"Нефритовый слоненок" - читать интересную книгу автора (Востокова Галина Сергеевна)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вагонное стекло заливали потоки дождя, и пригороды Петербурга убегали назад буро-зелеными размытыми пятнами. Как некстати этот дождь! Хорошо, если телеграммы получили и кто-нибудь встретит…
Вокзал. Служитель открыл окна, обращенное к перрону. Старый поезд замедлял ход. Тише… Тише… Вздрогнул напоследок и в изнеможении остановился.
Катя выглянула в окно. Зонты, зонты… Из-под каждого выглядывают лица, ждущие встречи. Чьи-то глаза перебегают с одного окна на другое в поисках ответного взгляда. Чьи-то, уже успокоенные, светятся предощущением жарких объятий.
Сначала она чуть поодаль заметила мундир академии генерального штаба с серебряными аксельбантами, спускающимися к шитому серебром же поясу. Чакрабон! Она подняла руку для приветствия и тут же совсем рядом увидела родные синие глаза. «Иван!» – радостно крикнула она одновременно с его: «Сестренка!»
Спустя несколько минут они сидели в императорском экипаже, и Катя узнавающе вдыхала аромат дорогой ткани, прекрасной кожи, дерева редких сортов – аромат роскоши, уверенной в себе.
За вокзальной суетой она не успела представить мужчин друг другу. Но Лек сразу сказал, что экипаж их ожидает, чтобы Иван отпустил извозчика.
– Вы знакомы? – обратилась она к принцу.
– Да, мы встречались у Храповицкой.
Лек, впервые видевший Катю рядом с братом, с пристрастием вглядывался в похожие и разные лица.
Одинаковые глаза, но у Ивана с лучиками морщинок, Катины губы с чуть приподнятыми уголками, словно всегда в преддверии улыбки. У Ивана лицо такое же открытое, только губы затенены усами, а улыбки больше в глазах. Да волосы темнее, без Катиной соломенной рыжинки, да подбородок жестче, да меньше милой неправильности в чертах.
– Мы едем к Ирине Петровне? – полуутвердительно спросил он.
– Катенька, может, остановишься у меня? Я присмотрел квартирку посвободнее, но не решился переезжать без твоего согласия…
Она отрицательно покачала головой, зная, что Ирину Петровну она никак не стесняет, а у Ивана свои друзья и привязанности, и квартира была ему удобна во всех отношениях.
– Нет, нет, не надо ничего менять пока… а потом будет видно!
В особняке Храповицких все было по-прежнему. Те же проблемы: балы, обеды, гастроли, разговоры, чуть подслащенные комплиментами присутствующим и приперченные сплетнями об отсутствующих, интеллигентно приправленные новостями науки и политики: «Ах, когда же мы вздохнем свободнее, заключив мир?» Конфеты от Гурме, розы от Эйлера. Стойкий, пропитавший весь дом аромат французских духов.
– Катрин, как там на войне? – спрашивали многочисленные гости.
– А ля гер ком а ля гер, – отшучивалась она. Вряд ли им стало бы понятно чувство жалости, охватившее Катю при виде сизых мужицких лиц на палубе байкальского ледокола, или ужас паники отступающей – удирающей? – армии. Нет, никому и ничего не хотелось рассказывать.
– Оставьте девочку в покое, – вступалась Ирина Петровна. – Пусть отдыхает. Кому охота вспоминать неудобства, начальство, бинты, работу?
«Если бы только неудобства и начальство», – грустно усмехалась Катя.
Отдыхала, отдыхала… Две недели на даче листала журналы, без особого азарта отбивала теннисный мяч, когда проглядывало солнышко, купалась. Все нехотя, как докучливое домашнее задание: отдохнуть от… и до…
Двадцать четвертого августа особняк Храповицкой был празднично иллюминирован и убран цветами, душно, сладко пахли розы, томно клонили кудрявые головки хризантемы. Только что в Портсмуте на английском и французском были начертаны долгожданные слова: «Мир и дружба пребудут отныне между их величествами императором всероссийским и императором Японии, равно как между их государствами и обоюдными подданными».
Оркестр встречал гостей, взрывалось шампанское, стреляли бальные митральезки, усиливая бравурность маршей.
– Катрин, вас не узнать! Такая взрослая и неприступная. Но если вы не успели никому пообещать, оставьте первый вальс за мной.
– Конечно, принц. – Катя коснулась затейливо уложенных волос. – Это Ирина Петровна уговорила хоть на вечер изменить прическу.
– И тебе так идет, тебе все идет, Катенька. – Он перешел на «ты». – Но прическа – это второстепенное. Повзрослела… Взгляд у тебя стал серьезнее, нет, не то… может, умудреннее?
– Просто я научилась принимать глубокомысленный вид, – улыбнулась она.
– Вот! Улыбаться улыбаешься, а глаза грустные. Хочешь, сходим в театр? Здесь сейчас Айседора Дункан.
– С удовольствием, ваше высочество. Я много слышала о ней.
– Если можно, не столь официально, Катрин!
– Хорошо, Лек. Но вы слышите? Вальс! Вы меня пригласили?
Чакрабон стал часто – два-три раза в неделю – бывать у Храповицкой, иногда принимая участие в шумно-обильных или по-семейному уютных застольях, иногда просто коротая вечер в зеленой гостиной за тихой беседой. Когда мадам оставляла их наедине, разговор становился более серьезным, доверительным. Лек пытался «разморозить» Катю и теперь уже без настойчивых просьб рассказывал о детстве, о родных:
– Катрин, когда я был маленьким, угадай, с кем в одном чане меня купали? – И на недоумевающий взгляд девушки весело сообщал: – С обезьянкой! С белой обезьянкой. Такое поверье у нас, что если малыша мыть в одной воде с обезьянкой, то все болезни на нее перейдут; а белая потому, что простая мартышка не стоит даже насморка принца. Представляешь? Мокрая бело-розовая обезьянка и розово-черный мальчуган.
Иногда Катя рассказывала про войну, про дядю Захара. Леку первому сказала о полученных орденах.
– Катенька, но отчего же ты скрываешь? Это почетно, достойно тебя. Пусть знают все.
– Я сама еще не знаю, как к ним относиться… Было несколько очень тяжелых дней в госпитале после боев под Сандепу и когда попали в волну отступления под Мукденом…
– Но ты не говорила. Как же тебя занесло под Мукден?
– А-а! Потом как-нибудь расскажу, – махнула она рукой. – Но дело не в этом. Те дни, когда я действительно делала все, что могла и не могла, никто ничем не отличил, а награды выдались в плановом порядке, как всем. Первая из них – вообще к рождеству. Рождественский подарок. И такое ощущение, что ордена сами по себе, незаслуженно, и в то же время немного обидно, что никто доброго слова не сказал, когда было совсем трудно. Но ты не подумай, я вовсе не за что-то старалась, я просто не знаю, как объяснить, чтобы правильно было, по справедливости.
– Да я прекрасно все понимаю. – Лек на минуту задумался, потом, найдя выход из положения, хлопнул в ладоши. – Я понял, что следует сделать! – И, перейдя вдруг на официальный тон, строго спросил: – Лесницкая, вы считаете меня офицером русской армии? – И добавил: – Через несколько месяцев я получу звание полковника.
– Конечно, считаю, но при чем… – сказала она, уже догадываясь, куда клонит Чакрабон.
– А при том, сестра милосердия Екатерина Лесницкая, что я своей властью перенаграждаю вас. С этой минуты считайте, что вы получили орден святого Станислава по уходу за ранеными, побывавшими в бою под Сандепу, орден святого Георгия за храбрость и помощь раненым при отступлении армии под Мукденом и орден святой Анны за постоянный и самоотверженный уход за ранеными на протяжении полугода.
Лек говорил торжественно, без тени улыбки, и хотя оба понимали, что это не что иное, как игра, Катя с этих минут стала спокойнее относиться к своим наградам, не хвастая ими, но и не скрывая, если кто-нибудь спрашивал.
Каждый раз, рассказывая о войне, она старалась уловить, правильно ли Чакрабон понимает то, что она увидела и прочувствовала. Обычно убеждалась – правильно. Одной только темы не касалась она – всего, что связано было с Савельевым.
Как-то Лек спросил:
– А что тот врач, Зоин жених?
Катино сердце больно заныло, ухнуло куда-то в пустоту.
– Да не жених он вовсе. Пропал без вести. Погиб? Попал в плен? Никто не знает.
Видя, что упоминание о враче надолго опечалил ее, Чакрабон никогда больше не заговаривал о нем.
Стояли последние ясные осенние дни. Катя, как договорились, ждала Ивана, прогуливаясь по аллеям Летнего сада. Солнце празднично сияло на позолоченных завитках ограды. Она подумала: «Золото ограды почти сливается с золотом листвы. – И тут же без всякой связи с предыдущим: – Лек же меня приручает!» Только на долю секунды эта мысль вызвала холодок неприязни. А потом: «Ну и что? Да, приручает. Он же из самых лучших чувств (чуть не вырвалось – „любя“). И кроме того, я сама иду навстречу. И хочу приручиться. Нет, это совсем не то, неподвластное разуму, что охватывало, когда думалось о Сергее. Нет смятения. Но зато есть доброта, спокойствие, радость от прикосновений и, самое главное, ощущение необходимости и надежности. Защищенности, что ли? Кажется, ничто плохое невозможно, когда рядом Лек. И удивительно: как он улавливает смену настроения! Не успеет прийти в голову что-нибудь грустное, как он сразу спрашивает: „Что случилось? Не надо думать о плохом. Все будет хорошо“. Или так уж на моем лице все написано? Но другие же не замечают. Или просто им нет дела до меня?»
 |
– Катюша, ты что, родного брата не признаешь?
– Ох, извини, Иван, задумалась. Здравствуй!
Он поцеловал ее в щеку, пахнущую «Лориганом».
– Как живешь, малышка?
– Вот именно, как малышка: ем, сплю, гуляю. Начинаю скучать. Может, серьезно подготовиться и поступить на Высшие женские курсы? Или посвятить себя музыке? Не знаю. Определенного желания нет, и в то же время завидую людям, которые занимаются предопределенной работой.
– Тут вряд ли кто поможет. Постарайся сама прислушаться к себе. Но чтобы не скучала… У меня есть знакомый. Он посещает любительскую театральную студию. Там немного людей, с два десятка. Сейчас они решили ставить пьесу Ростана «Сирано де Бержерак», и им не хватает девушки на какую-то роль. Может, попробуешь? Мордашка вроде симпатичная. Носик вот чаще вниз смотрит, чем вверх, но это военный трофей. А вообще ты у меня веселый человечек, правда?
– Правда. Но что за автор? Я слышала это имя вскользь…
– Пьеса с успехом шла по всем крупным театрам Европы. Я тебе принесу текст. Почитай, подумай. Только не медли, а то займут твое второстепенное место какой-нибудь третьестепенной мордашкой.
Театр… Вот уж никогда не думалось. Наверное, оттого, что не было потребности в аплодисментах и превознесениях. Но два подобия театра были в Катином детстве. Один – летом в Хижняках, когда для занавеса снимались кремовые шелковые шторы из зала и ими завешивался вход на просторную сцену-веранду. Вокруг крыльца размещался партер для родных и гостей – кресла, шезлонги; дальше амфитеатр для дворни и галерка для крестьян, но их мало было в разгар полевых работ. Старшие кузины читали французские стихи, пели «Жаворонка», закатывая глаза от старания, а потом показывали сказку про сестрицу Аленушку и братца Иванушку. Тут доходил черед до семилетней Кати. Ей предстояло жалостно просить золотоволосую Асю разрешить испить водицы из заколдованного озерка. Катюша умоляюще складывала ладошки, и слезы набегали на глаза…
Другой театр, подаренный ей в третьем классе гимназии, носил более творческие черты, хотя был всего-навсего игрушкой. Раскладной, в яркой коробке. На стенках – сменяющиеся лаковые картинки декораций. Картонная сцена отделялась синим муаровым занавесом, который поднимался, накручиваясь на верхний валик. Декорации и фигурки актеров можно было передвигать как шахматы.
Сначала она играла с Сонечкой Гольдер, но Кате все время казалось, что Сонечка не туда передвигает своих актеров и говорит за них как-то не по-настоящему, а когда увлекалась сама, «входила в образ», и слезы звенели в голосе Джульетты, она вдруг натыкалась на умненько-ироничный взгляд отличницы, делалось неловко, и вскоре Катя перестала приглашать Соню в игру. Сама была каждым персонажем по очереди. Она видела всю сцену сразу, импровизировала на ходу – была прежде всего режиссером. И тогда еще смутно появлялись мысли о том, что вряд ли смогла бы она быть хорошей актрисой. Тут нагромождалось многое. Перевоплотиться и стать на время Джульеттой, Людмилой, Офелией она могла бы легко, поддаваясь потоку чужих обстоятельств, переживая глубоко, до самозабвения, их несчастья и радости. Но становиться хоть на час несимпатичным, нехорошим человеком? Здесь восставала вся Катина сущность. И потом, если бы каждый актер играл как хотел, лишь бы искренне, а не постановщик расставлял их по сцене и указывал, куда надо двигаться и каким тоном говорить. Тут уже противилось врожденное чувство независимости. А если добавить, что к третьему спектаклю наверняка наскучило бы говорить одни и те же слова, передвигаться по утвержденной схеме, да еще отсутствие честолюбия… Что ж говорить про театр…
Но пьесу, принесенную Иваном, Катя с интересом открыла, а прочитав первые страницы, уже не могла оторваться до конца. На строках: «Здесь похоронен поэт, бретер, философ, не разрешивший жизненных вопросов» – буквы сначала расплылись, а когда стали видны снова, две слезинки текли к уголкам дрожащих губ. Мысли набегали одна на другую, спотыкаясь и недооформляясь до конца: «Бедный Сирано! Такой неистовый и застенчивый. Господи, ну при чем же тут красота? Хотя все сложно… Не знаю, влюбилась бы я в Савельева, если бы он не был красив. Я бы, конечно, была дружна с ним, уважала бы… А больше? Трудно сказать. Тут дело не в том, что влюбляются только в писаных красавцев, а в том, что красота же разная и вовсе не в идеальных пропорциях. Просто, чтобы любить человека, должно быть радостно на него смотреть, а если неприятно – не будет из этого ничего хорошего. Роксана не могла не ответить на чувство Сирано, правда с оговоркой – не могла не ответить до встречи с Кристианом или через какое-то время после его смерти. Во всяком случае, Сирано должен был попытаться открыться. А вдруг?.. Кажется, поняла: храбрецу де Бержераку не хватило эмоциональной отваги, смелости признания. И из-за этого он страдал – может быть, зря? – и не сделал счастливой Роксану… И еще – он не верил, что она может полюбить его лишь за душевную красоту, за талант, и этим самым принизил ее, даже не дав возможности доказать обратное. Сложно… В себе-то сложно разобраться. Что ж говорить за других? Но на ее месте я бы обязательно почувствовала любовь Сирано. Стоп! Опять кривлю душой. Лек мне писал-писал, и стихи тоже, а я была слишком увлечена Савельевым, чтобы хотя бы отвечать ему регулярно и подробно. Все кажется простым со стороны. Как говорят англичане? „Зрители видят большую часть игры“. Но пьеса… Кем бы хотелось побыть? Пожалуй, только Сирано, и то если переделать всю пьесу. Но как же тогда быть с Ростаном? Кому сказать – будут хохотать до вечера. А что касается других ролей, то все одно – хоть Роксану, хоть монахиню».
Занятия в студии вел бывший актер Глеб. Он ушел из театра по болезни – чахотка. Говорили, играл раньше великолепно. Верилось. Горящие черным пламенем глаза, пегие, всегда всклокоченные волосы, сдерживаемая страсть в движениях и речи. Лек, когда узнал про его болезнь, забеспокоился и, не считая себя вправе запрещать Кате что-либо, очень просил хотя бы держаться от Глеба подальше. Она обещала, и это не составило большого труда, потому что предназначенная ей скромная роль буфетчицы содержала два десятка фраз и не стоила особого беспокойства постановщику. А Сирано, которого очень хотел играть начинающий адвокат Гуго, постоянно его расстраивал. Гуго можно было понять. У него был огромный нос, служивший постоянным предметом насмешек и позволявший обходиться без грима. Он хотел быть таким же гордым в своем несчастье, но все равно оставался тихим занудой, и никак не верилось, что он мог писать пламенные стихи. Если бы Глеб мог передать ему свою неистовость! Он нервничал, начинал кашлять, и репетиция прекращалась.
С Кристианом все обстояло благополучно. Студент, будущий врач, Михаил играл себя наизнанку, и у него все получалось как надо. По пьесе Кристиан был красив и уверен в своей красоте, но терялся, когда требовалось продемонстрировать ум, хоть и не был глупцом. А Михаил был уверен в своем уме, но стоило ему вспомнить о своей внешности, как тут же руки опускались. Казалось бы, как раз то, что не давало жить спокойно Сирано, и его бы Михаилу и играть. Но Глеб поступил мудро: он убеждал Михаила в том, что тот красив. И это получалось. Кристиан даже на репетициях был в гриме, и Катю не удивило, что сердце Роксаны отдано этому стройному и милому человеку. Но когда он снял парик, накладные усы и слой грима, став альбиносом с редкими белесыми волосами и бесцветными ресницами, со ставшими сразу невыразительными глазами и розовой кожицей, Катя подумала сочувственно: «Пусть бы так всегда и носил парик или вовсе перекрасился».
