"Перелом" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 6

Долгое время я сидел, вертя деревянную лошадку в пальцах, и размышлял, действительно ли Энсо Ривера сумел подстроить эту историю с Лунным Камнем или просто воспользовался несчастным случаем и сделал вид, что это – дело его рук.

Мне как-то не верилось, что он погубил Лунного Камня. Беспокоило другое: мог ли он в принципе таким путем воплотить свою угрозу уничтожить конюшни.

Почти каждую лошадь с переломом ноги необходимо усыпить и лишь в очень редких случаях имеет смысл ждать, пока кость срастется. Скакуна не уложишь в постель. Лошади вообще не любят ложиться. Ногу приходится держать на перевязи, чтобы на нее не давил вес тела. За несколько недель болезни у рысака, как правило, начинаются всякого рода неприятности с желудком и может развиться дебильность. Скаковые лошади – создания очень нежные, как правило, они погибают от отсутствия движения, но, даже выживая, становятся абсолютно непригодными для скачек: именно поэтому переломы ног лечат только у очень ценных племенных жеребцов и кобыл.

Если Энсо Ривера начнет ломать лошадям ноги и его не удастся остановить, среди владельцев начнется паника, и тогда конюшни действительно будут уничтожены.

Алессандро сказал, что его отец посылает жестянку, чтобы на примере показать, на что он способен.

Если он способен ломать ноги, значит, уничтожение конюшен ему тоже по плечу.

Но ведь это не так просто – сломать лошади ногу.

Значит – блеф.

Я вертел в руках маленькую искалеченную статуэтку. Я не знал, не мог решить, где правда. Зато собственный блеф я решил превратить в свершившийся факт – взял лист бумаги и принялся описывать свое похищение, стараясь припомнить мельчайшие подробности. Завернув деревянную лошадку в вату, я положил ее обратно в жестянку и дописал на листе короткое объяснение возможной важности этой улики. Затем я сложил жестянку и письмо в большой плотный конверт из оберточной бумаги, заклеил его, начертав сакраментальные слова “Вскрыть в случае моей смерти”, вложил в другой большой конверт, который адресовал лондонскому поверенному, и отправил заказным с главпочтамта в Ньюмаркете.

* * *

– Что-что ты сделал? – воскликнул мой отец.

– Взял нового ученика.

Он в ярости поглядел на железяки и противовесы, приковывавшие его к постели. Не будь их, он подпрыгнул бы до потолка.

– Ты не имеешь права брать новых учеников! Я тебе запрещаю! Ты меня слышишь?

Я повторил то, что сказал Этти: отец Алессандро платит большие деньги за уроки верховой езды. Мои слова постепенно дошли до его сознания, и он несколько утихомирился. На лице его появилось задумчивое выражение, и через некоторое время он неохотно кивнул головой.

"Он знает, – подумал я. – Знает, что скоро конюшни останутся без наличных”.

Я никак не мог решить, достаточно ли хорошо он себя чувствует, чтобы обсудить данный вопрос, и захочет ли он вообще со мной разговаривать. Мы ни разу в жизни ничего с ним не обсуждали: он приказывал, а я либо слушался, либо – нет. Он поступал так со всеми и с владельцами лошадей тоже. Все они в какой-то степени перед ним благоговели, а некоторые так просто его боялись, но не забирали своих лошадей из конюшен, потому что из года в год он выигрывал самые престижные скачки.

Отец спросил, какие нагрузки мы даем на тренировках. Я начал рассказывать. Он слушал меня, скептически скривив рот и приподняв бровь, всем своим видом показывая, что сильно сомневается в моих знаниях. Я продолжал говорить, не обращая внимания на его мимику и вспоминая все, что могло представлять для него интерес.

– Передай Этти, – сказал он, – чтобы она подготовила список проведенных испытаний на каждую лошадь, с указанием нагрузок по скоростной выносливости.

– Хорошо, – с готовностью согласился я. Он пытливо посмотрел мне в лицо, стараясь разглядеть на нем следы обиды, и, по-моему, был крайне разочарован, ничего такого не заметив. Антагонизм между стареющим отцом и взрослым здоровым сыном – явление повсеместное, и я не мог обижаться. С другой стороны, я не собирался потакать всем его капризам, а он даже представить себе не мог, какой колоссальный опыт я накопил в общении с людьми самых разных профессий.

