавал, что играет важную роль в разыгрывавшемся спектакле: командир, отбывающий на поле битвы на железном коне, в клубах дыма и пара.

Вагон качнуло, когда они проходили стрелку под самым носом у одного из составов. На мгновение его взору открылись старые стены города. На бастионе, венчавшем ворота, он заметил двух женщин. Кэтлин и Таня. Эндрю торопливо помахал им рукой.

Поезд сделал поворот, и следующий за ними вагон заслонил бастион. Они проскочили ворота и мост через ров. Солдаты 21-го полка проводили их еще одним залпом.

«Только зря тратят порох», — подумалось ему. Перед ним вдруг мелькнуло лицо Ганса, угрюмо смотревшего на него, и тут же осталось позади. Миновав полосу внешних укреплений, поезд повернул на северо-восток, вдоль наружного земляного вала, оставив в стороне ветку, ведущую к промышленной зоне. Там друг за другом стояли составы, ожидавшие своей очереди на погрузку.

— Ума не приложу, каким образом Джону все-таки удалось организовать все это за два дня, — в восхищении произнес Эндрю.

— Надеюсь, это не доконает его, — отозвался Эмил. — У Джона налицо все признаки нервного истощения. Ты не даешь ему ни минуты передышки, Эндрю.

— Но я не мог иначе, — виновато оправдывался Эндрю. — Точно так же мне приходится использовать тысячи других людей, когда этого требуют обстоятельства. Состав, набирая скорость, загромыхал по мосту через Вину и нырнул под акведук, тянувшийся от дамбы. Эндрю взглянул на эти сооружения критическим оком. Оба они были временными конструкциями, с трудом отвечавшими своему назначению. Фергюсон объяснил ему, что рабочим, не имевшим достаточного опыта, легче было построить мост на опорах, нежели более прочный арочный. Акведук же представлял собой грубо сколоченный широкий дощатый желоб, опиравшийся на высокие деревянные столбы. Почти половина воды выливалась, не достигнув городских стен.

Эмил между тем смотрел на акведук с нежностью, как на любимого внука, который кажется уродом всем остальным, но в его глазах является образцом совершенства.

«Все мы живем на пределе возможного», — подумал Эндрю. Суздальцам, привыкшим к рабскому труду при боярах, шесть двенадцатичасовых рабочих дней в неделю казались роскошеством. При этом большинство их жило крайне убого. После крушения старой социальной системы они всей душой стремились построить новую жизнь, и пока, слава Богу, их энтузиазм еще не иссяк. Но революция должна была хоть как-то вознаградить каждого из них, прежде чем напряженность существования сломит их упорство. Он и так слишком долго испытывал их терпение, уповая на их веру в счастливое будущее.Однако слишком много еще оставалось сделать, а на голом энтузиазме долго не продержишься. Возникновение новой угрозы нападения какой-нибудь орды могло охладить пыл очень многих, заставить их искать помощи где-нибудь на востоке.

За рекой поезд повернул в восточном направлении и заметно сбавил ход, взбираясь на холмы. Эндрю отогнал тревожные мысли и, откинувшись на спинку сиденья, любовался видом проплывавшей за окном местности, теперь уже ярко освещенной поднявшимся солнцем. Гряда холмов справа закрывала расположенные за нею промышленные здания, о существовании которых, однако, можно было догадаться по столбам дыма из заводских и паровозных труб. Металлургические предприятия продолжали работать на полную мощность, невзирая на мобилизацию.

Их паровоз пыхтел, посылая к небесам облака дыма и наполняя воздух слабым, но все же приятно щекочущим ноздри запахом сжигаемых поленьев. Слева от них по склону холма поднимались поля, отливавшие золотом налитых пшеничных колосьев. Всего полтора года назад на этом месте был разбит лагерь, где жили семьи тугарских воинов, сражавшихся в долине. Лес в радиусе нескольких миль был вырублен ими для костров, и теперь окружающие склоны были усеяны пнями. У подножия одного из холмов притулилась маленькая деревушка, жители которой ютились в войлочных юртах, теснившихся рядом с обгоревшими остовами прежних деревенских домов. Поначалу мысль о том, что людям приходится жить в юртах, тревожила Эндрю, пока он не провел вечер в одной из них. Предназначенные для тугар в девять футов ростом, юрты были просторны и на удивление теплы. Скорость вновь стала возрастать. Эндрю вышел на открытую площадку, и далеко внизу перед ним открылась великолепная панорама Суздаля. Даже на таком расстоянии он был удивительно притягателен, словно город из какой-то волшебной сказки. В южной половине блестели на солнце луковки уцелевших церквей, стены тесаных домов переливались самыми немыслимыми сочетаниями цветов, и над всем этим величественно возвышался каменный собор, ныне снабженный, как полагается, циферблатом часов. Если напрячь зрение, то еще можно было различить в северной части города белые башенки католического собора и методистской церкви. Из городских ворот выполз еще один состав, над которым поднимался столб белого дыма. Далеко впереди, за холмами, тоже виднелось облачко дыма, выпущенного предыдущим паровозом. Эндрю представил себе всю длинную цепь поездов, следовавших друг за другом с интервалом в пятнадцать минут час за часом. И это поразительное явление было плодом их собственных рук. «Жаль, здесь нет воздушного шара Хэнка Петраччи, — подумал он. — Можно было бы подняться в воздух и увидеть сразу весь караван». Но фантазии фантазиями, а пора было приступать к обсуждению плана военной кампании.