Роксану играла молоденькая учительница французского в княжеском семействе. Она была хороша собой, но не более того. И у Кати, несколько репетиций просидевшей на стуле в углу, зародилось подозрение, что Лизетте очень хочется быть благородной синьорой с завидной родословной и она прислушивается к урокам Глеба, пытаясь приобрести манеры знатной дамы. Остальные приходили кто от скуки, кто из желания приобщиться к богеме, кто встретиться с другом или увидеть милые глазки…
Дело шло так медленно, сцены отделывались так тщательно, словно спектакль предстояло показывать в императорском театре. А при весьма низкой одаренности большинства студийцев не похоже было, что к лету доберутся до последнего акта. Но никто не торопился. «Почему же?» – думала Катя. И решила, что все здесь всех устраивает. Глеб получает заслуженную сотню рублей. Гуго несколько часов в неделю чувствует себя гордым и бесстрашным, Михаил – красивым, Лизетта – благородной. Что ж еще? «Как жаль, что мне ничего не надо», – подумала она еще и заскучала, чем очень обрадовала Лека.
– Вот и хорошо, и не ходи туда, не будет этот чахоточный на тебя кашлять.
– И почему ты недолюбливаешь драматический театр? – недоумевала Катя.
– Наверное, у меня или недостаток, или переизбыток воображения. Всегда вижу, что это актеры и они играют. Отмечаю малейшую напыщенность, фальшь и ухожу в середине спектакля с испорченным настроением. А в балете совсем другое. Там все настолько условно, что никто ничто и не пытается выдавать за настоящее. А я, принимая эту условность, вижу за жестами и па живые чувства. Или просто наслаждаюсь красотой движений. Может, потому, что я сиамец? У нас же нет театров в европейском смысле. Если ставят спектакли, то в основном полусказочные, танцевальные…
– Значит, все в них известно заранее… Это, должно быть, не очень интересно?
– Катюша, ты не права. Известен сюжет, да, но каждый раз заново переживаются актером и зрителем вечные чувства: любовь, разлука, утрата, обретение, ненависть и благодарность, знакомые каждому.
– Поэтому тебе больше и нравится балет. Движениями легче передать чувства. То, что в словах часто выглядит напыщенным, можно точно передать одним взмахом руки, улыбкой. Но опять зависит все от таланта. Можно передать, а можно – нет.
– А почему это – мне больше нравится? Мы смотрели танцы Айседоры Дункан. Разве тебе не понравилось?
Катя на миг задумалась, вспоминая мягкую пластику мисс Дункан, свободную гибкость фигурки, едва покрытой куском легкой прозрачной ткани – ни корсета, ни лифа, ни туфель. На сцене жила женщина такой, какой ее создал бог: очарование девичьей скромности, первая страсть, отчаяние с трагическими нотами неудавшегося счастья.
Старуха, сидящая в соседней ложе, громко и скрипуче возмущалась «цензурным попущением». Но отчего? Не было ничего шокирующего нравственность в античном целомудрии свободных движений.
– Очень понравилось. Но вот я думаю, думаю, чего же мне не хватает в балете? Наверное, мыслей… неожиданных мыслей, сюжетных ходов. Увлекательности…
– Непредсказуемости? Хорошо бы тебе, Катюша, побывать на наших народных гуляньях. Крестьяне Сиама очень любят импровизированные представления, нечто вроде соревнований в остроумии и актерском мастерстве между деревнями. На любой свободной площадке, без кулис и занавеса, но с очень строгими ценителями. Первые реплики и вообще начало могут быть тривиальными, но дальше события развиваются непредвиденно. Прямо из зрителей выходят в круг новые герои. Погибшие замолкают и отступают в сторону. Но горе тому, кто замешкался или был недостаточно находчив, кто смазал игру. Засмеют и долго будут поминать бездарность.
– Да, интересно. Только вряд ли придется увидеть.
Чакрабон посмотрел на медленное кружение снежинок за окном – опять снег – и неопределенно проговорил:
– Кто знает, кто знает…
На следующий день Катя последний раз шла в студию.
По дороге заглянула в кондитерскую, купила коробку пирожных, шоколад – к чаю. И прощание получилось теплым. Поулыбались, она пообещала обязательно быть на премьере. «До свидания». – «Всего хорошего…»
«Вот и театр не для меня», – думала Катя, бесцельно бродя по сумрачным улицам.
Календарь возвещал о весне. Но какая же это весна? Разве что подтаяло… Серо. Сыро. Безрадостно. Морось. И откуда-то тянет запахом хлорки… Постой-ка… Уже была эта слякоть, этот запах. Ну конечно же! Госпиталь, куда бегали с Зоей на занятия. И она поняла, что ей хочется. Больше всего хочется надеть строгую белую косынку, фартук с красным крестом и войти в палату, где от тебя ждут помощи, исцеления от горячечного бреда.
Катя приоткрыла тяжелую темно-вишневую дверь, не сомневаясь, что ей обрадуются, даже если здесь не осталось знакомых.
Дверь, подтолкнув ее в вестибюль, гулко захлопнулась. Катя оглянулась: «А-а, поставили пружину…»
– Барышня, вам кого? – окликнул ее неприязненный голос.
Бесцветное лицо, одежда в тон сероватых больничных стен.
– Мне?.. Я бы хотела работать сестрой милосердия…
И Катя, смутившись, стала путано объяснять про курсы, которые закончила вот здесь же, про войну, про желание приносить пользу людям.
– Ах эти краткосрочные курсы! – пренебрежительно перебила ее женщина. – Их давно не существует. Что там давалось?.. Что вы умеете делать кроме перевязок?
– Но разве не важно правильно перевязать? И опыт… нескольких месяцев войны.
– Знаю я вашу войну! Таскались небось с офицерами по ресторанам? Покажите-ка ручки. Холеные ведь?
Катю захлестнула волна обиды. За что? Унижаться… Только не хватало ей ладони показывать. Да! И ногти отполированы! Но это же ни о чем не говорит! И с какой, собственно, стати она должна выслушивать оскорбления? Катя вскинула голову:
– Если вы не возражаете, я хотела бы все же поговорить с главврачом.
– Идите, идите, – услышала она вслед брюзжание и решительно поднялась по лестнице.
Главврач был толст, лыс и устало-доброжелателен.
– Голубушка, – сказал он, выслушав Катю, – с войны вернулись сотни сестер, и все почему-то хотят работать в Петербурге. Или в Москве. Дипломированные сестры милосердия, окончившие не краткосрочные, наши, а более солидные курсы. Но мы не можем обеспечить всех работой в стольном граде. Вы хотите быть полезной отечеству. Так отчего бы вам не отправиться в какую-нибудь земскую больничку? Но нет, в тмутаракань вы не поедете. Не правда ль? А жаль!
– Я не говорю – нет. Я не думала об этом. Не знаю.
Катя представила избу в глухой деревеньке. Бесконечная зима, тоска, волки воют по ночам. Чужие люди. Опять одиночество. Зябко поежилась.
– Ну подумайте, подумайте… А надумаете – обратитесь в департамент. Вас с радостью поддержат.
– Хорошо.
– А еще выход: коли, голубушка, вы считаете медицину своим призванием, постарайтесь получить высшее медицинское образование. Женщинам, слава богу, оно уже доступно.
– Я не успела окончить гимназию.
– Даже так! Ну это-то как раз не страшно. Было бы желание. Сдадите экзамены экстерном.
– Да, да, – кивала в такт его словам Катя. А как было не согласиться? Все правильно.
– Я вам даже раскрою карты. Есть у меня место сестры. Со вчерашнего дня…
Катя встрепенулась.
– Нет, нет. – Он отстраняюще выставил перед собой ладонь. – Есть, но, я думаю, вы сами от него откажетесь… У вас достаточно обеспеченный вид. Значит, средства имеются? – Он скорее утвердил, чем спросил.
– Вполне.
– Ну вот. И, может быть, даже влиятельные родственники, покровители?
– Допустим. Но какое отношение…
– А такое, что, вероятно, если вы попросите кого-либо походатайствовать, похлопотать, то устроитесь. В том числе и к нам. Отобрав это место у женщины, для которой заработная плата сестры – единственная возможность существовать. Понимаете? Вы отнимете у нее кусок хлеба.
– Но я не из-за денег. Правда.
– А благотворительность мне не нужна. У нас строгая дисциплина, жесткие обязанности. Я требую, и я должен знать, за что требую. Нет, нет…
Катя встала с узкого диванчика.
– Ну что ж…
– Голубушка, вы не обижайтесь на меня. Но поймите.
– Я понимаю.
– Вот и хорошо. Будьте счастливы.
Катя под колюче-торжествующим взглядом пересекла вестибюль и, придержав дверь, чтобы не хлопнула, вышла. На серую улицу. Дошла до перекрестка. Прямо пойдешь – к Храповицким придешь. Может, к Ивану? А если выбрать земскую больницу? Тогдо назад, мимо госпиталя, к департаменту. «Господи! Да если бы Савельев был рядом, я сомневалась бы, куда идти? Пусть хоть какая глухая деревенька! Или работа на износ – как на войне. Да что угодно!.. Но уехать сейчас одна я не смогу. Только не одиночество с бесконечными воспоминаниями. Да и Иван ни за что не отпустит».
Слезы навернулись на глаза, Катя всхлипнула и сразу оглянулась: не слышит ли кто? Но нет: пожилая чета шла рядом, мирно переговариваясь, стайка гимназисток бежала навстречу, пролетка прохлюпала мимо по снежной кашице – никому до нее не было никакого дела.
Только Лек вечером пожалел, успокоил:
– Не переживай, Катюша. Ну, если так уж хочешь… Хочешь, я попрошу кое-кого – и тебя не только примут в этот госпиталь, тебя будут умолять оказать им честь, надев форму, и еще извинятся за столь неприветливый прием. Хочешь?
– Нет. Хотела бы. Но не на таких условиях – я ведь рассказала вам об обстоятельствах дела. Чтобы из-за меня кто-то пострадал? Нет.
Лек подумал, что при желании можно было бы уладить все к обоюдному удовольствию, но он этого не желал.
– Катрин, а хотели бы вы иметь в своем распоряжении целый госпиталь?
– О чем вы? – Катя глянула на него непонимающе.
– Все равно от разговора не уйти.
Он отвернулся к окну, и его голос прозвучал глуше:
– Тогда еще один вопрос. Катрин, а как вы относитесь к электрическим вентиляторам?
Катя с некоторым недоумением посмотрела на него. Электрический свет – это понятно. Электромобиль видела. А что такое вентилятор? Для чего он? Лек очень серьезно глядел на нее, ожидая ответа. Спросить? Тут что-то не так просто. Но раз электрический – значит, нужный.
– Хорошо отношусь, а что?
– Но если так, вы смогли бы спокойно переносить сиамскую жару.
– Ваше высочество, вы приглашаете меня в гости в Бангкок? Вы уезжаете? Я все время забываю, что вам скоро уезжать.
– Да. Через месяц. Вам стало бы недоставать меня, Катрин?
– Конечно, принц.
– Мы перешли на столь официальный тон… Но, может быть, так даже лучше. Я вовсе не зря спросил про вентилятор. Если бы вы ответили «нет», не знаю, решился бы я продолжить наш разговор. Я приглашаю вас не в гости… Я очень надеюсь, что вы согласитесь стать моей женой! И ваш госпиталь будет на моей, на нашей, родине. Представляете, Катрин, как Сиаму нужны люди хотя бы просто знакомые с медициной?! Врачи-иностранцы обслуживают лишь королевский двор, крупнейших сановников и тех же иностранцев. А на миллионы остальных только горстка монахов-знахарей. И там будут все возможности, чтобы проявить себя, свои силы, чтобы помочь людям… – Он торопился сказать побольше слов, привести максимум доводов до Катиного ответа, чтобы не услышать короткого «нет», и сам сознавал, что лукавит: вряд ли жене принца доведется исцелять бедняков, покрытых язвами и лишаями. Но это – потом… Потом…
Катя, даже не давая себе отчета, давно ждала признания. Но не предложения. Если бы он был русским, Катя, пожалуй, не стала бы колебаться. И сейчас, если забыть, что он сын короля, и просто по-человечески сравнить его со всеми знакомыми ей молодыми людьми из тех, что приходили в особняк Храповицкой, посещали театральную студию, встречались в харбинском госпитале («Сережа!.. Нельзя… Не думать о нем!»), то, несомненно, Чакрабон был ближе всех. Если и хотелось видеть кого-то рядом, то именно его. Милый, добрый, заботливый Лек. Странно представлять себя замужней дамой. Катя прислушалась к себе. Счастлива? Не уверена. А рада? Конечно. Если только не думать, что ждет там, в неизвестной стране. Помочь бедным сиамцам? Она сможет! Она многое умеет! Месяцы войны не прошли даром… Пальмы, слоны. Слоненок…
Летом, когда Катя только что приехала из Харбина и ее мучили ночные кошмары, Лек спросил: «Ты не потеряла слоненка?» – «Нет». – «Дай мне его на минутку». Он поднес нефрит к лицу и, касаясь губами, что-то зашептал, а потом сказал ей: «Я не только офицер, но и лекарь-знахарь. Положишь под подушку слоненка, будешь видеть только добрые сказки». Правда помогло.
«Теперь не будет проблемы, чем занять свободное время. Постараюсь и я помочь Леку, чем смогу. Вот уж и совсем согласилась. Иван? Но это лишь отговорка. Он хорошо относится к Леку и всегда говорит, что спокоен за сестру, когда тот рядом…»
– Лек! Но я никогда не думала… Я не ожидала…
– Вы не хотите?..– Он поднялся с намерением попрощаться.
– Подождите. – Катя тоже встала, заглядывая в расстроенные глаза, коснулась пальцами рукава мундира. – Я просто не готова сейчас к ответу. Вы – принц, а я даже не графиня…
– У вас самое царственное имя России – Екатерина! – Чакрабон с надеждой улыбнулся.
– У меня нет родителей, и без согласия брата я вряд ли решусь сказать «да». А ваши родители? Не может быть, чтобы они смирились с недостаточно знатной невесткой.
– Я думал об этом, уверен, что знаю отца, и, хорошо разработав тактику, можно ждать благоприятного исхода.
– Тактика боя и его исход… Разговор офицера.
– Куда ж от этого деться, Катрин? Так вы согласны? Вы сами? Или лучше так: вы оставляете мне надежду?
– Да, принц. Иван обещал навестить меня завтра утром. Так что до следующей встречи, Лек.
Чакрабон прямо от Кати поехал к Ивану. Лесницкий, увидев его взволнованное лицо, тревожно спросил:
– Что случилось, ваше высочество? Неприятности? Что-нибудь с Катей?
– Нет, Иван Иванович. Все в порядке. Но сейчас вся моя жизнь зависит от вас. Мы с Катей просим вашего благословения.
Иван, успокоившись, вздохнул:
– Я был готов к этому разговору. Будь вы российским подданным, о лучшей партии для Катерины я бы и не мечтал. Я верю, что вы всегда будете ей надежным другом. Но что скажет император? А ваши родители?
– Я все продумал, Иван Иванович. Взять в жены подданную Российской империи без согласия Николая Второго нельзя, и я знаю, что не получу его. Приглашая меня для обучения военному делу, император обещал отцу моему Чулалонгкорну заботиться обо мне и не дал бы согласия без ведома отца. А отец ни за что не согласится. Сейчас, во всяком случае.
– Но что же вы предлагаете, ваше высочество? – обеспокоенно спросил Иван.
– Я думаю, что все обойдется. Отца я поставлю перед свершившимся фактом. Мать? Мама и есть мама. Они очень любят меня. А то, что русская?.. Открою вам маленький секрет. Только пусть Катюша не знает. Два года назад, будучи в отпуске дома, еще до знакомства с вашей сестрой, я был очень увлечен своей кузиной Валиндрой и попросил отца дать разрешение на брак. Казалось бы, почему бы и нет? Королевская кровь, одна из самых знатных девушек Сиама. И отвечала мне взаимностью. Так нет. Отец отказал. Говорит, рано. Я думаю, что просто он хочет сначала женить моего старшего брата, кронпринца. А Вачиравуд, по врожденной холодности своей к женщинам или еще отчего-то, не хочет. Я давно его не видел, в письмах всего не напишешь, но я намеками спрашивал, не собирается ли он жениться в скором будущем, и получил в ответ категоричное «нет». Так что добровольного согласия отца не будет. А я люблю Катрин и уверен, что ей будет хорошо со мной.
– Но что вы предлагаете? – переспросил Лесницкий.
– Все можно устроить достаточно просто. Никто сейчас, кроме вас и Катрин, не знает о моих планах, и, чтобы не получать отказа отца и императора, я не буду спрашивать их согласия. Еще месяц, и в чине полковника я оставлю Петербург. Катрин едет со мной. Венчание в первой же церкви за пределами России. В Константинополе. Свадебное путешествие: Каир, Цейлон. А родители… Даже если они лишат меня наследства и титула «небесного принца», я остаюсь офицером и жалованья вполне хватит для безбедного существования.
Иван задумался. Странный человек принц, неоднозначный. Жаль, что не пришлось сблизиться раньше. Но при всей доброжелательности он всегда был отделен некоторым барьером. Черта характера или влияние «голубой крови»? Нет, превосходства, пожалуй, не чувствуется. Просто сильная личность. На первый взгляд – невысокий, изящный, но за внешней хрупкостью – уверенность, надежность, сила.
Чакрабон не торопил Лесницкого. Даже отвернулся к окну, понимая, как сложно Ивану одним словом решить судьбу сестры.