– Можно взять заявки домой? – спросил я. – Тогда Этти будет заранее знать, как готовить лошадей к тем или иным скачкам.

Глаза его сузились, губы поджались, и он объяснил, что был лишен возможности составить заявки: лечение и рентген отняли у него все свободное время и помешали сосредоточиться.

– Может, нам с Этти попробовать?

– Ни в коем случае. Я все сделаю.., когда будет время.

– Хорошо, – добродушно согласился я. – Как твоя нога? Ты сегодня совсем неплохо выглядишь.

– Болит меньше, – признался он и стал разглаживать ровную, без единой морщинки, простыню. Сказывалась привычка: все, что его окружало, должно было быть аккуратным, пристойным и чопорным, как его душа.

Я спросил, не надо ли ему чего-нибудь. Может, книгу? Фрукты? Шампанское? Как и большинство скаковых тренеров, отец считал шампанское чем-то вроде улучшенного варианта кока-колы, напитка, который если и стоило пить, то только по утрам.

Он задумался, чуть склонив голову.

– В Роули Лодж, в погребе, осталось несколько маленьких бутылок.

– Я тебе принесу, – пообещал я.

Отец кивнул. Никогда еще, как бы я ни старался ему угодить, он не сказал “спасибо”. Я улыбнулся про себя. Если настанет день, когда отец поблагодарит меня, можно считать, что он перестал быть самим собой.

* * *

Позвонив по телефону прямо из больницы в Хэмпстед, я сел в “Дженсен” и отправился домой.

Джилли закончила красить стены в спальне, но мебель все еще стояла в прихожей.

– Жду, когда пришлют ковер, – сообщила она.

– Прекрасно. Сходим пообедать?

– У меня сегодня грейпфрутовый день.

– А у меня – нет. Я не завтракал и голоден, как волк.

– Только послушай, какой мне дали прекрасный рецепт. Берешь грейпфрут, режешь пополам, посыпаешь сахарином и ставишь в горячую духовку. Есть надо, пока не остыл...

– Нет, – твердо заявил я. – Как хочешь, а я иду в “Императрицу"

С грейпфрутовой диетой было покончено. Джилли обожала этот ресторан.

– Да? Ну ладно, не могу же я допустить, чтобы ты скучал за столиком в одиночестве. Подожди, сейчас надену вечернее платье.

В “Императрице”, как всегда, было тихо, спокойно и просторно. Джилли заказала креветки в собственном соку, цыпленка в сметанном соусе и рассмеялась, поймав на себе мой иронический взгляд.

– Отложим грейпфрут на завтра, – сказала она. – Как твой отец?

Я ответил, что ему лучше, но ненамного.

– Сказал, что сам составит заявки, – объяснил я, – но пока еще даже не начинал. Утверждает, что у него совсем нет времени, а сестра говорит, что он почти все время дремлет. Его здорово тряхнуло, и он все никак не может прийти в себя.

– Что же ты собираешься делать? Ждать, пока он поправится?

– Не могу. Заявки надо подать к следующей среде.

– Зачем?

– Чтобы лошади ненароком не остались в конюшнях, в то время когда им следует отрабатывать свой хлеб на ипподроме. Их клички необходимо внести в списки скачек в Честере, Аскоте и на призы в Ньюмаркете.

– Значит, это сделаешь ты, – сказала она, как нечто само собой разумеющееся. – И все они выиграют.

– Лучше неудачная заявка, чем никакой. – Я вздохнул. – И по теории вероятностей, должен же я хоть где-то угадать.

– Вот видишь. Нет проблем.

Но проблемы были. И еще какие. Одна – финансовая, и я мог ее решить. Вторая – Алессандро, и, как ее решить, я не знал.

* * *

На следующее утро Ривера пришел поздно. Лошади гарцевали по рабочей дорожке паддока, а я стоял рядом с Этти в центре, когда Алессандро появился у ворот манежа и направился в нашу сторону.

Выглядел он так же шикарно, как на прошлой неделе. Сапоги ярко сверкали, перчатки поражали белизной, а куртка и брюки для верховой езды сидели на нем безупречно. На голове его красовалась белая в синюю полоску шерстяная шапочка с помпоном, такие носили большинство наших наездников, и хотя в том, что Алессандро надел шапочку по холодной мартовской погоде, не было ничего удивительного, выглядела она на нем, как цилиндр на рыбаке.