Однако тут справа за деревьями мелькнула синева — широкое пространство искусственного водоема Утренний ветерок поднял рябь на его поверхности. Это так напоминало озера его родного Мэна в районе Уотервиля, с отражениями хвойных деревьев в почти идеально гладком водном зеркале. Несколько минут состав шел по самому берегу, спугнув стаи птиц, присевших отдохнуть у воды. Их паровоз между тем свернул еще севернее, огибая скопление невысоких холмов. Миновали развилку, откуда вдоль берега реки шла двадцатимильная ветка на Новрод, тянувшаяся затем до Мосвы и Кева, а еще через сотню миль вновь соединявшаяся с главной магистралью, ведущей в Рим.

Эндрю взглянул на Эмила, не сказавшего ни слова с тех пор, как они выехали из Суздаля.

— В поездах есть что-то гипнотическое, — проговорил задумчиво доктор. — Хочется улыбаться, мечтать о дальних странах, любовных приключениях и страстных объятиях на задымленных железнодорожных перронах. Стук колес — убаюкивающая песнь, а проплывающий мимо пейзаж — оживший гобелен, разворачивающийся перед глазами. — Слушай, да ты у нас прямо поэт!

— Это железная дорога виновата, — застенчиво усмехнулся Эмил. — Она пробуждает во мне какую-то сладостную печаль. Я обещал Эстер, что мы обязательно прокатимся с ней на поезде, — это было еще до того, как они взяли Будапешт.

Эмил очень редко говорил о своей жене, и Эндрю даже не нашелся что ему ответить.

— Тогда как раз открыли линию до Вены, — продолжал доктор, — и Эстер упрашивала меня свозить ее туда. Но тут разразилась эпидемия холеры, и в Вену мы с ней так и не съездили… — Он стал поспешно рыться в карманах в поисках носового платка. — Так что теперь всякий раз, путешествуя по железной дороге, я вспоминаю ее. Как ей хотелось прокатиться!

— Как знать, может быть, она сейчас едет вместе с тобой, — сказал Эндрю, положив руку на плечо друга.

— Я тоже всегда утешаю себя этой мыслью, — отозвался Эмил. — Ну ладно. Мне пора возвращаться в свою операционную и проверить там все еще раз. А то этому тупице Николасу ничего нельзя доверить.

— Кэтлин очень хвалит его. Она говорит, что он твой лучший студент.

— Вот уж нет. Это Кэтлин лучшая ученица. Правда, он лишь немного уступает ей. Но только будь добр, не передавай им этих моих слов.

Эндрю еще раз похлопал доктора по плечу, и тот, открыв дверь переполненного штабного вагона, зашел внутрь.

Обогнув холм, поезд повернул на восток. То и дело стали попадаться группы деревьев — аванпосты большого леса. К югу открывался вид на волнистые, поросшие травой холмы, простиравшиеся до самой линии горизонта, которая четко вырисовывалась в лучах утреннего солнца. В этом месте степь подходила вплотную к кромке огромного лесного массива. Эндрю еще немного постоял на открытой площадке, отдавшись ритму движения. Затем, сделав глубокий вдох, он тоже прошел в вагон.

Дверь еще не успела закрыться за ним, как со всех сторон посыпались вопросы.

— Тетя Катя!

Маленький мальчик мчался к ней по платформе, и она осторожно наклонилась к нему, оберегая себя от его бьющей через край энергии.

— Ты ведь любишь поезда, да, Эндрю?