– Ну что ж, если все зависит только от меня, то я не против.
– Иван Иванович, я вам очень благодарен. Но, возможно, у вас найдется сейчас два часа свободного времени, чтобы сказать это Катрин? Экипаж ждет у подъезда.
Катя в этот вечер не находила себе места. Пыталась читать, не улавливая смысла фраз. Подходила к роялю, поднимала крышку и, постояв задумчиво, опять прикрывала черно-белую полоску.
– Екатерина Ивановна, ваш брат пришел, – заглянула в ее комнату горничная.
– Иван? Здравствуй. Что случилось? Ты обещал быть только завтра…
– Катюша, я разговаривал сейчас с принцем. Он внизу, задержался, Ирина Петровна с ним…
Катя покраснела, выжидающе глядя на брата.
– Да. Он просил моего согласия на ваш брак. Я не против. Но, Катенька, уверена ли ты, что это именно то, что тебе нужно? На всю жизнь? Уверена ли ты в своей любви?
– Да!.. Пожалуй…
– Вот это «пожалуй» меня смущает. Ты осознаешь, какие могут быть трудности? Чужой язык, обычаи. Ты сможешь принять их, посчитать родными?
– Смогу. Ты же выучил китайский, японский и английский.
– Но мне было нужно для работы. И дело не в том, что ты не сможешь выучить сиамский… Сможешь. Сейчас поднимется Чакрабон. Ты все решила обдуманно и бесповоротно?
– Да.
– Катрин, извините за столь скорое возвращение. Так уж получилось. – Лек улыбался немного неуверенно и был бледнее обычного.
– Все хорошо, ваше высочество, – постаралась его успокоить Катя, но сама почувствовала, как голос предательски задрожал.
– Друзья мои, – подошел к ним Лесницкий, – мне, право же, никогда не приходилось никого благословлять, но я желаю вам счастья и с надеждой на него вверяю вам, ваше высочество, судьбу самого родного мне человека. – Иван перекрестил и трижды, по-русски крепко, поцеловал принца и сестру. Даже у него на глаза навернулись слезы. – Самое главное, будьте счастливы.
Помолчали немного. Втроем говорить было больше не о чем. Следовало привыкнуть к новому положению.
– Позвольте в честь знаменательного события пригласить вас на скромный ужин в «Англетер», – все еще скрывая волнение за официальным тоном, проговорил Чакрабон.
– Чудесно! – Катя хлопнула в ладоши. – Я пойду скажу Ирине Петровне.
– Нет, нет, Катенька, не надо никому ничего говорить. И ей тоже. Иначе завтра все будет известно императору. Я потом объясню тебе подробнее свои планы.
Она взглянула на брата. Иван подтверждающе кивнул:
– Да, сестричка, не стоит… И еще я забыл сказать, у меня есть возможность выбора места для службы в нескольких посольствах. Вовремя все определилось. Сейчас я могу еще выбрать Китай и буду все-таки ближе к тебе. И я хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось, у тебя есть брат и ты в любой момент можешь вернуться в Киев или приехать ко мне.
– Я очень надеюсь, что у Катрин не появится в этом необходимости.
Официант на серебряном подносе подал Леку записку. Он прочитал, оглядел зал, заметил через несколько столов великого князя Андрея с Матильдой Кшесинской, неохотно встал, извинившись перед Катей.
С князем он уже встречался утром, поэтому ограничился кивком, Кшесинской поцеловал руку. Впрочем, без должного пыла, что ее удивило.
– Матильда Феликсовна, какими судьбами? Я думал, вы все еще в Каннах.
– Да, хотела переждать эту заварушку подальше от Петербурга… Не можете до сих пор навести порядок. Была бы я на вашем месте… То света нет, то на железной дороге забастовки. Еле добралась. – Она с упреком посмотрела на мужчин. – Пришлось из-за брата приехать. Умудрился прослыть смутьяном. Выгнали из балетной труппы. Сергей Михайлович пробовал помочь его восстановлению, да безуспешно. Ради меня и не мог расстараться!..
– Малечка, ты должна тоже его понять. Где это видано? Великий князь хлопочет за революционера. Это было бы странно в сложившейся ситуации. Серж и так сделал все возможное, – сказал князь Андрей.
– Нашли тоже революционера. Бред какой-то. Кшесинскому захотелось выбить некоторые блага у дирекции, и он попытался сделать это под современной маркой. А Теляковский взъерепенился. Назло мне. Потому что я далеко. Не достану. Везде враги и завистники.
Лек из вежливости послушал несколько минут обсуждение козней дирекции императорских театров против оскорбленной и несчастной Кшесинской. Такую обидишь!
Матильда была на своем коньке. В уставшей от бездеятельности темноволосой головке закипали планы грандиозных интриг.
– Кажется, вы наскучались и отдохнули на безмятежных средиземноморских берегах. Сколько энергии!.. Мне даже жаль Теляковского. Вы сметете его с лица земли.
Матильда самодовольно усмехнулась:
– Да, они думают, меня уж нет. Не было в Петербурге, так это не значит, что я умерла!.. Отдали мои балеты… Все той же Павловой…
«Что ж я в ней находил? – думал Лек. – Бездна апломба! Не столько красива, сколько уверена в своей красоте. Разве что силой характера интересна да своеобразием ума. Нет, пожалуй, уже не интересна. Все одно и то же».
– Лек, а что это за женщина с тобой за столиком? – И, не давая ему ответить, Кшесинская продолжала: – Мне не понравилось, как ты на нее смотрел. Она не стоит твоего внимания.
– Ну, Малечка, что тебе за дело до увлечений Чакрабона?
– Мне до всего есть дело. Ты и за это тоже любишь меня, а не какую-нибудь ограниченную клушку, не правда ли?
Неизвестно, кого она имела в виду, но посмотрела при этом на Катрин.
Первым побуждением Лека было резко оборвать ее, но он взял себя в руки. И так очень некстати встреча с ними. Ни к чему сейчас лишние разговоры. Царь… Андрей Владимирович… Кшесинская… и рикошетом их вопросы «между прочим». Но на них сложно ответить правдой, а отгораживаться от Катрин, даже из тактических соображений, не хотелось, казалось противоестественным.
– Ну, я не буду вам мешать. – Чакрабон поднялся.
Ни Иван, ни Катя не спросили, о чем шел разговор.
Лек заглянул в синие глаза девушки, и сразу стало спокойно на душе, словно глотнул живой родниковой воды.
– Все хорошо, Катюша.
Катя гуляла по Петербургу, надолго прощаясь с его величием. В душе не возникало чувства близкой утраты. Слишком холодным, рассудочным и неуютным казался ей этот город с прямолинейными проспектами и серыми громадами домов после взбалмошного и улыбчивого Киева.
Вещи были уложены. Лек убедил ее взять только самое необходимое и поменьше теплых вещей: «Катенька, в Сиаме же лед только в дворцовых подвалах – для шампанского».
Ирина Петровна удивилась Катиному решению вернуться в Киев, но, видно почувствовав подвох, не стала уговаривать ее остаться. Лишь попросила зайти к ней перед сном в последний петербургский день. И когда Катя спустилась поздним вечером в спальню Храповицкой, вдохнув особый запах французских духов, пудры, крема и еще чего-то неуловимо будуарного, Ирина Петровна начала сразу, без вступлений и реверансов:
– Надумала ехать, и ладно. Чакрабон уезжает тоже. – Она внимательно глянула на Катю. – Он вчера давал прощальный банкет. Ты знаешь?
– Да. Лек приглашал меня, но я себя неважно чувствовала.
– Это я так, к слову. Поступай как знаешь. Не маленькая. Дело не в этом. – Она взяла со столика знакомую сафьяновую коробочку. – Вот ожерелье. Оно твое. Я надеюсь, ты не станешь отказываться теперь и ставить меня в совершенно неловкое положение.
– Не стану. – Катя поцеловала мадам в гладкую, ухоженную щеку. – Спасибо вам за все.
– Только, ради бога, не шмыгай носом. Без мелодрам. Знаешь ведь, не люблю. И на вокзал потому же не пойду. Брат проводит. Но смотри, если захочешь вернуться, приезжай в любое время. А теперь иди спать. Спокойной ночи.
Курьерский поезд вторые сутки шел на юг. Длинный пульмановский вагон мягко покачивался, сияя медным вензелем Екатерины. Лек и Катя занимали два соседних купе первого класса, каждое с ярко-синими бархатными диванами и сетками для багажа, с зеркалами и голубыми шелковыми занавесками. Когда Катя надела дорожное платье, переложила на столик мелочи, необходимые в пути, и начала уже скучать, поглядывая на предвесенние леса северной России, вошел Чакрабон. Она впервые видела его в штатской одежде. В темно-сером, прекрасно сшитом костюме он казался выше и еще изящнее.
– Катенька, до Сингапура забудь, что я «высочество». Мы с тобой праздные туристы. Инкогнито. Иначе придется наносить официальные визиты всем, начиная с турецкого султана. Не хочу. Ни к чему. У меня может быть просто свадебное путешествие? Не осложненное обязанностями, которые непременно сопутствуют передвижению «небесного принца»?
– Может, Лек, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я сама недолюбливаю парадные обеды.
– Катюша, я, собственно, зашел сказать, что не хотел бы стеснять тебя никоим образом, поэтому я не буду часами сидеть в твоем купе, а давай договоримся, что я в любую минуту счастлив тебя видеть и ты сама приходи ко мне, как только заскучаешь. Ладно? – И он тихонько прикрыл дверь.
Так и повелось. Катя почти все время проводила в его купе. Им было интересно смотреть вместе на пробегающие леса и города, удивительно хорошо говорить первое, что взбредет в голову, и знать, что сидящий рядом человек поймет все, что другой сказал или только хотел сказать.
Когда темный мартовский вечер притушил все краски и лишь редкие отсветы станционных огней мелькали на лицах Кати и Лека, он произнес:
– Пора спать, девочка. Ты утомилась сегодня. Иди ложись. Я зайду чуть погодя – проверить, удобно ли тебе.
Катя переоделась и, свернувшись клубочком под мягким одеялом, вслушивалась в перестук колес.
– Можно, Катенька? – Лек включил свет, переложил вещи, чтобы ничего не упало с полок, поправил одеяло и, присев на краешек дивана, поцеловал ее в лоб, тронул губами пушистые ресницы. – Спи спокойно, Катюша.
Она вытащила из-под подушки слоненка:
– Со мной талисман. Значит, сны будут хорошие. Утром расскажу.
…Синее и безоблачнее становилось небо. Празднично-вкусным казался весенний воздух после желтых туманов Петербурга.
Если поезд нагоняла короткая гроза, она была бесшабашно веселой и крупные радужные капли приплясывали на перронах.
Легкая грусть расставания примешивалась к радости – убегали на север знакомые с детства выбеленные хатки, крытые чуть лохматыми шапками соломы, окошки, обведенные синькой, проглядывали сквозь пену зацветающих вишен, глиняные горшки вразнобой мелькали на кольях плетней.
…Одесса, умытая, ясноглазая, встретила и проводила их. Только солнечный луч блеснул на синем куполе городского театра и голубом – Ботанической церкви.
К обычной портовой разноголосице добавлялся шум строительных работ – это восстанавливались эстакады, сожженные во время прошлогодней революции. Замызганные буксирные катера сновали между громадами пароходов. Красавец «Алеко» ждал путешественников.
Катя и Лек заняли, как в поезде, соседние каюты, только обивка диванов оказалась не синей, а буро-зеленой да окошко иллюминатора было слишком мало, чтобы глядеть в него вдвоем, и рассматривать, собственно, было нечего… Катя поставила в стакан темно-лиловый бархатистый букетик пармских фиалок, купленных Леком на углу Дерибасовской и Екатерининской, и застоявшийся воздух каюты стал по-весеннему нежным.
– Катенька, пойдем на палубу. Сейчас отчаливаем, – позвал ее Лек.
Они долго провожали взглядом панораму порта с белоснежным удлиненным колоколом маяка. Слева за карантинным молом виднелся еще берег, увенчанный старыми крепостными верками. Правее амфитеатром сбегала к волнам Одесса, а еще правее тянулся плоский берег Пересыпи, отделяющей море от Куяльницких лиманов.
– Ну, девочка, ты что-то у меня совсем запечалилась. – Лек посмотрел в особенно синие от набежавших слез глаза. – А я платок в каюте оставил… Нас никто не видит? – Он оглянулся по сторонам и, притянув к себе Катину головку, поцеловал мокрые глаза.
– Тебе хорошо, ты на родину едешь, – вздохнула она.
– А ты куда? Ты же моя жена… Ну будешь через день женой… И ты едешь в свой, в наш дом. Все будет хорошо. Ты мне веришь? Тогда улыбнись! Пожалуйста… Ну вот и умница!
Зазвенел гонг, приглашая пассажиров первого класса к ужину.
В Константинопольском порту по сходням парохода, сбивая пассажиров, на палубу ворвалась толпа комиссионеров, предлагающих отели. Лек подозвал двух, кричащих: «Royal»! «Royal!»– и передал им вещи. Процедура таможенного досмотра оказалась на удивление короткой: по два щелчка замками чемодана – открыли и закрыли.
– Так быстро! – обрадовалась Катя.
– Дитя! Каждому досмотрщику по пять франков – и можешь везти чемодан алмазов и опиума. Мы уже в царстве бакшиша, перед которым российские подачки на чай и водку выглядят вполне невинно.
Экипаж, тесный, душный, с такими ветхими стенами, что их боязно было задеть – рассыплются, вез их по невзрачной Галате, и панорама города, величественная издали, вблизи разменивалась на житейскую прозу Востока с неугомонной уличной жизнью, неопрятностью и пестротой. Мельком Катя увидела вывеску «Русского общества пароходства и торговли». Левее на склоне горы огромным карандашом торчала Галатская башня, дальше тянулись неуклюжие турецкие дома. Гортанно кричали разносчики, пищали кондукторские рожки, грохотали по невозможно узким мостовым конки, пугая зазевавшихся прохожих.
Наконец экипаж въехал в европейский район – Пера после патриархальной Галаты щеголяла признаками изящества и благоустройства – и остановился у отеля, слегка чопорного на вид, но привлекательного своей опрятностью.
– Катюша, ты очень устала? – задержал ее на лестнице Лек. – Если ты скажешь «нет», я все равно не поверю. Но послушай мой план: нужно поторопиться, если мы хотим обвенчаться сегодня. А ждать до завтра?.. Я больше не могу, не хочу. Катенька, здесь недалеко константинопольский пассаж «Аu bon marche». Поедем купим тебе свадебное платье, и ты потом будешь долго-долго, целых два часа, отдыхать, пока я съезжу в церковь и обо всем договорюсь.
– А нас обвенчают? Ты же не христианин… И где мы возьмем шафера? – В Катиных словах звучала еле скрываемая тревога.
– Не надо об этом волноваться. Что я тебе говорил про бакшиш, помнишь? А теперь пятнадцать минут на то, чтобы подняться в номер и умыться с дороги. Я буду ждать тебя у ворот.
Вернувшись из магазина, Катя попробовала задремать, чтобы не выглядеть слишком утомленной, но карусельное мельтешение мыслей отгоняло сон. Она выкупалась, переплела косы и, подумав, уложила их корзиночкой. Полежала еще немного, потом забеспокоилась – вдруг Лек сейчас приедет, а она еще не собрана – и позвонила горничной, чтобы та помогла ей одеться. С трудом подбирая слова – девушка говорила только по-английски, – они стали примерять фату, расправлять воланы платья, и только Катя успела в заключительном штрихе коснуться волос пальцами, смоченными «Кер де флер», вошел Лек.
– Как ты прелестна, Катрин!
Она последний раз оглядела себя в огромном зеркале – жемчужно-белый струящийся шелк платья, нитку жемчуга на шее, фату с восковым флердоранжем, – встретила свой отраженный смятенный взгляд и обернулась к Леку: «Пойдем!»
Экипаж, новенький и просторный, не то что утренний, вез их мимо зеленого поля школы верховой езды, мимо военного училища и стен госпиталя к холму с вознесшейся на нем русской церковью.
– Если бы ты была сиамской девушкой, я, по обычаю, сказал бы: «Моя постель наполовину свободна, мне не справиться с едой одному. Моя пылающая комета одиноко летит по небу. Ах, почему у нее нет товарища?..» Катрин, у тебя есть еще несколько минут, чтобы передумать.
– Нет, Лек.
Их встретили несколько нарядных мужчин и женщин.
– Кто эти люди? – шепотом спросила Катя.
– Русский госпиталь рядом. Мы проезжали мимо. Свободные врачи и сестры… Я попросил… – так же тихо ответил Лек. – Ты их, вероятно, больше никогда не увидишь, так что и знакомиться не стоит… Формальность.
На каменных плитах церковного пола, на стенах лежали теплые полосы закатного света.
Старенький священник, благообразный и бесплотный, вложил холодную Катину ладонь в горячую руку Лека. Шафера держали венцы над русой и темной головами. Торжественно, поглощенно прошли они за священником вокруг аналоя, вместе ступив на белую атласную церковную полоску. Пламя свечей, бесцветное в последних солнечных лучах и яркое по притемненным углам, трепетало в потоке вечернего ветерка. Только сейчас Катя услышала стройное пение хора.
На обратной дороге Лек спросил:
– Катюша, праздничный ужин в ресторане?.. Или попросим накрыть в номере?
– Если бы мы были с друзьями и родственниками, тогда бы, конечно, в ресторане, а так какая разница? Все равно только мы одни. Пусть подадут наверх.