Я даже не улыбнулся. Черные глаза на изможденном лице уставились на меня со знакомым холодным блеском. Скулы еще сильней, чем неделю назад, выпирали из-под изжелта-бледной кожи.

– Сколько вы весите? – резко спросил я.

– Когда начнутся скачки, я буду весить шесть стонов семь фунтов. На скачках мне предоставят максимальную скидку на вес.

Стон = 14 фунтов = 6, 35 кг.

– Я спрашиваю, сколько вы весите сейчас?

– На несколько фунтов больше. Но я скину. Этти окинула его возмущенным взглядом, но удержалась от высказывания, что никогда не допустит его к скачкам, если он себя не проявит, как первоклассный наездник. Она заглянула в свой список, чтобы назвать кличку приготовленной для Алессандро лошади, открыла рот, но тут же его захлопнула, и по ее просиявшему лицу сразу стало понятно, что она решила согрешить.

– Движение, – сказала она. – Сегодня вы можете тренировать Движение.

Алессандро стоял, не шелохнувшись.

– Он не обязан, – резко возразил я и повернулся к Алессандро. – Вы можете отказаться и выбрать другую лошадь. Поступайте по своему усмотрению.

Он сглотнул слюну. Задрал вверх подбородок. Набрался храбрости.

– Я выбираю Движение.

Упрямо поджав губы, Этти сделала знак Энди, который уже сидел в седле.

– Слава те господи, – с чувством произнес Энди и подсадил Алессандро на свое беспокойное место. Движение несколько раз взбрыкнул, пытаясь сбросить седока, убедился, что тот не столь закален в боях, как его предшественник, и наискось, быстрым тротом поскакал к паддоку.

Алессандро не вылетел из седла, но и похвастаться ему было нечем. У него явно не хватало опыта, чтобы управлять раздраженным жеребцом, однако надо было отдать ему должное: он справлялся с Движением лучше, чем я мог предположить.

Этти посмотрела на Риверу с явным неудовольствием и громко попросила всех расступиться и дать ему дорогу.

– Не так уж плохо у него получается, – заметил я.

– Ха! – Презрением, выплеснувшимся с этим возгласом, можно было нагрузить грузовик-десятитонку. – Посмотрите, как он терзает жеребцу мундштуком рот. Энди никогда в жизни не причинил бы лошади боли.

– Лучше не берите его с собой на проездку, – посоветовал я.

– Пусть это послужит ему уроком, – упрямо ответила Этти.

– Можно сделать из волшебной курицы рагу, но где тогда взять золотые яйца?

Она с горечью на меня посмотрела.

– Конюшни не нуждаются в таких деньгах.

– Конюшни нуждаются в любых деньгах, которые им платят за работу.

Но Этти покачала головой, явно мне не поверив. Роули Лодж процветал и считался одной из лучших скаковых конюшен по тренингу с тех самых пор, как она пришла сюда на работу, и вряд ли можно было убедить ее в том, что порой причина неудач кроется именно в успехах.

Я подозвал Алессандро, и он подскакал ко мне, насколько позволила ему беспокойная лошадь.

– Можете не проезжать его на Пустоши, – сказал я. Движение резко повернулся на месте, и Алессандро крикнул нам через плечо:

– Я поеду с вами! Я выбрал!

Этти поставила его четвертым и велела остальным наездникам держаться от Движения подальше. Сама она вскочила в седло Индиго, я сел на Кукушонка-Подкидыша – Джордж открыл ворота. За воротами мы свернули направо и направились к Заповедному Холму. Ничего неожиданного по дороге не произошло, если не считать, что Движение чуть не сбил неосторожного “жучка”, когда мы пересекали Моултон Роуд. “Жучок” отскочил с проклятьями и обругал лошадь. “Жучки” Ньюмаркета узнавали скакунов с первого взгляда. Удивительно, ведь их было более двух тысяч, не считая молодняка-двухлеток, который, набирая форму, менялся каждый месяц. “Жучки” изучали лошадей, как директора школ новых учеников, и редко ошибались. Мне оставалось надеяться, что увернувшийся от Движения представитель этой профессии был слишком занят безопасностью собственной персоны, чтобы обратить внимание на наездника.

Нам пришлось ждать очереди, так как наши конюшни были четвертыми из тех, что пожелали устроить проездку на Заповедном Холме. Алессандро вываживал Движение кругами в стороне от нас; вернее, он пытался его вываживать. У Движения было свое мнение на этот счет.