— Я хочу покататься! — вскричал он и стал имитировать паровозный свисток, основательно обрызгав ее слюной. Рассмеявшись, Кэтлин достала носовой платок, вытерла свое лицо, а заодно и грязь с его щеки.

— Хочу на ручки!

— Ты же знаешь, что тете Кате нельзя, — урезонивала мальчика следовавшая за ним Людмила. Она подхватила его и подняла высоко в воздух. Малыш заверещал от восторга, но затем сказал:

— Бабушка, пусти меня. Пусть Катя поднимет. Кэтлин в ответ лишь поцеловала его, на что Эндрю сморщился в притворной гримасе. Тут Кэтлин увидела Таню и, подойдя к ней, ласково обняла.

— Как дела?

— Я пришла, чтобы посмотреть вслед последнему поезду, — ответила та.

— И я тоже. Не волнуйся ты так. Винсент там за толстыми городскими стенами, ничего с ним не случится. Эндрю со своей армией скоро вызволит его оттуда

— Да, конечно, — отозвалась Таня, но прятавшийся в глубине ее глаз страх не исчез.

Кэтлин прижала подругу к себе.

— Знаешь, что я тебе скажу? — прошептала она. — Все мужики — порядочные свиньи.

Таня в изумлении уставилась на нее.

— Ну посуди сама. Понаделают детей и, заперев нас с ними дома, отправляются искать приключений на свою голову. А нам приходится сидеть как пришитым, изображать примерных жен и умирать от страха, как бы с ними чего не случилось. В Америке во время войны женщины без конца вязали для них носки, чтобы занять себя чем-нибудь. Ну разве это справедливо?

Печальная улыбка осветила лицо молодой женщины.

— Это точно. Винсент вместе с нашим дорогим президентом вполне могли бы переправить меня туда еще до того, как все это началось.

— Ты же знаешь, что двойняшкам нельзя пока отправляться в такое далекое путешествие, — сказала Людмила, по-прежнему державшая маленького Эндрю на руках и поминутно заглядывавшая в коляску, где мирно посапывали две девчушки, не обращая внимания на окружающий гвалт.

— Ты права, — обратилась Таня к Кэтлин, повышая голос, чтобы ее услышал отец, стоявший поблизости вместе со своим штабом. — Все мужики — порядочные свиньи.

Калин взглянул на дочь в притворном негодовании, в то время как его штаб был явно шокирован.

Переглянувшись с Кэтлин, Таня выдавила из себя улыбку. Обе они пустословили, чтобы заглушить свой страх.

— Пора.

Обернувшись, Кэтлин увидела Майну, подходившего к Калину. Лицо его осунулось от недосыпания и усталости.

— Ты проделал гигантскую работу, сынок, — произнес Калин с искренней благодарностью. — Как и все вы. Я говорю не как президент, а как отец того мальчишки, который сейчас в Риме. Спасибо вам за чудо, которое вы совершили.

Шагнув вперед, он обнял Джона одной рукой и крепко прижал к себе по русскому обычаю. Майна несколько смущенно принял эту отеческую ласку, затем сделал шаг назад и отдал президенту честь.

Кэтлин тоже подошла к офицеру л взяла его за руку:

— Да храни тебя Бог, Джон. Я задержалась здесь, чтобы проводить последний поезд.

— Благодарю вас, мадам.

— Ну вот. По-моему, мы всегда были на «ты».

Он устало кивнул и, направившись к последнему составу, стоявшему на запасном пути, помахал им рукой.

Паровоз дал громкий свисток, вызвавший вопль восторга со стороны Эндрю и пронзительный писк из детской коляски. Поезд тронулся, и Джон вскочил на подножку первого вагона.

Из кабины машиниста высунулась физиономия Фергюсона, он махнул им рукой на прощание. Паровоз медленно прокатил мимо них, выбросив из трубы сноп искр и оставив позади себя дымовой шлейф. Все вагоны и платформы состава были до предела забиты бойцами 21-го Суздальского полка и 8-й батареи. Владевшее ими с самого утра радостное возбуждение несколько улеглось, и они с волнением и торжественностью отдавали честь своему президенту. Калин стоял, сняв цилиндр и прижав его к груди.

«Господи, а он ведь и вправду становится похожим на Линкольна», — подумала Кэтлин, взглянув на Калина сбоку.

Вот и последний вагон. На задней площадке в одиночестве стоял молоденький офицер.

— Не беспокойтесь, мистер президент! — крикнул он. — Мы все вернемся обратно.