– Не одни, а вдвоем, Катенька. Вроде одно и то же, а оттенок другой. – Он поднес к губам прохладные пальцы. – Ты замерзла? Днем было жарко…
Лек накинул пелеринку ей на плечи.
– Спасибо. Чуть знобит…
Но в константинопольском апреле теплее, чем петербургским летом.
Когда подъехали к отелю, на землю опустились короткие южные сумерки.
В номере, к их приходу убранном цветами, горничная распахнула окно, и комнаты освежил вечерний воздух.
Два боя в голубых ливреях с вышитыми на груди британскими львами вкатили тележку с ужином. Из серебряного ведерка, набитого льдом, выглядывало позолоченное горлышко шампанского «Редерер». Хрустальные фужеры искрились в свете настольной лампы. Из ресторана приглушенно доносилась музыка.
Катя подошла к окну.
– Лек, посмотри, какая прелесть!
Прямо под окном цвела магнолия, и огромные белые, особенно белые в темноте, цветы были похожи на стаю снежных птиц, опустившихся на мгновение на еще безлистные ветви.
– Ты еще прелестней! – Лек усадил ее в кресло. – Катрин, чуть-чуть шампанского за наше счастье!
Зашипела пена, мелодично звякнул хрусталь, Катя отпила терпко-сладкий глоток:
– Да, пусть мы будем счастливы!.. Я совсем не умею пить. Уже закружилась голова.
– Конечно! Голодная и уставшая. Бедная девочка. Ешь, пожалуйста…
– Да я и не хочу. А ты устал куда больше меня. Я днем отдыхала.
– Катюша, милая, родная моя, о чем мы говорим? Иди ко мне! – Он поднял ее на руки и закружил по комнате.
– Я же тяжелая, и у меня башмачок упал.
– Ты легче перышка, а башмачки долой, и свет долой – смотри, какая луна, – и платье, и фату – все долой…
– …Катрин, я не хочу, чтобы нас разделял даже твой крестик. Позволь мне снять его…
– …Теперь тебе не нужен будет нефритовый слоненок… Я сам буду выбирать для тебя самые лучшие сны… Катрин!
…Днем они гуляли по Константинополю.
Оказывается, добираться от Перы до Галаты было очень просто: садишься на станции подземной железной дороги возле монастыря дервишей Текие в маленький низкий вагон – выходы по бокам, грязные мягкие диванчики – и через три минуты выходишь возле пароходных агентств у нового моста. Этот мост был железным, построенным по настоянию султанши Валиде. А был еще старый мост через Золотой Рог, деревянный, Махмудов. Он дребезжал даже при ходьбе пешеходов, а когда на него выезжал экипаж, то было полное впечатление езды по клавишам – каждая доска по очереди со скрипом вдавливалась в пролет. И за эту музыку еще взималась некоторая мзда подорожной или помостовой платы.
В ходу были всякие деньги – французское серебро, итальянские монеты, наши двугривенные и пятиалтынные…
Лек сразу воспользовался советом кельнера и нанял проводника, вручая ему ежедневно пятнадцать франков. Тот сам расплачивался за экипаж, посещение музеев, разные мелочи. И многоплеменный шустрый торговый народ, орущий, не жалея глоток, «Хады суда!», «Чево хочишь?», усмирялся, зная что проводника не обдерешь.
Они заходили в турецкий арсенал бывший ранее византийским храмом святой Ирины, уважительно трогали знаменитую железную цепь, которая при императорах и генуэзцах пересекала Босфор, пропуская корабли после уплаты таможенного сбора. Побывали и в красе Царьграда Ая-Софии. Сторож за десять пиастров подал неудобные широкие шлепанцы и повел их внутрь. Туфли все время сваливались с ног, и циновки, покрывающие пол храма, постоянно осквернялись следами неверных – к огорчению турков.
Высочайшие стены, пологий купол над вереницей окон оставляли ощущение светлого простора. Гулко и монотонно звучали в прохладном храме суры Корана, возносились к люстре и возвращались эхом, смешавшимся с воркованием голубей, ютившихся где-то под сводами. Правоверные в чалмах и халатах сидели на полу в разных концах, внимали…
Когда прощались с проводником, он отозвал Лека в сторону и долго, жестикулируя и подмигивая, уговаривал его сходить куда-то. Лек отрицательно качал головой, а потом, оставшись вдвоем с Катей, пересказал предложение Хасана:
– Хотел отвезти меня вечером на улицу Абаноз Зокаги. – И пояснил в ответ на вопросительный Катин взгляд: – Это улица женщин, доступных за три-четыре франка. Хасан говорит, живут они так, словно их никто не видит, – смеются, ссорятся, кричат, едят… А снаружи, у крохотных окошек, толпятся мужчины, выбирают… Но проводник у нас дурачок! Как ему могло прийти такое в голову? Он же видит рядом тебя! – Лек ласково провел пальцами по Катиной руке.
– А гарем? Я в сказках читала, и осталось представление о роскоши с привкусом нечистоты. – Она задумалась. – Как румяное яблоко. Откусишь, а там червоточина.
– Гарем… – Лек помолчал. – У отца ведь тоже несколько жен, но у нас обстановка совсем другая. Более теплая, домашняя. Ты еще увидишь дворцы жен Чулалонгкорна… Я дружен со всеми братьями, родными и сводными. В жизни сиамских королей тоже были трагедии, но до турецких султанов, до их жестокости им далеко. Эпилептик Мурад Третий приказал удушить пятерых своих братьев, претендуя на престол, а Мухаммед, уже став султаном, для своего спокойствия повелел уничтожить девятнадцать братьев.
– Ужасно, – прошептала Катя.
– Да, про гарем… Когда мне исполнилось восемнадцать, отец поручил мне передать султану Абдуле Хамиду дары королевского дома Чакри, а он в ответ наградил меня османским орденом, высочайшим в Турции, водил по гарему сераля. Ну и ничего особенного. Никаких чудес. Скучно, буднично. Вроде гостиницы с номерами. Идешь по длинному коридору, а с обеих сторон жилища султанских жен и одалисок. В комнатах неопрятно, затхлый воздух, мягкие тахты, лубочные картинки на стенах. Только отделение султанши немного богаче. Кроме комнаты еще баня с мраморными бассейнами. А в стеклянных шкафчиках у бархатной тахты письменный прибор, декоративное оружие, безделушки. Султан тогда написал отцу письмо, в котором характеризовал меня как очень серьезного юношу, которого не смогли пленить его очаровательные гаремные девы. А я там не видел ничего очаровательного. Нет, ничего хорошего нет в сказочных гаремах. Он помолчал. – Я давно тебе собираюсь рассказать о тантре. Напомни вечером…
– А сейчас?
– Нет. Нужно особое настроение. А сейчас у нас еще билеты в «Petts champs». Какая-то французская оперетка.
И они с людной улицы Перы вошли в просторный сад, окружавший театр.
Поздним вечером вернувшись из ресторана, Лек с Катей сидели в глубоких уютных креслах номера и тихо разговаривали, потягивая мягкое константинопольское вино. Катя еще не сняла зеленое – под цвет изумрудного колье – шелковое платье.
– А помнишь, как ты отказалась принять от меня изумруды?
– Помню, конечно. Но ты же должен был не обижаться, а правильно меня понять!
– Катюша, я все понял как надо. А кстати, «понимать» в буквальном переводе с тайского означает «проникать в сердце». Ты думаешь, мы верно понимаем друг друга?
– Да! Я только начинаю говорить, а ты уже знаешь все, что я хочу сказать.
– Ну что ты, Катрин, мне, наоборот, кажется, что ты слишком часто непредсказуема и неожиданна в суждениях. Я тебе обещал рассказать о моем знакомстве с тантрой. Но тут придется коснуться имени моей сводной сестры. Валиндра. Два года назад, даже больше, я думал, что она станет моей женой, но отец не разрешил, сказал, что рано еще, хотя у самого в моем возрасте уже было несколько детей. Но, Катенька, ты не ревнуешь? Я ведь тогда не знал тебя!
Нет, Катя не ревновала. Первой мыслью было: «Неужели ему в ответ на откровенность нужно будет рассказать о Савельеве? Нет-нет! Это невозможно. Это все еще болезненно и неприкосновенно». Днем, когда говорили о гареме, она подумала: «Вдруг пришлось бы быть одной из жен Чакрабона?» Ну и что? Она восприняла бы это совершенно спокойно. А может, так только сейчас, когда есть полная уверенность в ее необходимости, в его пылкой любви? Трудно сказать. Итак, ревности не было.
– Умница Валиндра. Отец любил ее, пожалуй, больше других дочерей. И она отвечала мне взаимностью, но так уж получилось… Возможно, она уже вышла замуж за какого-нибудь другого принца? Я был бы рад за нее. Итак, в тот приезд домой было время увлекаться разными религиями. Я сравнивал их, пытался отыскать общие черты христианства и буддизма. И тогда меня познакомили с одним стариком – тантристом. Сначала он рассказывал неохотно, а потом, убедившись в моем искреннем желании понять его, загорелся и даже стал уговаривать меня последовать учению. – Катя вопросительно взглянула на Лека, и он пояснил: – Это одна из школ буддизма, правда очень обособленная и не принятая в Сиаме. Вершина тантры – это экстаз любви, это состояние счастья, которое невозможно описать, это просветление, которое на стенах храмов изображается символически как слияние мужчины и женщины. Понимаешь, любовь занимает такое место в жизни тантриста, что переполняет человека и выплескивается любовью не только к женщине, но и ко всем людям. Мудрость считается пассивным и всеобъемлющим женским принципом, из которого все развивается и в котором все теряет смысл, а сострадание – активным мужским принципом любви ко всему сущему. Неясно, да? Слишком сложно?
– Немного, но интересно. Ты продолжай.
– Все прекрасно, и тантра обещает наслаждение, равного которому нет в мире. Возможно. Верю. Но слишком дорогой ценой. Нужно отрешиться от всякой общественной жизни. Ничего, кроме любви и медитации. Это мог себе позволить вельможа, у которого нет никаких обязанностей и уйма слуг и денег. Могли позволить себе люди, которым для поддержания жизни достаточно было протянуть руку и сорвать с ветки пару бананов и апельсинов, но не надо кормить кучу голодных детей и трудиться от зари до зари на клочке рисового поля. И прогресс… Ты представляешь, что было бы, если бы все перебрались в теплые пещеры, окруженные садами, и занимались только любовью. Ни электричества, ни машин, ни книг… Вечные счастливчики, которым можно позавидовать, но почему-то не спешишь занять их место. Ведические индусы изучали чувственную сторону любви методично и упорно, как математику, спокойно исследовали ее, создавая науку о наслаждении. Как же говорил этот старик? – Лек потер переносицу, вспоминая слова наставника, и произнес нараспев, измененным тембром: – «Клеветники выставляют тантризм развратом, но это его полная противоположность. Презренен Казанова и все легендарные повесы. Для них пятиминутное чувственное удовольствие приплюсовывается к бесконечному ряду „завоеваний“. Тантра – это прежде всего духовное слияние, когда время перестает существовать, а цвет, звуки и вкусовые оттенки становятся ослепительно яркими, это духовная экзальтация, которой бесполезно пытаются достичь наркоманы и аскеты». Заманчиво, но не для нас. Я сразу это понял. Правда, в тантре меня пленило слияние чувственного и духовного в любви, которое невозможно и не нужно при флиртах и полигамии. Тантра обещает рай только при полном взаимопонимании и равной самоотдаче мужчины и женщины. Это ведь хорошо, да?
Катя кивнула в ответ. Лек пересел к ней ближе и взял ее ладошку в свои руки.
– Учение требует длительной подготовки, чтобы полнее ощутить сочувствие в полном смысле этого слова. Мне пора было уезжать, и я только наспех прослушал некоторые уроки…
– Вместе с Валиндрой? – вставила Катя, отметив в своих словах неожиданно ревнивую нотку.
– Ну, ты же обещала! Да. Я говорил об этом с ней. И только. Но она выросла в стране буддизма. На женской половине дворца. Поэтому и понимала все иначе. Не обижайся. Не лучше и не хуже, а иначе. Ну, говорить дальше? Или я не стану…
– Что ты, милый, извини, я нечаянно. Я больше не буду. – Катя поцеловала его в тщательно выбритую щеку.
– Слушай, – опять увлекаясь, продолжал Лек, – там есть такое упражнение – перемещение «центра сознания» в разные места тела. Например, в запястье. Словно оно растет из черепа. Нужно сосредоточить внутренний взгляд на фалангах пальцев, на кончиках ногтей… И удерживать это ощущение. Ты не испугалась? Непривычно, да? Но интересно. Когда у меня получилось впервые, я ощутил такую легкость!.. Но это не главное. Главное дальше. Нужно почувствовать так не свое запястье или предплечье, а то, как это чувствует близкий тебе человек. Раздвоиться. Вот смотри, я глажу твою руку, я целую твои пальцы и должен почувствовать, как мои руки и губы касаются тебя и как ты ощущаешь мои прикосновения. Тогда если мне хорошо и тебе тоже, то каждому из нас хорошо вдвойне, и если мы вместе вдыхаем аромат розы, то это двойное наслаждение для каждого. Но тут нужна постоянная готовность понять и принять.
– Не знаю, получилось ли бы у меня. Хотя, когда я работала в госпитале, мне казалось часто, что я ощущаю боль других как свою. А вот радость?.. Не приходилось задумываться. Но я постараюсь.
– И мысли должны быть общими.
– Это же невозможно, Лек. Ты, конечно, сможешь меня понять всегда. – Катя на минутку замолчала. «Чтобы кто-то, пусть самый близкий, знал все-все мои мысли? Нет, не хочется. Мало ли что может взбрести в голову! Даже если всегда стараешься поступать так, чтобы саму себя можно было уважать. Пусть будет хоть крошечный уголок сознания свой, и только свой, не подотчетный никому». – А твоя работа? Разве я смогла бы постичь твои мысли в военных премудростях?
– Катюша, дело не в медицинских или армейских терминах, а в самом главном, что связывает и разъединяет двух людей. Я люблю тебя.
В старом городе на холмы карабкались ступенчатые улицы с желтыми деревянными домами. Множество кошек и собак сновали под ногами. Смуглолицые люди в фесках и чалмах спешили по своим делам, пили турецкий – с гущей – кофе, сидя прямо на улицах. Тут же бойкие цирюльники намыливали и брили головы желающих. Город жил открыто. Незашторенные окна ничуть не стеснялись демонстрировать скромную обстановку квартир и выплескивали на улицу семейные проблемы. Но зато турчанок вне домов можно было увидеть только закутанными в покрывала. Сверкнут черные глаза, и не знаешь, старуха ли это или девочка-подросток.
Началась жара. Возле уличных водопроводов и открытых харчевен толпились люди.
Откуда-то потянуло вкусным запахом дымка и жареного мяса.
– Шашлык хочэте? – спросил Хасан, видимо сам проголодавшись.
– Хотим! – в один голос ответили Катя и Лек. Все двинулись на вкусный аромат, обнаружив за кустами жасмина фонтанчик и шашлычника, раздувающего картонкой пепельно-красные уголья жаровни. Катя сполоснула руки под серебристыми струйками и, не доставая платка, стряхнула с них капли.
– Аи, вай, вай! – неодобрительно покачал головой старик.
– Что это он? – удивленно спросила Катя у проводника.
– Пока вы здесь, не стоит стряхивать воду с рук. Просушите их или, если уж торопитесь, вытрите тканью. Где-то рядом шайтан! – Хасан попытался сделать страшные глаза, но они стали просто хитрыми. – Капли с ваших рук отправляются прямо в его пасть.
– А он не мог бы напиться прямо из фонтанчика?
– Нет! – Хасан, словно в испуге, оглянулся и прошептал: – Он питается только крохами, оставшимися от людей, поэтому надо все допивать и доедать…
Продымленные сочные кусочки баранины были вкусны непередаваемо, но после четвертого шампура Катя сдалась:
– Лек, я не могу больше! Можно, я оставлю чуть-чуть шайтану?
– Не кощунствуй! Я и сам наелся. Вон собачка крутится. Осчастливь ее. – И он кинул последний кусочек замызганной беспризорнице. – Куда теперь направимся?
– Я уже отдохнула. Куда глаза глядят. – И они шли дальше по узким переулкам и широким улицам, мимо мелких лавочек и иностранных консульств.
Катя остановилась у готического собора. Припекало солнышко, и сумрачная тишина храма манила прохладой.
– Заглянем?
– Заглянем.
У входа их встретила суровая старуха с жертвенной кружкой, но, когда они опустили туда два франка, старуха дежурно улыбнулась и повела их за собой, говоря быстро по-английски. Катя улавливала лишь обрывки рассказов о железных рыцарях, стоящих возле толстых каменных колонн, о шелковых ветхих серо-голубых знаменах с выцветшими гербами. Заметив напряженное внимание на лице молодой женщины, старуха перешла на французский:
– Мадам, подождите, не наступайте на эту плиту! – Катя шагнула назад. – Это не простой камень. Под ним лежит прах маркиза де Грюе. Говорят, он по числу любовных приключений перещеголял Дон Жуана и, умирая старым холостяком, раскаялся, передал все состояние собору и завещал похоронить себя под плитой храмового пола, чтобы после смерти женщины попирали его прах ногами. Но есть другая версия – он хотел и оттуда глядеть на женские ножки. – Старуха усмехнулась. – А теперь можете встать на плиту и загадать любое желание. Исполнится. Но мужчин, – она кивнула в сторону Лека, – это не касается. Прошу, мадам!