В конце концов Этти начала тренировку, а мы с Кукушонком-Подкидышем остались на склоне Холма, наблюдая, как наездники небольшими группами скачут вверх. На вершине они останавливались и по левой рабочей дорожке с песчаным грунтом вновь спускались к подножью. Каждое утро мы проезжали лошадей в два реприза, и относительно короткое расстояние на крутом подъеме давало нам возможность выработать скоростную выносливость.

Алессандро стартовал в последней группе из четырех лошадей, и задолго до того, как он со мной поравнялся, стало ясно, что из них двоих управляет скачкой лошадь. Нестись галопом вверх по Холму было крайне тяжело, но, видимо, Движению просто забыли об этом сообщить.

Алессандро промчался мимо, и я сразу понял, что лошадь понесла: вытянутая вперед голова, закушенный мундштук, бешено вращающиеся глаза – словом, классический случай, прямо из учебника верховой езды.

На вершину Холма Движению было просто наплевать. Он резко кинулся влево и поскакал к Бэри Хилл. У жеребца даже не хватило ума свернуть к конюшням: он забрал слишком далеко к северу и промахнулся примерно на полмили, продолжая мчаться вперед и неумолимо унося Алессандро в направлении Лоустофта.

Подавив в себе недостойную мысль, что не слишком огорчусь, если лошадь не остановится, пока не утопит всадника в Северном море, я одумался: несчастье с жеребцом отразится на наших конюшнях. Глядя на удаляющуюся спину Алессандро, я отправился следом легким тротом, но, подъезжая к Бэри Роуд, окончательно потерял лошадь и седока из виду. Я пересек дорогу и остановился, задумавшись, в каком направлении свернуть.

Навстречу мне медленно ехал автомобиль с насмерть перепуганным шофером, высунувшим голову из бокового окошка.

– Этот сумасшедший псих чуть было не налетел на меня! – проорал он. – И сам он псих, и лошадь у него психованная!

– О, как жаль! – сочувственно крикнул я в ответ, но он злобно посмотрел на меня и чуть было не врезался в дерево.

Я поскакал по дороге, раздумывая, что делать, если я увижу вылетевшего из седла Алессандро, и сколько времени уйдет на поимку заблудшего Движения.

За следующим поворотом я их не обнаружил: пустынная дорога убегала вперед, насколько хватало глаз. Начиная волноваться, я пустил Кукушонка-Подкидыша галопом по земляной обочине шоссе.

Дорога была прямой, как струна, затем следовала изгибу Известковых Холмов, за которыми Алессандро тоже не было. Ни слуху ни духу. И только в двух милях от отведенной под тренинг местности мне удалось их обнаружить.

Алессандро стоял на перекрестке дорог, спешившись, держа Движение под уздцы. Жеребец совсем выдохся: голова его поникла, бока тяжело вздымались, по туловищу и груди крупными каплями стекал пот. Брызги пены застыли на его шее, а язык свешивался наружу.

Я соскользнул с седла и быстро провел рукой по ногам лошади. Вялости мышц не наблюдалось. И судорог тоже. Облегченно вздохнув, я выпрямился и посмотрел на Алессандро. Лицо у него было решительное, глаза ничего не выражали.

– У вас все в порядке? – спросил я. Он вздернул подбородок:

– Естественно.

– Капризный жеребец, – обронил я. Алессандро не ответил. Его самолюбию был нанесен удар, но он не нуждался в утешении.

– Прогуляйте его потихоньку, – сказал я. – Пока не остынет. И постарайтесь держаться подальше от машин.

Алессандро дернул повод, и Движение неуклюже повернулся, соглашаясь переставлять ноги только в самом крайнем случае.

– Что это? – спросил Алессандро, указывая на небольшой холмик рядом с перекрестком дорог. Он отвел Движение чуть в сторону, чтобы я лучше видел, но я мог ответить на его вопрос с закрытыми глазами.

– Могила мальчика, – сказал я.

– Какого мальчика? – Он был поражен. Маленькую могилку знал в Ньюмаркете каждый. Холмик, примерно в четыре фута длиной, был огорожен проволочной сеткой, совсем как лужайка в парке. Из ячеек сетки торчали грязные нарциссы из пластика, а в центре из земли вылезали увядшие стебли настоящих цветов. Там же, в центре, валялась полиэтиленовая кружка, неизвестно кем оставленная. Могила выглядела заброшенной и вместе с тем, как ни странно, ухоженной.