Поезд нырнул под арку ворот и исчез за стеной. На вокзале воцарилась тишина, нарушаемая лишь отдельными женскими всхлипываниями.

Приблизившись к Калину, Кэтлин увидела, что у него в глазах тоже стоят слезы.

— Я хотел взглянуть каждому в лицо, каждого благословить, вдохнуть в них уверенность, — негромко сказал он. — Но, помоги мне Господь, я ведь знаю, что многие из них никогда не вернутся домой.

Он замолчал, и Кэтлин, которой передалась его боль, тоже не могла произнести ни слова, подавить свой собственный страх и утешить Калина, заверив его, что он сделал все, что мог.

— Теперь я понимаю, почему ваш Линкольн выглядит на всех портретах таким печальным, — сказал Калин тихо, смахнув с ресниц слезы и придав лицу решительное выражение. Он медленно надел цилиндр и произнес ровным тоном: — Ну что ж, дорогие мои, пошли домой. Эндрю, вырвавшись от Людмилы, подскочил к деду и протянул ему руку. Калин взял ее в свою, и они бок о бок направились вдоль платформы. Зрелище было настолько патетическим, что Кэтлин с трудом удержалась от того, чтобы не разрыдаться.

— Приходи к нам на обед, — сказала Людмила, обняв ее за плечи.

— Спасибо, с удовольствием, — прошептала Кэтлин.

— Итак, они отбыли, — послышался голос. Из городских ворот появился кряжистый мужчина в сопровождении небольшой группы.

— Ну конечно, именно теперь его и следовало ожидать, — проговорила Таня, поравнявшись с Кэтлин.

— Да, сенаторы, они отбыли, — отозвался Калин, продолжая двигаться прямо вперед, так что Михаилу пришлось сделать шаг в сторону.

— Убежден, что вы с Кином так мудро продумали план кампании, что она просто обречена на успех, — произнес Михаил, повышая голос, чтобы его услышало как можно больше людей.

— Все в руках Господних, — ответил Калин. — Одному Кесусу известно, чем это все кончится.

— К сожалению, Кесус не спустился сюда, чтобы вразумить нас, добрых граждан, так что нам приходится полагаться исключительно на вашу мудрость. — Поколебавшись, Михаил взглянул на Кэтлин и Таню и добавил: — И разумеется, нашего дорогого Кина, а также вашего зятя, римского посланника.

— У меня не вызывает сомнений боеспособность нашей армии, — откликнулся Калин. — Она доказала ее, освободив нас.

Кэтлин не могла не улыбнуться намеренной двусмысленности этой фразы.

Михаил не сразу нашелся что ответить на замаскированную колкость.

— О, я тоже восхищаюсь нашей армией и молюсь за ее победу, — наконец сказал он, в то время как Калин продолжал свой путь. — Но я также думаю, что это немного другая война, Калин. Если бы кое-кто не ударился в амбицию и не понастроил бы железных дорог из собственной прихоти, то нам вообще не пришлось бы посылать своих детей на войну.

— Если вы хотите обсудить этот вопрос, то сенат — самое для этого подходящее место, — сказал Калин, не оборачиваясь. — Всего хорошего, сенатор Михаил Иворович.

Михаил был разозлен тем, что его осадили. Он явно рассчитывал устроить шумную дискуссию среди толпы и заронить тревогу в сердца людей, только что проводивших своих близких. И отчасти ему это удалось, что было видно по их обеспокоенным лицам и по тому, как они начали перешептываться. «Вечером об этой словесной перепалке будут судачить во всех трактирах», — подумала Кэтлин.

Идя позади Калина вместе с Таней, катившей коляску, она обернулась к Михаилу, высокомерно взиравшему на нее.

— Чтоб тебе в аду сгореть, ублюдок, — прошептала она ему чуть слышно, улыбаясь лучезарной улыбкой.

Михаил чуть не задохнулся от ярости.

— Ну что же ты стоишь, трус, — прошептала Кэтлин. — Давай, напади на беременную женщину прямо на улице. Это будет поступок, достойный доблестного победителя тугар.

Побагровевший Михаил мог лишь в бессильном гневе смотреть, как она шествует мимо с нескрываемым удовлетворением на лице.

— Эндрю следовало бы послать ко всем чертям эту амнистию и повесить его на первом попавшемся суку, — спокойно заметила она Тане, восхищенно глядевшей на нее.

«Возможно, ему еще придется сделать это, прежде чем все кончится», — подумала Кэтлин, шагая по улицам города, погрузившегося в столь непривычную тишину после того, как армия оставила его.