Катя шагнула на камень с надписью, полустертой множеством туфелек, и задумалась. «Все это, конечно, несерьезно. Какой-то местный донжуан! Но если бы и правда желание исполнилось?.. Что бы я хотела? Все хорошо, и я счастлива, наверное, настолько, насколько вообще могу. А Савельев? Где он? Живой? Если он жив, то пусть даже я его никогда не увижу, пусть он где-то далеко… Но пусть он тоже будет счастлив. Я безмерно благодарна Леку за любовь и заботу и желаю счастья другому… Но Леку я отдам все, я постараюсь, чтобы ему было хорошо, а Сереже я могу только пожелать счастья. Пусть будет так!»
Пока они разглядывали иконы особенного письма, с символами, не встречающимися в русских церквах, и витражи – разноцветные узкие окошки, красно-желтые стеклянные стрелки, указывающие вверх, ко всевышнему, – на рядах скамеек появились люди. Прозвучали латинские возгласы, а орган, начав с медленных, тягучих и тихих звуков, набрал силу и, когда Катя с Леком выходили на улицу, проводил их жесткими металлическими аккордами.
– Катрин, сейчас заедем в русское пароходное агентство за билетами в Александрию на завтра. Последний раз на русском пароходе. А по океану поплывем на английском. Надо учить язык, иначе тебе трудно придется в Сиаме.
– Знаю… Ты хотел начать учить меня тайскому.
– Нам предстоит длинная дорога, и будет еще время. А пока, если ты не устала, Хасан предлагает после агентства отправиться в монастырь вертящихся дервишей Мевлеви.
– А что там? Расскажи, Хасан!
Проводник, коверкая слова, попытался объяснить и даже покрутился на одной ноге:
– Каменный двор, кельи, в них дервиши живут, секта такая, там арена, турчанки любят смотреть, дервиши вертятся, вертятся так, что глаза болят, себя мучают…
– И все?
– И все… – обескураженный равнодушием, проговорил проводник. – Интересно же.
– Не знаю! Не пойдем, ладно, Лек? Я не люблю и боюсь фанатиков. У меня двоюродная бабушка католичка. В Вильнюсе живет. Она меня брала с собой в костел святой Терезии. Сначала мне там понравилось. С темной высокой лестницы попадаешь в ослепительно нарядную комнату. Православные храмы темно-золотые, одеяния священников, лики, ризы – все такое же. А там все светлое и больше серебра, чем золота. Вокруг иконы богоматери белый шелк и кружева, и стены словно кружевные – все усеяны маленькими и побольше серебряными, золотыми сердечками. Каждой прикрепляет к ним свое, чтобы исполнилось желание или просьба. Красиво… Девочки поют ангельскими голосами… А потом оглянулась и увидела исступление на лицах. Вышла на лестницу – по ней снизу на коленях, на каждой ступеньке ударяясь лбом о холодные камни, шепча слова просьб и молитв, почти в истерике, ползли женщины. Мне стало страшно, и, как бабушка ни уговаривала, я туда больше не соглашалась ходить. – Кат сжала пальцами виски.
– Ну что ты, милая, аллах с ними, с дервишами. Хасану же спокойнее – меньше работы. Да, Хасан?
Тот радостно закивал головой:
– Я пойду, а завтра приду вас проводить!…
Поздним вечером экипаж ехал через Галату к рейду по засыпающему городу. Свет выхватывал разбегающихся собак, бродяг, свалившихся там, где застала их тьма. Изредка попадались еще освещенные лавочки.
У Босфора воздух посветлел. Взошли по сходням парохода. Прозвучал гулкий, колокольный бой часов, ему ответили другие. С палубы Катя и Лек смотрели на громадный Константинополь, темную Галату и ярко иллюминированную Перу. Удаленность сближала отдельные точки лампочек, окон, и они сливались в светящиеся гирлянды, развешенные на семи холмах. Отбывающие прощались с Турцией:
– Аллаху исмарладык!
– Гюле, гюле, гюле…
«Ладога» плыла по зеленовато-серому Мраморному морю, спокойному и теплому, по извилистым Дарданеллам с гористыми берегами, охраняемыми таинственными развалинами старинных замков, мимо греческих островов, названия которых вызывали в памяти страницы «Истории древнего мира», по ослепительно синему Средиземному морю.
Катя задремала после обеда. Проснулась – Лека нет и нет. Она поскучала немножко и пошла его разыскивать. Проходя мимо приоткрытой двери капитанской каюты, Катя услышала родной голос.
– Здравствуйте, капитан! Лек, я тебя совсем потеряла.
– Катюша, заходи!.. Екатерина Ивановна, моя жена, – представил он ее. – Андрей Львович… Катрин, оказывается, мы с капитаном знакомы вечность. Он был старпомом, когда его корабль вез меня в Россию. Мы в шторм попали. А что я был? Совсем мальчишка, напичканный сказками и суевериями. Корабль качало так, что мачты доставали до воды. Пенистые гребни волн казались мне гримасничающими демонами моря. Это было ужасно. Наверное, самые страшные часы в моей жизни. И ты представляешь, Катрин, Андрей Львович меня узнал. А я его нет. Для меня все русские были на одно лицо. Я их только по росту да по цвету различал.
– Ваше высочество, у меня прекрасная зрительная память.
Катя первый раз была в каюте капитана. Она выглядела гораздо проще и строже их бархатно-серебряного первоклассного гнездышка. В углу темнел лик покровителя моряков Николая Мирликийского с суровым взглядом, шкиперской бородкой и тускло бронзовеющей лысиной. Капитан, спросив разрешения закурить, чиркнул спичкой о коробок с этикеткой в желтых медалях, поднес ее к трубке, потом затеплил огонек у образа.
– Пожалуйста, Андрей Львович, забудьте о моих титулах. Мы с Катюшей так тщательно конспирируемся. Я просто наслаждаюсь, чувствуя себя никому не известным сибаритом, и заранее жалею, что через месяц моя беззаботность окончится.
Капитан приказал подать ужин в каюту. Катю уговорили сделать крошечный глоточек гавайского рома и потом с час мужчины вспоминали давнее путешествие маленького «небесного принца».
– Капитан хотел меня успокоить в тот злополучный шторм и протянул руку, чтобы погладить по голове. А сам привел меня этим в неописуемый ужас. У сиамцев по поверью нельзя касаться головы человека, так как голова – место обитания его души. Они огорчаются, если это происходит случайно. Даже корону при коронации не надевают, а вручают…
«Вот почему Лек отводит мою руку, когда я глажу его по волосам! – Катя словно в первый раз увидела лицо, казалось изученное до мелочей, умные черные глаза под длинными прямыми ресницами, аккуратные усики, шрам на щеке – след детских сражений. – Все-таки я мало его знаю».
…Раскаленные железные рельсы вонзались в дрожащий горизонт. Справа от поезда зеленело озеро Мареотис, слева тянулся канал Махмудиэ. От их стоячей воды трудно было ожидать прохлады. Не верилось, что это только начало мая. Кое-где торчали желтые стебли тростника. Между ними изящными гипсовыми статуэтками стояли длинноногие белые птицы. «Знаменитые египетские ибисы…» – проговорил Лек. Огромные черные колеса водочерпалок были похожи на украинские ветряные мельницы. Феллахи в голубой одежде уже снимали первый урожай с бледно-золотых пшеничных полей. Катино внимание привлек патриарх в черном плаще и белой чалме, горделиво восседающий на крошечном серо-голубом ослике.
– Смотри! – позвала она Лека. – Сам босой, пятками по пыли, зато в руках французский зонтик от дождя. Еще в цветочек…
По массивному чугунному мосту, который издали казался воздушно-кружевным, поезд переехал Розеттский рукав Нила. Вода внизу плескалась жидким молочным киселем. Чаще стали попадаться верблюды – одногорбые, поджарые, блекло-желтые – в цвет пустыни. Воздух наполовину состоял из пыли. Тонкая едкая, она проникала в легкие, заполняла весь организм.
В Каир приехали поздно. Не успели осмотреться, как утром, собственно даже ночью – в три часа, их разбудил могучий, трубный, отчаянный рев, почище солидного духового оркестра. Требовали пищи проголодавшиеся ослы, привязанные на вымощенной площади, где не сыскать ни бурьяна, ни репейника.
– Вроде наших петухов… – сквозь сон пробормотала Катя.
Попыталась снова задремать. Но куда там… Слышались крики погонщиков, хлопанье дверей. В пять часов к ним тоже постучала горничная – пухленькая негритянка в белом форменном платье.
– Мадам, месье, пардон, ваш завтрак…
– Что ж так рано? – протянула Катя, окончательно просыпаясь.
– Ах, мадам, если вы не поедете гулять сейчас, то к десяти часам это станет просто невозможно, особенно поначалу.
Катя открыла стеклянную дверь балкона и увидела, что площадь уже полна народу. Среди пестрой босоногой кричащей египетской толпы виднелось несколько европейцев, выбирающих осликов для прогулок.
– И мы тоже поедем на ослике? Вот здорово! – обрадовалась Катя.
– Ну конечно. – Лек подал ей дорожное платье. – Старый город велик, и пешком ты сразу устанешь. Извозчиков там нет – слишком узкие улицы.
– А нам в гимназии говорили, что Наполеон Первый ездил по старому Каиру в карете, запряженной шестериком…
Лек недоверчиво пожал плечами:
– Ну, скоро увидим сами. И на базар надо заехать, купить подарки родителям.
– А что им может понравиться?
– Там посмотрим. Маме – украшения, отцу – оружие для коллекции. Сама будешь выбирать. Так и скажем, что от тебя.
– Ох, Лек, боязно. Вдруг не угожу!
– Трусишка. Ну я же с тобой! – Он погладил ее по щеке. – Уже загорела…
Ослики были жирные и чисто остриженные. Катя выбрала одного, не очень упрямого на вид. Мальчишка-погонщик с хитрой ухмылочкой отвесил низкий поклон, приложив ко лбу руку. Катя потрогала широкое мягкое седло, обтянутое красным сафьяном, уздечку, украшенную ракушками и медными бляхами, всунула ногу в стремя, но оказалась не на спине осла, а в объятиях Лека, благо он был рядом. Паршивый мальчишка хохотал вместе со своим товарищем. А все потому, что ремни от стремян не прикреплялись к седлу, а просто перекидывались через него, и, если погонщик не успевал ухватиться за противоположное стремя, неопытный ездок падал, развлекая толпу своей оплошностью.
Копытца зацокали по мостовым узких и кривых улиц. Погонщик шел или бежал следом, покрикивая: «Руах… шемалек… еминек… уарек»[2] – и тыча в серый бок кулаком, насколько хватало сил, отчего бедное животное кидалось не в ту сторону, куда следовало.
Купцы в белых тюрбанах восседали на серых рогожках у входов в лавочки с мусульманским спокойствием, прихлебывали кофе из маленьких чашечек, затягивались наргиле.
Лек с Катей отобрали в подарок королю клинки в ножнах, украшенных алжирской серебряной филигранью, а королеве – высокий деревянный резной головной убор с золотыми подвесками. Он был настолько хрупок, что невозможно было представить, как его выпиливали мастера из куска древесины.
Процесс покупки был и забавен и утомителен.
– Сколько это стоит? – спрашивал погонщик у продавца про указанную Леком вещь.
– Возьмите ее как подарок на память обо мне, – отвечал тот.
– Но все-таки сколько же стоит?
И, словно смирившись с отказом от щедрого дара, темнолицый старик безразлично называл баснословную цену. Когда его просили сбавить немного, он отвечал: «Ла… ла…» [3], – но так нежно и вроде бы даже сочувствуя нищим чужеземцам, что Катя не знала, как к нему отнестись – обидеться или рассмеяться. Наконец, с пятого захода, подарки купили, и ослики двинулись назад по коридорам-улицам. Балкончики и галерейки с обеих сторон почти смыкались над головой, образуя полутемные ущелья со специфическим, не очень приятным запахом.
– Странно, Лек, совсем нет стекол!
– А зачем они тут? Холодов не бывает. Только задерживали бы движение воздуха.
Решетки из резного темного дерева, мрачноватые комнаты с окнами, вымаливающими у природы сквознячок…
– Привыкай, привыкай, – подшучивал Лек, – закаляйся. У нас сейчас тоже очень жарко, но мы приедем как раз в сезон дождей, и тебе будет легче освоиться.
– Да, сурово, – вздохнула Катя, облизывая потрескавшиеся губы.
Следующим утром они ходили по щеголеватым залам новенькой цитадели на выступе Мокатамских гор. На мраморных полах расстилались огромные ковры с таким пушистым ворсом, что передвигаться можно было только потихоньку, по-птичьи поднимая ноги. Колоннады блестели. Фонтан звенел. Разноцветные стекла добавляли нарядности. Катя рассматривала низко висящую люстру:
– Странные плафоны… Смотри, Лек! Такой тонкий фарфор!..
– Мадам, это скорлупа страусовых яиц, – внес уточнение элегантный проводник неопределенной национальности.
– А я видела страусов только на рисунках.
– Нет ничего проще. Недалеко от Каира французы создали страусовую ферму. Если интересно, я могу отвезти вас туда.
– Конечно, поедем! Да, Лек?
– Поедем. Во-первых, это должно быть занимательно само по себе, а во-вторых, – я тебе не говорил? – отец последнее время увлекается разведением кур-леггорнов. Страусы чуть покрупнее, конечно, но ты все запоминай, а при случае расскажешь ему, развлечешь моего любознательного отца. Я сам удивляюсь, как в нем уживается крайний консерватизм с искренним интересом ко всему на свете.
Они еще раз окинули взглядом со смотровой площадки панораму Каира – море плоскокрыших восточных домов с пиками минаретов, соревнующихся в высоте – ближе к аллаху, скорее долетит до него певучий голос муэдзина. Серой лентой, пыльной, как небо, тянулся Нил. Три пирамиды виднелись ясно, остальные почти сливались с блеклой желтизной пустыни.
Через день, во время, самое подходящее для экскурсий – семь часов, Катя и Лек входили за частокол которым обнесена была часть песчаной равнины. В середине, в маленьком домике, окруженном цветником обитали хозяева, а в разгороженных загонах размеров от комнаты до теннисного корта важно вышагивали страусы всех возрастов. Катя интересовалась буквально всем: «А где инкубатор?», «А почему яйца в воде лежат?» Хозяйка обстоятельно объясняла, что в воде легче поддерживать нужную температуру. «Не забыть бы, шестьдесят градусов Цельсия в воде и потом последние четыре дня на воздухе пятьдесят пять», – повторяла про себя Катя, и новые вопросы сыпались на голову хозяйки, но та, ублаженная пятью франками за скорлупу – еще один сувенир королю – и двадцатью за прекрасные перья – подарок королеве, не скупилась на слова:
– Да, конечно, больно, когда вырывают, но из-за перьев и разводим. У самок не очень ценные – серые, их потом красить приходится, а у самцов, видите, снаружи черные, а под крыльями белоснежные и попушистее. Один страус-трехлетка дает нам перьев на триста франков в год… Может, вы отведаете яичницу?
– А не жалко разбивать яйца?
– Я утром отбраковала два, которые только для еды хороши.
Через несколько минут им была подана фырчащая сковорода с ароматной яичницей, посыпанной перцем и укропом. Отдельно стояли блюдечки с холодными горьковато-кислыми маслинами и солнечными кружками лимона. Объеденье! А потом – кофе. Вечный кофе. Катя в который раз подумала, что соскучилась по чаю, но опять вежливо пила непроглядно черный напиток.
Тот же кофе пили они и на веранде английского отеля «Мена», отдыхая перед восхождением на пирамиду Хеопса.
– Лек, а что тебе больше нравится – пирамида или сфинкс? – Катя задумчиво глядела на панораму просыпающейся пустыни.
– Детский вопрос, Катюша… Что ты любишь больше – пирожки с повидлом или котлеты?
– Ну, может, я не так спросила, но ты же понял? Значит, тебе все равно. А мне симпатичнее сфинкс. Понимаешь, пирамиды – нечто правильное, геометрическое, безразличное. Чтобы их сложить, нужно было только очень много грубой физической силы и расчет. Величественная гора вряд ли стоит тысячи загубленных жизней. А сфинкс – это создание, наделенное душой и характером. Пусть он меньше размерами, но именно он со своей полуулыбкой делает таким явным ощущение незыблемости, именно он символизирует вечность, ее загадку, ее неподвластность воображению простого смертного.
– Да, ты, пожалуй, права. Сфинкс же старше пирамиды. Хеопс, выбирая место для своей, укрывался в его тени. Этих гранитных камней касались Александр, Юлий, Антоний, Клеопатра и Наполеон. У отца есть фотография Николая Второго, тоже запечатленного здесь, когда он путешествовал к Сиаму и Японии, еще будучи наследным принцем… Сиятельная Екатерина, позвольте предложить вам руку принца, хоть и не наследного, чтобы проводить вас к свидетелю тысячелетий, пока солнце снисходительно к нашим желаниям.
И они пошли, погладили красноватые шершавые выветрившиеся глыбы, которые издали виделись лапами сфинкса, а потом направились к пирамиде Хеопса мимо кладбища менее значительных фараонов – маленькие пирамиды были почти разрушены, камень разобран на другие постройки. С маленьким легче же справиться.