– О нем ходят разные легенды, – сказал я. – Говорят, он был пастухом. Когда он однажды уснул, пришел волк и зарезал половину стада, и, проснувшись, мальчик повесился от отчаяния.

– Самоубийц всегда хоронили на перекрестках дорог, – кивнул Алессандро. – Это известно.

Я не видел ничего дурного в попытке как-то смягчить его, сделать более человечным, поэтому продолжал рассказывать:

– За могилой всегда кто-нибудь ухаживает. Она никогда не зарастает, и изредка на ней появляются новые цветы... Никто не знает, кто их сажает. Говорят, что цыгане. И существует еще одна легенда, по которой майские цветы, распускаясь, всегда совпадают с расцветкой камзола жокея, который должен выиграть дерби.

Алессандро напряженно уставился на холмик.

– Тут нет черных цветов, – медленно сказал он, – а у Архангела – золотой, черный и бледно-голубой.

– Не сомневаюсь, что цыгане найдут разгадку, если потребуется, – сухо ответил я и подумал, что цыганам куда больше по душе придется гадание другого рода.

Я повернул Кукушонка-Подкидыша мордой к дому, и мы затрусили вперед. Оглянувшись, я увидел, что Алессандро ведет Движение медленным шагом по обочине дороги. Глядя на его стройную фигуру в яркой одежде и на голубую с белым шапочку, я искренне пожалел, что он таков, каков есть. Будь у него другой отец, он был бы совсем иным человеком.

Но будь у меня другой отец, я тоже был бы иным человеком. Интересно, кто бы не был?

Я размышлял по этому поводу, пока не вернулся в Роули Лодж. “Отцы, – думал я, – могут воспитывать, кормить и пеленать своих молодых отпрысков, но они не могут повлиять на развитие основных черт характера. В результате дети вырастают жестокими или безвольными, но рано или поздно им приходится сталкиваться с жизнью и вырабатывать к ней свой подход”. Алессандро же в настоящий момент стоял на перепутье, и, дай волю отцу, он выбил бы из сына все хорошее, не моргнув глазом.

Алессандро с каменным лицом снес презрительный взгляд Этти, но мало кто из наездников решился отпустить шуточку в его адрес, как это было принято в их среде. Одни – инстинктивно боялись его, что, по моему мнению, говорило об их здравом смысле; другие, менее чувствительные, просто игнорировали.

Джордж отвел Движение в денник, а Алессандро последовал за мной в контору. Он безразлично посмотрел на Маргарет, сидевшую за столом, не обратив внимания на ее аккуратное, цвета морской волны, платье и высокую, в локонах, прическу, и принялся высказывать мне свои соображения. Видимо, он тоже много размышлял на обратном пути.

– Вы не имели права заставлять меня проезжать такую нетренированную лошадь, – воинственно заявил он.

– Я вас не заставлял. Вы сами ее выбрали.

– Мисс Крэйг нарочно так поступила, чтобы я остался в дураках.

С этим трудно было спорить.

– Вы могли отказаться, – сказал я.

– Не мог.

– Вы могли сказать, что у вас слишком мало опыта для проездки самой трудной лошади в конюшнях. – Ноздри его раздулись. Сделать подобное заявление было выше его сил. – В любом случае, – продолжал я, – лично мне кажется, что верховая езда на Движении мало чему вас научит. А следовательно, вы больше на него не сядете.

– Но я настаиваю, – запальчиво крикнул он.

– На чем?

Я настаиваю, чтобы мне опять дали Движение. – Он выбрал из коллекции своих взглядов самый высокомерный и сказал:

– Завтра.

– Почему?

– Потому что иначе все будут думать, что я струсил или не умею ездить верхом.

– Значит, вам отнюдь не все равно, – уверенно заключил я, – что о вас думают другие.

– Мне все равно, – с горячностью запротестовал он.

– Зачем тогда проезжать Движение? Он упрямо поджал губы.

– Я больше не буду отвечать на ваши вопросы. Завтра я сяду на Движение.

– Хорошо, – спокойно согласился я. – Но завтра я не отправлю Движение на Пустошь. Не думаю, что сейчас он нуждается в нагрузках. Лучше всего проездить его размашкой по рабочей дорожке в паддоке, если это не покажется вам скучным.