У основания пирамиды галдели проводники-арабы. Они окружили тощего англичанина в белом пробковом шлеме, а он, словно не замечая их, хотя это сделать было очень трудно, начал взбираться по плитам известняка в выбоинах и кавернах. Вдруг один из проводников увидел новых туристов. Тотчас орущая толпа ринулась к ним и, не встретив должного отпора, стала принимать деятельное участие в их подъеме, рассчитывая на щедрый бакшиш. Арабы суетились, подталкивали, дергали за руки, создавая видимость помощи, а на самом деле мешая двигаться. Наконец Лек не вынес такого бесцеремонного обращения с собственной супругой – Катя умоляюще глядела на него, утомленная назойливой, ненужной подмогой, – и повелевающим тоном со стальными нотами в голосе приказал оставить их в покое. «Как это у него получается? – удивленно подумала Катя. – Вроде такой ласковый, родной, а вот поди ж ты…»
Гомонящая орда сразу утихла и хоть не спустилась вниз, но стала двигаться за ними на приличном расстоянии.
Хороший ходок взобрался бы на пирамиду за четверть часа. Спокойно Катя и Лек преодолели бы этот путь за сорок минут. С помощью проводников они потратили почти час. Когда были на середине подъема, англичанин, уже спускаясь, пожелал им счастливого путешествия.
Вершина снизу и издали казалась острой, но когда Лек сильной рукой подтянул на нее Катю, она очутилась на просторной площадке, где свободно могло разместиться человек тридцать.
Один проводник, самый нахальный, подобравшись поближе, взялся было объяснять, что под ногами находится пирамида Хеопса, а там – Нил, а там – пустыня, но Лек таким взглядом окинул араба, что тот быстро скрылся с оскорбленным выражением на шоколадном лице.
Вид сверху был похож на вид с цитадели – та же необъятная желтая равнина. А сфинкса вдруг почему-то стало жалко. Он был не так впечатляющ отсюда, как снизу, – маленький, полузасыпанный, разрушающийся.
…В Красном море вода оказалась красновато-бурой лишь у берегов, а в середине розовела только на заре. Иногда виднелись убогие серые паруса арабских ладей.
Белыми фейерверками вспыхивали стаи спугнутых чаек. Покружив, они спускались на коричневые скалы, торчащие здесь и там на безлюдно-угрюмом берегу. Песок, тоже белый, наносило с пустыни в трещины скал, и казалось, что белые змейки сползали с обнаженных вершин по обрывистым склонам. А однажды, когда Катя любовалась грядой полупрозрачных облаков редкостной формы, похожих на страусиные перья, Лек тронул ее за руку: «Смотри!» – и прямо внизу она увидела остов погибшего корабля. Он зловеще чернел, наводя на грустные мысли: «Что здесь произошло? Авария? Нападение пиратов? Шторм?» В шторм не верилось – море спокойно мерцало зеленоватой чешуей. Лек успокоил жену:
– Если расстраиваться из-за каждого корабля их ведь тысячи, затонувших, – то останется ли время радоваться, строя новые? Нельзя быть такой впечатлительной, Катюша.
Словно это от нее зависело.
 |
И еще одна грустная встреча случилась на пустынном английском острове Перим в Баб-эль-Мандебском проливе.
Пароход вошел в узкую бухту, обращенную к Индийскому океану. По обе стороны тянулись плоские голые берега, усыпанные темными, опаленными солнцем камнями. Слева – засыпанная углем пристань, дом губернатора, телеграфная станция, казармы англичан; справа – высокие белые столбы – знаки для мореходов…
Все пассажиры вышли побродить по твердой земле. Вечерело. Жара спадала. От океана потянуло свежим ветерком, обещающим несколько часов прохлады.
Лек с Катей поднялись в гору по пологой тропинке и, очутившись на самом высоком гребне Перима, увидели, что остров этот – коралловый атолл с высохшей лагуной, а пролив, соединяющий когда-то ее с морем, и есть бухта. Восточный рукав Баб-эль-Мандеба терялся в сливающейся перспективе перимского и аравийского – в серых скалах – берегов. Западный же рукав был виден ясно, пока косые лучи солнца от дикого африканского берега не стали слепить глаза.
Белая тропинка, расчищенная среди черных валунов и редких кудрявых кустиков, вела Лека и Катю вниз к песчаному дну лагуны. Еще сверху Лек заметил небольшую площадку за каменным забором, и теперь они подошли к ограде, из-за которой выглядывали памятники и кресты христианского кладбища. С правой стороны дорожки гробницы были выше, наряднее, памятники, украшенные венками, с портретами англичан, почивших на своем посту, исчертаны трогательными эпитафиями. Слева – могилы поскромнее, беспризорнее. У самой ограды Катя увидела полуразрушенную гробницу в трещинах, с обломившимся углом и поваленным наземь крестом. «Анна Шерлинская» – лапидарно сообщала надпись. Катя печально задумалась: «Кем она была? Ганночкой из Варшавы или русской Анютой.
Все чужое – британские имена, аравийские пески – вокруг славянки. Буква „Ш“ изображена по-английски „Sh“, но русские написали бы ее скорее по-французски „Ch“ или по-немецки „Sch“, а поляки по-польски „Sz“, так что закрывали покойной глаза и выбивали надпись англичане. Никаких дат. Когда умерла? Что понадобилось славянке среди белых песков? А что мне самой нужно в чужом краю?» Катя почувствовала, как на глаза навернулись слезы.
– Ну вот, только этого еще не хватало, – расстроился за нее Лек. – Черт меня дернул вести тебя на прогулку. Это пустыня так угнетающе действует. Пойдем скорее на пароход. Наверное, уголь уже загрузили и скоро отчалим. Все. Теперь никаких портов до Цейлона. Целую неделю одна вода. И начинаем серьезные занятия. Вот скажи мне, как будет по-тайски «лимонад»?
– Намманау, – послушно ответила Катя.
– Молодец, помнишь. Ладно, урок отложим, а сейчас поспешим вниз…
Лек взял ее за руку, и они, увлекаемые упругой песчаной дорожкой, сбежали к своему временному приюту в голубой каюте «Лайфа».
Судно раскачивали высокие волны Аденского залива – урок продолжался:
– Наш язык и проще и сложнее русского. Проще тем, что каждое слово в нем независимо, то есть не изменяется по падежам и родам, не имеет склонения и времени, прост состав предложения: подлежащее – сказуемое – дополнение, не запутаешься. Ты не задумывалась, каково человеку, выросшему без падежей, вдруг очутиться среди загадочных спряжений? Сложно. Я уже знал множество слов и все равно, начиная предложение, запинался, лихорадочно копаясь в памяти, подбирая нужное окончание… И слова исконно тайские просты, односложны, а если длинны, значит, слеплены из маленьких, как из кирпичиков, понимаешь? Слушай: «лукпын» – «пуля», из двух кирпичиков: «лук» – «дитя», «пын» – «винтовка». Пуля – это дитя винтовки. А «спички» – «майкитфай» разбивается на «дерево-чиркать-огонь». Просто, правда? Иностранцев обычно приводят в замешательство пять тайских тонов, и они думают, что в разных тонах произносится одно и то же слово, отчего оно меняет значение, но на самом деле совсем не так. Как же тебе объяснить? Ну слушай. Возьмем два русских слова – «окурок» и «куры». Тебе же не придет в голову говорить, что «куры» – это измененный «окурок», хотя они близки по произношению. Это совсем разные слова. Например «май»: в обычном тоне слово означает «миля», в низком – «новый», в падающем является отрицанием «не» в восходящем значит «какой?», а произнесенное высоким тоном представляет собой «дерево». Но ты не пугайся. Это только кажется сложным. Давай поупражняемся…
– Май… май… маай… – пытаясь уловить малейшие оттенки в голосе учителя, повторяла Катя.
– Получается. Я же говорил, что ты умница Только не тяни звук долго зря, а то получится опять не то и тебя не поймут. Если ты скажешь коротко «рак», то это будет таким дорогим словом «любить» а если чуть протянешь «раак» – получится «корень» Так что нужно контролировать и тон и долготу звучания…
Вечера проводили на палубе. Катя не переставала удивляться кратковременности тропических сумерек: только что сиял день, но вот солнце коснулось воды, нырнуло в океан, и вода сразу из голубой превратилась в темную, и на черном небе появились звезды. С каждым днем Полярная опускалась ниже и ниже к горизонту, утягивая за собой опрокинутую Кассиопею, а Лек показывал новые, невиданные раньше созвездия: Паруса, Центавр, Волк. Каждое из них отражалось в воде. Звездный полог над головой и затканное подрагивающими светлячками покрывало у ног. А посмотришь на пароходную трубу – оттуда высовывается дымный дракон, дышащий искрами и глотающий звезды.
Море почти всю дорогу было спокойным. Лишь однажды, уже у индийских берегов, попали в небольшой шторм. Небо потемнело. Стремительные альбатросы срезали белые гребешки с вздымающихся волн. Словно серые бусины унизали мачты и такелаж птички-штормовки. Осторожный капитан принял необходимые меры: матросы убрали тенты, укрепили винтами и веревками все, что могло смыть с палубы.
Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:
– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.
– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?
– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.
– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?
– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.
– И так может в Сиаме каждый?
– Конечно, а что?
– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?
– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:
– Это ты прямо сейчас сочинил?
– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.
– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!
– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.
– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?
– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.
– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!
Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:
– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.
– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».
– Что такое «рачасап»? И «клонг»?
– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?
– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?
– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.
– То, чему учишь меня ты, рачасап?
– Нет, общепринятый тайский.
– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?
– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!
– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.
Опустилась ночь.
Юность в упоении любовью обретала зрелость.
Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.
Длилась ночь.
Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.
– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!
Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.
Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов. А челноки служили рабочим местом голых мальчишек, внимательно следящих за иностранцами. Те швыряли с палуб мелкие серебряные монеты. За ними устремлялись в зелено-голубую глубину коричневые стрелы тел. Сверху было прекрасно видно, как они по-лягушачьи дрыгая ногами, ловили блестящие кружки, иногда отталкивая друг друга, чтобы завладеть добычей и сразу прятали монеты за щеку – а куда ж еще?
Кавалеры и дамы – сингалы и сингалки – были одеты в национальные костюмы, то есть в короткие передники, небрежно обернутые вокруг бедер. Но, несмотря на непривычность такого платья, Катя вовсе не ощущала его непристойности.
– Почему так? – спрашивала она Лека. – Наверное, оттого, что смуглы, они не выглядят раздетыми – темные, стройные… Бледные жители Севера смотрелись бы на их месте ужасно.
– Ты не права. А жители древней Эллады?.. Спартанцы? Пристойность и непристойность одеяния определяются скорее намерениями человека, чем количеством материи, в которую упаковано тело. Можно быть целомудренно обнаженной – вспомни Айседору Дункан, и можно быть порочной, закутавшись как аравитянка. Ты не обращала внимание в Константинополе, как группы иностранцев провожали голодными взглядами полностью задрапированные фигуры турчанок? Сверкнут одни глаза, но так обещающе… И любому становится ясно, что турчанка думает исключительно о своих прелестях и о том, как ими лучше воспользоваться. А египетские крестьянки, работающие от темна до темна на полях? Видела? Открытые лица и одежда более приемлемая для труда. Им некогда. Так и Цейлон. Нет необходимости в излишках одежды. Это естественно и поэтому не отталкивает.
От отеля «Ориенталь», возвышающегося на берегу бухты, они поехали по главной – Йоркской – улице города к югу, чтобы провести три дня стоянки парохода в каком-нибудь небольшом пансионе. И в южном пригороде, приспособленном англичанами для европейцев, сразу нашли что хотели – просторный одноэтажный дом в густом саду.
Отдохнули. Потом долго гуляли по отлично вымощенным улицам с обилием магазинов и лавок.
Увидев небольшую толпу, окружившую сидящего возле корзин человека, они подошли к ней. Это был заклинатель змей – старый индиец с ветхими седыми волосами, затянутыми на затылке хвостиком. Два простых серебряных кольца украшали его темные сморщенные пальцы. Старик, зажав в зубах дудочку, начал насвистывать неприятно резкую и в то же время монотонную мелодию. Руки его короткими движениями подергивали за шеи кобр, те пришли в ярость и остервенело бросились на мучителя, раздувая капюшоны, открывая зубастые пасти. Катя поежилась. Лек повернулся к ней:
– Может, уйдем?
– Нет, досмотрим!
Индиец играл все громче, а метания змей замедлились. Сначала одна, потом другая в такт музыке стали раскачивать плоскими пятнистыми головами и вытягиваться вверх ядовитыми струнами. Заклинатель, не переставая дудеть, обмотал змей вокруг шеи и обнаженных рук, придерживая все так же качающиеся головы, и обошел зрителей, стараясь подойти как можно ближе, а то и коснуться их своими страшными артистами. Люди шарахались назад, только один англичанин не двинулся с места, сухо пробормотав, что у змей конечно же удалены ядовитые зубы. Но слишком бледным от усталости, с испариной на лбу и дрожащими коленями был индиец, заталкивающий змей в корзины, чтобы верить непробиваемому Фоме.
На обратной дороге они зашли в ювелирную лавку.
– Мне хочется подарить тебе камень, который я люблю больше всего, – сказал Лек.
– Но что же это?
– Сейчас увидишь. Насколько я знаю, только в двух местах – на Цейлоне и на Урале – добывают его. – И Лек указал продавцу на подвеску и кольцо с крупными александритами. В вечернем свете они отливали рубиновой краснотой.
– А изумруды, которые ты мне подарил, разве они не лучше?
– Может быть, красивее, дороже, но я люблю именно александрит за невозможность его фальсификации. Стоит перенести его под другой свет, он из розоватого станет зеленым, и всем ясно – драгоценность, а не алмаз из хрусталя. Не выношу подделок. И тебя поэтому люблю. Ты, как александрит, прекрасна своей неподдельностью и нежеланием казаться лучше, чем ты есть. – Голос Лека был слишком серьезен, чтобы ответить на него шуткой.
– Спасибо, милый. – Катя поцеловала его и с благодарностью приняла упакованную продавцом коробку.
В пансионе Лек сразу пошел расспросить хозяина о дороге к Адамову пику, а Катя осталась прогуляться в саду. По красной песчаной дорожке она шла от одного странного дерева к другому. Орхидеи со стрельчатыми листьями росли под ногами как простой бурьян. Огромные букеты бамбуков с желтыми, ярко-зелеными и красными стволами выделялись среди сплошной зеленой массы листвы. У нее закружилась голова от насыщенного благоухания, в котором можно было иногда уловить знакомые ароматы – корица, кардамон, камфара… Мускатом пахло около высокого дерева с темно-зеленой листвой, среди которой, светлели желтые, похожие на абрикосы плоды.
«Если есть рай, то, наверное, он таков», – думала Катя, срывая с лианы длинный стручок, дохнувший на нее сильным запахом ванили.
Завороженная тропической щедростью, она не заметила, как оказалась под громадным раскидистым деревом, стоящим отдельно, и вдруг очнулась от голоса Лека: «Осторожно! Назад!» Катя отбежала к нему и, оглянувшись, увидела, как на то место, где она стояла секунды назад, упал огромный – с большой арбуз – плод, покрытый твердыми и длинными иглами.
– Ты что, читать не умеешь? – первый раз в жизни Лек был почти груб с женой, но Катя, сама испуганная, и не думала обижаться. Только сейчас она обратила внимание на особенно пышную, нетронутую траву под деревом и табличку «No walkng!».
– Ты закричал – я подумала: змея… А что это за дерево?
– Дуриан. Его тяжеленные плоды падают предательски от спелости, от порчи. И если прямое попадание, то насмерть.
Бамбуковым шестом, лежащим рядом, он подкатил к себе плод.
– Раз уж так случилось, отнесем его на кухню – сразу и попробуешь.
Когда плод разрезали, Катя придвинулась поближе к темнокожей служанке, пытаясь предугадать, что окажется под толстой кожурой – арбузная мякоть, апельсиновые дольки?.. Но тут же отошла в сторону, морща нос.
– Что, не нравится? – усмехнулся Лек.
Белая волокнистая масса оказалась ужасно зловонной и напомнила Кате запах застарелых гнойных ран с оттенком прогорклого масла. Сдерживая дыхание, она смотрела издали, как из белых гнездышек извлекали ярко-желтые студенистые плодики размером с яблоко, промывали их в чистой воде и укладывали в фарфоровую вазу.
– А теперь ешь… – протянул ей Лек шарик.
Катя взяла его с некоторым недоверием, сначала понюхала – только легкий запах оливок, потом откусила и с удовольствием съела сочный, сладкий с приятной кислинкой плод, от которого осталась маленькая косточка. Вкусно!
Быстро сгущающаяся за окном темнота принесла с собой множество новых звуков. В резкий, чуть скрежещущий тон цикадного оркестра вплелся звон маленьких колокольчиков. Катя подошла к окну, прислушалась:
– Серебряный звук… Что это, Лек?
– Лягушки, Катюша. Тропические зеленые лягушки. Их пение не хочется называть кваканьем, да?
И тут же на деревьях, в воздухе сада вспыхнули тысячи светящихся точек. Белые, голубоватые. Светлячки! Они медленно парили или отдыхали, вкрапленные в непроглядную листву. Катя стояла завороженная волшебной картиной, пока ее не позвал Лек:
– Если ты завтра поедешь со мной к Адамову пику, надо пораньше лечь спать. Может, ты останешься здесь? На самый пик тебе нельзя подниматься – дорога трудная. Говорят, не каждый мужчина справится. Но я обещал отцу поклониться буддийской святыне.
– Лек, ты говорил, что пик и для христиан святое место. Правда?
– Не совсем. Хотя в четырнадцатом веке римско-католическая церковь присылала папского легата Иоанна де Мариньолу поклониться следу всеобщего праотца. А потом, после многолетних споров, Адамов пик был выведен из разряда христианских святынь. Но тысячелетия он притягивает благочестивых паломников со всех сторон Азии – буддисты, брахманы, мусульмане… Немецкий Брокен и греческий Олимп священны только в своих странах, а ваша Лысая гора известна лишь киевлянам, которые пугают ведьминскими шабашами маленьких детей. Здесь же мечтают побывать индийцы, тайцы, японцы, персы, арабы – всех не перечислишь.
– Я случайно услышала, как хозяин отговаривал тебя подниматься туда…
– Пустое! Он пугал дикими слонами, хищниками и удавами. Но, думаю, это оттого, что чем меньше людей там побывает, тем ценнее свидетельство каждого и выше престиж пика. У подножия живут проводники – сингалы. На них вполне можно положиться. Но так и быть, возьму револьвер с ножом – для твоего спокойствия. Уверен, не пригодятся.
На рассвете они уже ехали цейлонской железной дорогой. Катя дремала на плече у Лека. Снился Днепр, лодка, мерные взмахи весла, кувшинки у берегов.
– Катенька, может, ты проснешься?..– ласково прошептал Лек. – Я же не могу один смотреть на такую красоту!
Она приоткрыла глаза, на миг зажмурилась от яркого солнца и в восхищении прильнула к окну. Все, что виделось, можно было описать только превосходной степенью языка: высочайшие горы, глубочайшие ущелья, первобытнейшие леса… Ясное утро, краски которого смог бы передать разве что сумасбродный импрессионист. Недаром жители Цейлона называют свою страну «Шри Ланка», что значит «Благодатный остров».
Поезд шел со скоростью около сорока верст в час. Чем выше, тем мрачней становился пейзаж. «Как же люди пробивали эту дорогу?» – думала Катя, прижимаясь к Леку: поезд проезжал туннелем, вместо одной стены которого зияла пропасть. Черно-серые гранитные скалы нависали сверху, теснили к обрыву. И словно обрывки пламени, оторванные ветром, метались огромные красные бабочки. Странные слова мелькнули в Катиной голове: «Агония вагонов и огонь».
Станции дороги были почти через каждую версту. Их украшали дебаркадеры, увитые жасмином, пышные клумбы. Английские усадьбы, окруженные плантациями, привлекали взгляд изысканной архитектурой. И везде бледно зеленели низкие кустики чайных рядов, не перебиваемые ни единым пучком сорной травы.
– Можешь представить, что здесь недавно был тропический лес?
Катя отрицательно покачала головой.
Гаттон, объединяющий богатое поместье английского плантатора и сельскую общину, встретил их аркой, перекинутой через рельсовый путь. На ажурной металлической веранде они подождали прибытия маленького дилижанса, крышу которого подпирали четыре столбика, сели на скамейки с высокими спинками, тянущиеся вдоль экипажа. Кондуктор примостился на задней ступеньке, затрубил в рожок, дилижанс тронулся на восток мимо станции, мимо хижин с распахнутыми настежь дверями – их обитателям нечего было скрывать. Женщины стряпали, мужчины запрягали буйволов, девушки спешили за водой.
Дорога повторяла извилистый путь Кегельгали, которая серебрилась глубоко внизу, разделяя хребты, а потом обрывалась у маленькой деревушки. Вперед? Пожалуйста. Только пешком!
Проводника нашли сразу. Молодой индиец, собрав группу из пяти человек, инструктировал их перед дальнейшим путешествием, а оно, как оказалось, предстояло не близкое: пять часов до пика, и три из них – собственно подъем. Солнце стояло высоко. После обеда должны были отправиться. Катя оставалась в гостиничке, которую вернее было бы назвать постоялым двором. Лек с рук на руки передал ее заботам жены хозяина, предупредив, что до ночи им не успеть, придется ночевать наверху, благо там есть крошечный монастырь для паломников. Катя озабоченно посмотрела на пик, глава которого была окружена облаками:
– Ты за меня не волнуйся. Главное, будь сам осторожен. Пожалуйста!
– Ладно. – Лек прощально поцеловал ее и по струнному мосту над рекой пошел вслед за проводником дорогой Адама. Здесь он, изгнанный из рая, в отчаянии пробирался непроходимыми дебрями дальше и выше, пока идти стало некуда, и на вершине плакал много лет, пролив столько слез, что гора, пропитанная ими, до сих пор истекает множеством родников с хрустальной священной водой.
Катя посмотрела на удаляющиеся фигурки шести пилигримов, еще раз помахала оглянувшемуся Леку, подошла к мосту.
Это было удивительное сооружение. По обе стороны реки к устоям были прикреплены деревянные перекладины, от которых тянулись над бурлящей, пенящейся глубоко внизу рекой четыре металлические проволоки-струны. Две верхние играли роль перил. На нижних были привязаны поперек деревянные досочки шириной и с промежутком в четверть аршина. Катя переступила по ним, стараясь держаться середины. Стоило встать ближе к краю – и мост из пружинистой дорожки становился косогором. Закружилась голова, и Катя потихоньку двинулась назад.
День исчезал. Красное солнце спрыгнуло с вершины хребта. Вмиг стало темно и тихо. Катя поужинала с хозяевами, угостив их оставшимися бутербродами и подтаявшим шоколадом, и пошла спать в маленькую светелку. Неуютно и страшновато было ей в чужом доме. Оказывается, привыкла к Леку, и очень не хватало сейчас тепла его тела. Прислушалась: странные шорохи, чьи-то шаги, никогда прежде не слышанные звуки – то ли еще какие-нибудь лягушки, то ли птицы ночные кричат. Она подошла к окну, забранному решеткой, посмотрела на черное небо в звездах. Одна упала, ярче вспыхнув у горизонта. И эта бледная вспышка и оставленный звездой светящийся след были похожи на стебель с цветком, склоненным к земле. Катя поежилась, накинула крючок на дверь и нырнула в постель, с головой завернувшись в легкое покрывало. Последней полусонной мыслью было: «Как там Лек? Ничего теплого с собой не взял. И я не позаботилась. А вершина в облаках, значит, там туман, сырость…»
Покорители пика вернулись лишь в полдень, осунувшиеся, голодные. Лек прихрамывал, время от времени потирая ушибленное при спуске колено. Катя вилась вокруг него, не зная, чем еще помочь: погладила, приласкала, сбегала за крепким чаем, пока не поспел обед, узнала у хозяев, когда придет дилижанс. Лек в этот день почти ничего не говорил о восхождении. Только потом, на пароходе, он рассказал, как шли они белой тропинкой, даже не тропинкой, а промоиной, обнажившей гнейс. Она из пологой превратилась в почти отвесную и влилась в темный лесной туннель с кудрявыми лиственными стенами. Подъемы, спуски, овраги, груды камней, обрывы. И так четыре мили, три часа… На самом верху, одна за другой, десять скал с цепями, за которые надо было подтягиваться, взбираясь выше и выше. Но кто-то из первых обходился без спасительных цепей, кто-то вбивал крюки для них, делая это на века. Говорят, здесь восходил Македонский. Так, может, он посылал вперед отряд скалолазов, чтобы облегчить себе путь? Наконец невысокая каменная ограда и широкий вход с востока. Неужели добрались? Они осмотрелись в набегающем клубами тумане. Крутая лестница вела к скале. Над ней возвышался купол. Под его центром и лежал святой след – продолговатое углубление в сером камне. Оттолкнувшись от него, Будда за пятьсот лет до рождества Христова взлетел в небеса, слившись в нирване с мировой душою.
«Да, так и есть, как говорил Геккель. Пять с четвертью футов длины и два с половиной ширины», – проговорил упитанный англичанин, всю дорогу вздыхавший и покряхтывавший.
«Вы уже отдышались, мистер Грэндфил? – спросил Лек историка и вежливо посочувствовал, вспомнив, как проводник чуть ли не на своих плечах затаскивал его на последние скалы. – Тяжелый подъем… Даже мне временами было трудновато. Но вы назвали имя Геккеля. Он был здесь?»
«Да. В тысяча восемьсот восемьдесят втором году. И говорил, что мне на пике никогда не бывать. А я залез. Вместе со своей одышкой. Вот! – гордо закончил Грэндфил. – Жаль, уже темнеет и в тумане не видно обещанных четырех стран света. Пойдемте в хижину. Мы заслужили отдых, мой юный друг. Будем надеяться, что утро будет ясным, несмотря на начало сезона дождей».
И они в великом блаженстве опустились на простые лавки, укрываясь неизвестно чьими ветхими одеялами.
Им повезло: утро было солнечным. Над головой синее небо, под ногами клочья облаков, то приоткрывающих, то вновь заволакивающих дымкой долину. «Там где-то Катюша. Может, сейчас тоже смотрит сюда», – думал Лек, глядя на северо-запад в облачные прорехи.
«Вот, как раз прояснилось… посмотрите… – тронул его за руку Грэндфил. – Там длинная мель, связывающая Индию с Цейлоном. Эпос рассказывает, что это остатки плотины, построенной Рамой для перехода войска. Одна из песней говорит…» – Он, удивляя Лека блестящей памятью, долго читал английский перевод «Рамаяны», и было понятно, почему на этой вершине верующие, отделенные от земли, испытывают религиозный экстаз, чувство причастности к небесам, близкое высочайшему откровению.
Паломники еще раз коснулись святых плит и стали спускаться. Обратная дорога была ничуть не легче – камни выскальзывали из-под ног, рождая осыпи. Хотелось ускорить шаг на срывающейся вниз тропинке, но переплетения толстых древесных корней сбивали ноги, ветки рвали одежду… Потом короткий отдых у подножия и двухчасовой путь к деревушке, к Катеньке. Лек, шагая под палящими лучами, думал, что за время жизни в прохладном Петербурге совсем отвык от такого обилия солнца.
…Подъехал дилижанс. Усталые путники заняли места, и лошади резво побежали вниз к Гаттону. Англичанин дремал. Лишь когда пересели в поезд, разговорился, обращаясь больше к Кате:
– Девочка моя, вашему супругу я обязан жизнью.
– Не преувеличивайте, мистер Грэндфил, – перебил его Лек.
– Нет уж, мне лучше знать! – И продолжал, нагнувшись к Катиному уху, но не приглушая громкого голоса:– Я распрощался с жизнью, летя со скалы, а он меня поймал!
Катя недоверчиво глянула на массивную, в два раза толще Лека, фигуру англичанина.
– Да это была какая-то доля секунды! Потом я все же выпустил ваш плащ…
– Но этой доли мне хватило, чтобы снова уцепиться за куст. Намертво. – И англичанин показал Кате ободранные ладони, усмехнулся:– Честолюбие требует жертв.
Грэндфил спросил у Лека разрешения поразвлекать Катрин, если ей скучно. Кате не было скучно, но она вежливо кивнула и не пожалела об этом, до самого Коломбо слушая легенды и были Цейлона, Индии…
– А знаете ли, девочка моя, как хоронили здесь королей в древние времена?.. Когда король умирал, клали его несчастное тело на низкую повозку так, что голова свисала почти до земли. Медленно ехала повозка, медленно шла за ней женщина, держа в руках метелку и подбрасывая ею на королевскую голову пыль, громко кричал мужчина: «Люди, вот король, который был вашим повелителем, но со смертью власть его над вами исчезла. Видите, что с ним стало? Не стоит полагаться на бренность жизни!» И так три дня. После этого его бальзамировали, сжигали и развеивали пепел по воздуху. И знаете ли вы, что нужно было, чтобы стать королем? Папу-короля? Ошибаетесь! – И он торжествующе, предчувствуя удивление молодой женщины, провозгласил:
– Хороший характер! И чтобы, конечно, народ любил, потому что на престол избирали… И возраст зрелый. А детей нельзя было иметь. Чтобы, не дай бог, не стала корона наследной. В этом я, как отец двоих детей, ему сочувствую.
– А если все-таки родились? Неужели убивали?
– Нет, девочка, он просто снимал корону. Это была одна из самых демократичных стран мира, какие я знаю. Только был ли король королем, если его могли судить наравне с подданными, а при злостном преступлении изгоняли из общества, отказывая в самых необходимых для жизни вещах? Может, его следовало назвать президентом? Президент, одетый в набедренную повязку… Но вы представляете, никому не дозволялось иметь не то что невольников, а даже слуг! Каждый сам себе должен был служить, дабы избегнуть неги и лености. По этой же причине запрещалось здоровым людям спать, пока солнце не опустится за горизонт…
На вокзале в Коломбо мистер Грэндфил галантно поцеловал Кате руку и, узнав, что они собирались посетить знаменитую пагоду в Канди, где хранится зуб Будды – «далада», предложил сопровождать их, что было принято с благодарностью.
В последний день пребывания на Цейлоне поезд вез их той же дорогой, только дальше, мимо Гаттона, к центру острова.
Мистер Грэндфил на этот раз сменил тему беседы и надолго увлекся описанием той неизмеримой помощи, которую его соотечественники оказывают темным во всех отношениях туземцам – сингалам:
– Как? Вы не знаете, кто такой сэр Грегори? Не может быть! Перед входом в цейлонский музей – высокий пьедестал с его бронзовой фигурой. Всего пять лет правил островом, с семьдесят второго по семьдесят седьмой год прошлого века, но что значит прекрасный администратор! Удобные шоссе и улицы… железная дорога… культура плантаций…
Катя физически ощущала, как в Леке закипает раздражение.
– Да, конечно, благодетели – англичане! Старая песенка. И вы всерьез думаете, что они дают больше, чем отбирают? Благодарные сингалы отрабатывают устройство шоссе, нужного прежде всего вашим соотечественникам, на плантациях, трудясь от рассвета до заката за жалкие гроши. Не вы ли говорили вчера о разумной и здоровой жизни древних цейлонцев, обходившихся без чужеземных благ?
Не желая вступать в спор, мистер Грэндфил надолго замолчал – до самого храма, примыкающего к царскому дворцу в Канди.
Святыня помещалась на втором этаже в комнате, похожей на склеп. Монах привел их сюда за солидную мзду. До недавнего времени очень мало кто из иностранцев мог похвастаться, что видел «даладу», но один из предприимчивых настоятелей сделал верный вывод, что от демонстрации святыни ее не убудет, а состояние храма можно значительно увеличить.
Большую часть комнаты занимал стол. На нем стояли маленькие золотое и хрустальное изваяния Будды. Рядом четыре двенадцатидюймовых вместилища с реликвиями. Между ними колокол из позолоченного серебра с вкраплениями драгоценных камней. Монах открыл маленькую дверцу вместилища. И как в сказке – «на дубу ларец, в ларце яйцо, в яйце игла…» – извлек изящный сосуд, затканный дорогой материей, из него другой, поменьше, но не менее красивый, оттуда золотую чашу, пеструю от алмазов, рубинов и изумрудов, а там уже лежала золотая шкатулка с зубом, почерневшим от времени, оправленным в золото. Он был совсем не похож на человеческий, громадный – размером с три коренных.
– Жаль, я не биолог, – пробормотал, ухмыляясь, Грэндфил, – и не могу по виду установить, какого зверя они оставили беззубым.
– А вас не смущает, мистер Грэндфил, что если собрать по церквам все мощи, приписываемые какому-нибудь святому Иоанну, то окажется, что у него был десяток ног, да и рук не меньше? Так он был уродом? – Лек мрачнел все больше.
– В этой фразе согласие с фактом подделки.
– Пусть, но не стоит смеяться над религией других.
– Да Будда с вами! Никто не думает смеяться.
Спустились вниз. Лек отошел в сторону, Катя хотела пойти за ним, но Грэндфил придержал ее за руку:
– Девочка, посмотрите на изображения над папертью – это интересно.
Катя стала разглядывать грубо намалеванные картины мучений грешников, похожие на лубки в крестьянских избах России.
– Каждое отделение ада имеет свое название. Любой религиозно образованный буддист ориентируется в них как в комнатах родного дома и знает поименно всех дьяволов. А всего придумано четыре страшных места наказания – ад, царство теней, царство падших духов и мир животных. Но о чем я говорю!.. Ваш муж конечно же вам все это рассказывал?
Катя покосилась на силуэт Лека в дверном проеме:
– Нет, почти ничего…
– Послушайте, что говорил Будда: «…Очищай свой разум, воздерживайся от порока и упражняйся в добродетели… побеждай гнев кротостью, зло добром, скупость щедростью, ложь правдою… избегай безверия, чувственности, сквернословия…» Знакомо и христианам, не правда ли?
Катя согласно кивнула.
– А вот это: «…Очищай свой разум… это медленная работа, которая должна производиться постепенно, подобно тому, как ювелир удаляет нечистоту с золота…» Уже чуть-чуть другой оттенок. «Жизнь – цепь мучений». Но за муки христианам обещают рай. Есть ли он – это другой вопрос. А буддисты мечтают скорее добраться до состояния нирваны. Но что это? Бесчувствие, индифферентность… Вы собираетесь принять буддизм?
– Нет-нет, что вы! Муж вовсе не настаивает на этом. Напротив, говорит, что буддисты очень терпимо относятся ко всем вероисповеданиям.
– Да, к счастью, так оно и есть. Если бы вы стали женой мусульманина, дело бы приняло совсем другой оборот.
Катя наконец смогла подойти к Леку, давно ломающему сорванную веточку на крошечные кусочки.
– Неудобно было так резко оставить его одного. Он вовсе не хотел тебя обидеть.
– О чем же вы беседовали? О Будде?