Он напряженно и с большим подозрением посмотрел на меня, пытаясь понять, нет ли здесь подвоха. Я ответил ему бесстрастным взглядом.

– Ну что ж, – неохотно согласился он. – Завтра я буду проезжать его в паддоке.

Повернувшись, он вышел из конторы. Маргарет наблюдала за ним со странным выражением на лице.

– Мистер Гриффон не позволил бы так с собой разговаривать, – сказала она.

– Ему и не придется.

– Теперь я понимаю, почему Этти терпеть не может этого мальчишку. Он – наглец. Именно наглец, другого слова не подыщешь. – Маргарет протянула мне через стол три вскрытых конверта. – Вам необходимо ознакомиться. И тем не менее, – она опять заговорила об Алессандро, – он очень красив.

– Глупости, – запротестовал я. – Скорее уродлив. Она чуть улыбнулась.

– Он просто не может не нравиться женщинам. Я перестал читать письма.

– Ерунда. Что там может нравиться?

– Вам этого не понять, – рассудительно ответила она. – Вы все-таки мужчина. Я покачал головой.

– Ему всего восемнадцать лет.

– Возраст здесь ни при чем. Либо в тебе что-то есть, либо – нет. А в нем – есть.

Я не стал с ней спорить: у Маргарет не было ухажеров, и я не считал ее компетентным судьей в данном вопросе. Прочитав письма и подсказав Маргарет, как на них ответить, я отправился на кухню сварить себе чашечку кофе.

Беспорядок на столе свидетельствовал о большой работе, проделанной мною за ночь: стаканы из-под молока и кофе остались невымытыми, повсюду валялись исписанные клочки бумаги. Я не спал почти до утра, составляя заявочный список, хотя с большим удовольствием отправился бы в Хэмпстед к Джилли.

Составить заявки оказалось крайне сложным делом не только потому, что я раньше никогда этим не занимался, – из-за Алессандро мне приходилось по несколько раз перечитывать условия скачки и при этом рассчитывать, кого заявлять, если через месяц его не будет, и что делать, если он все-таки останется.

Я серьезно отнесся к угрозам его отца. Иногда мне казалось, что это глупо. Однако Энсо Ривера не шутил, организовав мое похищение неделю назад, и до тех пор, пока над конюшнями висела угроза разорения, благоразумнее было потакать его сыну.

До открытия сезона гладкими скачками оставался примерно месяц – за это время я мог попытаться найти выход. Но на всякий случай я продублировал заявку на скачки учеников и пробеги на скорость. Кроме того, я заявил много лошадей на непопулярные скачки на севере Англии: хотелось Алессандро этого или нет, я не собирался позволять ему начинать карьеру под звон литавр. Напоследок я отыскал в конторе книгу учета, где старый Робинсон отмечал заявки прошлых лет, сделанные отцом, и составил заявочный список на первую неделю по образцу прошлого года, не считая скачек на севере Англии. Как выяснилось, я переусердствовал, – вычеркнув кличек двадцать, я поменял некоторых лошадей местами. Прежде чем переписать черновик на официальный желтый бланк печатными буквами, как требовалось по уставу, я дважды перепроверил себя, чтобы случайно не занести двухлетку на гандикап или кобылу в скачки “Только жеребцов”, чем выдал бы себя с головой.

Когда я отдал бланк Маргарет для регистрации и отправки, она спокойно заметила:

– Это – почерк не вашего отца.

– Да, – ответил я. – Он мне диктовал, а я записывал.

Она молча кивнула, но я так и не понял, поверила она мне или нет.

На утренней тренировке Алессандро очень уверенно проездил Пуллитцера, но держался особняком. После завтрака он вернулся с каменным лицом, заставившим меня удержаться от комментариев, и, когда Этти отбыла на Пустошь, был подсажен на Движение. Выезжая из ворот, я оглянулся и увидел, что неугомонный жеребец, по своему обыкновению, изо всех сил лягает тени, а два наездника, оставшиеся проезжать лошадей по рабочей дорожке паддока, стараются держаться от него как можно дальше.

Когда мы вернулись с проездки через час с четвертью, картина была следующая: Джордж держал Движение под уздцы, два наездника спешились, а Алессандро лежал на земле без сознания.