– Да. Но, Лек, милый, я в этот момент думала исключительно о том, как бы повежливее покинуть Грэндфила. О Будде ты мне все расскажешь сам…
Вечерний поезд. Пансион. Засыпающая Йоркская улица. Узкая странная сингальская лодка с прикрепленным для устойчивости бревном. Каюта, в которой провели десять дней и которой предстояло быть их жилищем еще неделю – до Сингапура. Путешествие продолжалось.
Катя старательно повторяла певучие тайские фразы. Лек награждал ее поцелуями за успехи – путешествие было свадебным.
Проплывая Малакским проливом, уроки тайского они переносили на палубу. Если не налетала очередная гроза. Никогда Кате не приходилось видеть такую причудливую погоду. Короткий ливень, солнце, опять ливень… На горизонте можно было насчитать до пяти шквальных вихрей, несущихся серыми дьяволами по закипающему под ними морю. И близкий берег в громадах гор, украшенных молниями. То там, то здесь сверкали их огненные росчерки. А чуть ниже спокойно зеленели под солнцем леса. Необузданным могуществом веяло от этой природы.
Несколько последних густо-зеленых островов-атоллов в лазоревом море и последний взгляд на голубой каютный уют: «Ничего не забыли?»
Город белел кубиками зданий в пышной зелени. Отчетливо выделялся готический собор. Но при ближайшем рассмотрении, как и Константинополь, город на стыке океанов оказался шумливым, суетливым и грязным.
Индиец-возчик в легком экипаже, запряженном парой лошадок, доставил их в дорогой отель.
– Какой-то номер казенный. – Катя оглядывала просторную, полупустую комнату.
– Да, милая. Здесь не живут подолгу. Заключил договор, закончил сделку – уехал. Кто задерживается, снимает коттедж за городом. И тебе подыщем что-нибудь посимпатичнее этих хором. Как ты будешь тут одна? Прямо сердце разрывается: и тебя жалко оставлять, и родственников подготовить надо. Нельзя же – как снег на голову Может, тебе следует остановиться в семье русского консула, надворного советника Рудановского? Он обаятельный человек и с удовольствием приютит соотечественницу, к тому же жену «небесного принца». В любом случае тебе следует с ним познакомиться. Два-три официальных визита… Знаю, что ты не испытываешь от этого особой радости, но ничего не поделаешь: здесь я представляю Сиам.
Через два дня они переехали в рекомендованный Рудановским маленький пансион в хаотично раскиданном пригороде. Десять минут ходьбы было от него до шумного китайского района со множеством лавочек и ларьков, работающих круглые сутки. Перейдешь невидимую границу и попадешь в тихую европейскую часть – дремлющие в садах дома разной архитектуры, но одинаково безвкусные.
Чтобы Катя не скучала, Лек оставил ей несколько книг, отобранных в букинистическом магазине: тайские сказки, переложенные на английский («Сразу двух зайцев убьешь»), историю Сиама, написанную на тайском дядей Лека, министром просвещения, «Рамаяну».
Тайская письменность, завитки букв, сливающиеся в кружевную вязь страниц, вызывали легкую панику – «никогда не разобраться» Катя отложила до лучших времен все книги, кроме английских:
– Эти я с удовольствием почитаю, а остальные мне без тебя не осилить.
– Я как раз хотел сообщить одну новость У Рудановских служит горничная из Северного Сиама Она неплохо владеет английским и, думаю, подойдет тебе в служанки. Консул говорит, вполне толковая и давно живет в Сингапуре Только, Катенька, один совет. Знаю я твой мягкий характер. Пожалуйста, будь строже и держи подобающую дистанцию. Не забывай, что ты невестка короля, а она всего лишь крестьянка из отдаленной провинции, пусть даже и пообтесавшаяся в шумной столице и умеющая поторговаться на базаре.
– Я постараюсь, но не уверена, что получится. Если мне симпатичен человек, я забываю о его происхождении, а если неприятен, то самое большое, на что я способна, это быть умеренно вежливой. Поэтому я так хочу, чтобы твои родители мне понравились. Тогда самой будет легче стать им приятной.
Впоследствии Катя не раз убеждалась, что с Намароной ей повезло. Эта женщина стала не просто горничной, прекрасно выполняющей свои обязанности, но и близким человеком, незаменимым в долгие дни одиночества. С ней можно было говорить о чем угодно, несмотря на предельно разное воспитание, положение, вкусы.
Намарона была старше на десять лет и опекала Катю, стараясь предугадать ее желания, но делала это ненавязчиво, без тени подобострастия, искренне привязавшись к ней. Жаль только, улыбалась редко Намарона.
– Отчего ты все грустишь? Соскучилась по Сиаму? В ваших северных горах, верно, не так жарко? Я правильно называю твое племя – акха?
– Правильно, миссис.
– Давай пить чай, Намарона. Будем пить чай, а ты станешь рассказывать о своей деревне, ладно?
За окном, как всегда неожиданно для северян, упала ночь. Катя зажгла свет – десяток пятиваттных лампочек под фарфоровым колпаком с хрустальными подвесками, дробящими лучики, посмотрела на часы. Всего семь. В Петербурге сейчас белые ночи и читать можно вовсе без света… Горничная принесла чайник с японскими чашками из обливной керамики, сласти: засахаренный имбирь, леденцы из сока пальмиры, конфеты из белого риса с кокосовым молоком: «Это я сама приготовила, как дома, бывало…»
Разливая горячий напиток, Намарона приговаривала:
– Вино с тоски, табак при сумбуре в голове, а чай от безделья.
– Пускай от безделья… Времени свободного и правда сколько хочешь. А почему ты носишь длинные волосы, Намарона? Принц говорил, что все сиамские женщины стригутся коротко.
– Нет, миссис, носят мужскую прическу только женщины Центрального Сиама. Говорят, что повелось это со времен одной из войн. Не хватало воинов, и женщины, чтобы ввести в заблуждение врагов, переоделись в мужскую одежду и остриглись. – Она говорила по-тайски, переходя к жестикуляции и английскому, когда видела, что Катя ее не понимает, а это сначала было очень часто. – Мне не нравятся короткие волосы у женщин, их сложно украсить, длинные наряднее, женственнее.
– А чем вы украшаете прическу?
Женщины всегда остаются женщинами. Намарона сбегала в свою комнатушку, рядом с Катиной, и принесла сундучок.
– Все вожу за собой. Надо бы продать давно, все равно домой возврата нет.
Она сняла крышку и со звоном извлекла на свет божий увесистую груду разного металла.
– Ох! Что же с этим делать?
Катя уговорила ее надеть все, что было сложено в сундучке.
Намарона, поглядывая в зеркало, укладывала волосы в высокую сложную прическу, сужавшуюся кверху, и преображалась на глазах.
Словно блестящий шлем, волосы прикрывало множество металлических кружочков: сиамские тикали, итальянские лиры, английские пенсы, американские центы, бирманские джа, белые и желтые… Между ними светились бусинки жемчуга, льдинки хрусталя, на спину свисали тонкие бамбуковые палочки. На груди, перехваченной широким шелковым шарфом, блестел огромный медный диск с гравировкой, шею, руки и голени украшали серебристые браслеты. Пояс поддерживал узкую юбку – пасин – с яркими поперечными полосами.
Катя порылась в чемодане:
– А такие у тебя есть? – протянула на ладони пятак и гривенник. – Возьми для коллекции.
– Спасибо, миссис. – Намарона сразу каким-то чудом пристроила и их.
– Такой наряд, наверное, дорого стоит.
– Мой отец был старостой деревни. А некоторые монетки еще бабушкины.
– Значит, ты уехала на юг не в поисках заработка? Но отчего же? И говоришь, не вернешься…
Намарона сразу погрустнела:
– Ну ладно, я расскажу, только, пожалуйста, больше никогда об этом…
…Было беззаботное детство, полная надежд на счастье юность, встреча с красивым парнем, ответная любовь, подготовка к свадьбе. Да, решили играть свадьбу. Как-никак дочка старосты замуж выходила. Кто победнее, просто уходят в джунгли и обмениваются там серебряными браслетами. А тут гостей – две деревни, рисовое вино – ведрами, три свиньи зарезали… На невесте белая шелковая юбка. Принаряженный жених. Он с такой силой колотил ногой по земле, прогоняя «шатающихся злых духов», что потом неделю прихрамывал. А родители вылили им на ноги целую бадью воды, чтобы чисты были душой и телом. Вот весело было!.. Да видно, не всех злых духов прогнали. Прошел год, и осталась она без дома и без мужа. За что бог наказал? Двойню послал!..
– Ну и что? У тебя близнецы родились? Как здорово! Но что с ними стало?
Намарона запела:
– Какая странная песня!
– Ее пели каждый год при церемонии Ло Ко Меу, строя новые ворота перед деревней, и никогда она не казалась мне плохой. Пели и пели… Привыкла. А потом самой коснулось. Первый был мальчик, про второго даже не знаю. Не сказали…
– Они были нормальные?..– Катя на миг запнулась. – Не сросшиеся, которых у нас называют сиамскими близнецами, как Додика и Родика?
– Не знаю, что это за дети, но мои были здоровенькими. Сразу закричали, а у меня началась горячка, и я ничего не помню. Как только поднялась, нас выгнали из деревни. Родители плакали. Собрали нам все деньги.
Посадили в лодку. И поплыли мы на юг. А мне каждую ночь снилось, как моих малышей в джунглях тигры грызут, их плач снился. Бедные, маленькие, они-то при чем… – Слезы давно текли по щекам, промывая дорожки в слое пудры из куркумы. Намарона горько всхлипнула и стала дальше рассказывать о своих мытарствах:– Добрались до Бангкока. Так и жили в лодке. Это не странно, – ответила она на удивленный Катин взгляд, – полстолицы в лодках живут, увидите. Деньги надо было зарабатывать, муж садовником устроился, да одна беда за собой две ведет. Змея его укусила. Лодку продала – деньги за кремацию отдала. Что делать? Жить надо. Пробовала нянькой работать – не могу на детей смотреть, все глаза выплакала. Взяли в горничные к одному чиновнику, потом к другому ушла, потом здесь, уж несколько лет…
– Как же можно? Невинных… – только повторяла Катя. – Темнота, господи, какая темнота… чтобы из-за каких-то духов детей губить…
Катя стала добросовестно изучать книги, оставленные Леком. И чем дальше, тем больше вопросов и тупиков возникало в понимании.
– Что же за рай у вас? Без ангелов?..– спрашивала она Намарону.
– Рай? Там все счастливы, никто никого не обижает, у всех все есть и все общее, деревья плодоносят круглый год. А есть дерево канлапа: стоит пожелать – и на нем вырастает любая вещь, даже красивые девушки. И еще: там тоже женятся, но всего на неделю, а матерям незачем кормить детей – их кладут у дороги, и прохожие присматривают за ними… Ой, я, кажется, спутала. Это не рай, а уттаракуру, мир, который будет у людей, когда Будда снова сойдет на землю. А рай – это просто место, где все желания исполняются.
– Но высшее блаженство – нирвана! А как ты думаешь, что лучше: ничего не хотеть или хотеть и получать желаемое? По-моему, второе лучше.
Намарона, запутавшись, махала рукой и уходила на кухню – помочь поварихе пансиона, а Катя оставалась наедине со своими сомнениями.
Одна сказка ее просто-напросто напугала. «Глаза двенадцати королев». Если бы услышала ее раньше, решилась бы на всю жизнь отправиться в эту страну? Неизвестно.
Вначале ничего страшного. К королю приводят двенадцать принцесс, выгнанных из дома обедневшим престарелым отцом – другим королем, который не мог их прокормить. Такой уж бедный? Но дело не в этом. Молодой король оставляет девушек у себя и в один прекрасный день просит их стать его женами. Народ ликует: столько прекрасных королев сразу! И все просто. Были бы деньги – прокормить. Не надо мучиться, выбирая. Не надо страдать в неизвестности: «Вот возьму в жены „сестру номер семь“, а она мне одних девиц будет рожать, да еще окажется брюзгой, думай потом, как от нее избавиться; а „сестра номер два“ вдруг лишь сейчас хороша, а через пять лет станет толстой, как арбуз…» Нет единственной данности… Можно не очень раздумывать… Ну ладно, дальше: по навету людоедки королев заточили в темной холодной пещере, где им суждено умереть без еды и питья. Дальше снова непонятно. Они начинают всеми силами цепляться за жизнь. Но зачем? Ведь буддизм обещает перевоплощение. И практически вечную жизнь. Пусть в другой ипостаси. Чем добродетельнее живешь, тем лучше будет следующая жизнь. В смерти христиан обреченность – никогда не ходить по земле. «Намарона, ты веришь в перевоплощения?»– «Конечно, миссис!» И что же делают королевы, которые все больше вызывают Катину антипатию? Им бы спокойно почить и перевоплотиться, а они рожают по очереди детей от короля и, чтобы подольше продлить жизнь, чтобы не умереть с голоду… съедают своих же младенцев, да еще поджаривая мясо.
Катю передернуло от отвращения. И это добрые королевы? Ничего похожего нет ни в одной европейской сказке. Все другое… Никогда не понять и не принять… Если бы рядом был Лек, может, он бы успокоил, объяснил, что сиамцы не менее других любят детей. Намарона вот… как она страдала из-за своих! Спросить бы ее: отдала бы она жизнь за жизнь своего ребенка? Отдала бы, конечно! Значит, не все так страшно. «И я бы отдала, хоть она ждет перевоплощения, а я – нет».
Катя почти успокоилась и стала думать о том, хотела бы она снова родиться кем-нибудь другим. Получается, хотела бы, только не совсем так, как у буддистов. И лучше не рождаться заново, а просто побыть какое-то время птицей, почувствовать, каково оно – летать так высоко, петь, глядя вниз на горы и леса, а потом побывать сиамской кошкой, которые родом с плато Корат: о чем она думает, загадочно глядя на людей? И еще колокольчиком, когда из бутона распускается цветок, а на него падает роса, – как это? Вот размечталась!.. А все-таки спокойнее жить, когда есть на что надеяться. В этот раз не все удалось – в следующей жизни получится. Даже немного жаль, что не для нее.
– Намарона! – позвала она горничную. – Ты обещала сводить меня на фруктовый базар. Пойдем сейчас, жара спадает…
Маленькие лошадки повезли их в азиатскую часть, пеструю и крикливую.
Зная, что Лек терпеть не может базарной суеты, Катя не просила проводить ее на базар, а если приходилось выбирать фрукты, делала это побыстрее.
Намарона знала толк в продуктах, и Катя за какой-нибудь час уяснила уйму вещей. Оказывается, бананов одних было почти сто сортов! Ярко-желтые и темно-зеленые, длинные и почти круглые…
– Вот мучнистые, как вареный картофель, а эти душистые и тают во рту как бисквит. – Намарона уговорила Катю попробовать свои любимые, с очень нежной мякотью, оставившие привкус «ананасных» леденцов Ландрина.
В конце ряда малаец жарил в масле бананы, нарезанные кружочками, и Катя соблазнилась их аппетитным видом, коричневой румяной корочкой. Они и на вкус были похожи на домашние пышки.
Мимо пробежал мальчишка, обвешанный кружками. «Эй!»– подозвала его Намарона. Он тут же приготовил «лимонад»: налил в жестянки воды, бросил по кусочку искусственного льда, по ложке сахарного сиропа, добавил студенистых семян, расплывшихся по поверхности, стружки ореха и несколько маленьких кубиков ананаса. Катя с опаской взяла кружку, не блещущую чистотой, понюхала – приятно, представила осуждение в глазах Лека и все-таки выпила, ощущая себя гимназисткой, удравшей с уроков. Даже кусочки ананаса вытряхнула в рот. Вкусно!
Катя ходила бы до темноты между живописными холмами фруктов, но как-то мгновенно набежали тучи и начался ливень. Намарона кинулась к извозчику, которому велено было стоять возле арековой пальмы, а его словно смыло. Женщины укрылись в китайской закусочной.
Катя никогда не видела такой массы падающей с неба воды. Вот что значит «разверзлись хляби небесные»! Майская гроза в России по сравнению с этим ливнем – душ из детской леечки. Катя с уважением смотрела в дверной проем.
Китайцу не надо уже было зазывать проголодавшихся. Его руки мелькали над огромной сковородой, швыряя туда лапшу – брызги кипящего масла разлетались фонтаном, – разбивая десятки яиц и раскладывая еду по мискам. Посетители палочками – как у них получается так ловко? – заталкивали лапшу в рот, причмокивали, отирая со лбов обильный пот. Душно! Катя выглянула на базарную площадь и увидела, что капли срываются только с листьев пальм, а небо с каждой секундой синеет. Наверное, грязи по колено! Но оказалось – нет. Краснозем мгновенно впитал всю влагу, и, пока Намарона искала извозчика, даже луж не осталось.
«Удивительно, – думала Катя, проезжая подсыхающей дорогой, – в России после такого ливня неделю бы телеги до осей увязали, а здесь я даже туфли не замочила…»
Пока доехали, опустилась ночь. Бледный свет луны освещал пальмы. Очень гладкие или все еще мокрые листья их блестели, листва бамбуков отбрасывала фантастические тени, кипарисы вырисовывались темными контурами, и все вместе походило на декорации спектакля «Последние дни Гогена». Может, было бы грустно, но Намарона хлопотала рядом, проглаживая и та уже высохшее платье, трогала Катин лоб: не простыла бы!
Тем временем его высочество принц Чакрабон де Питсанулок находился в кабинете его величества Рамы V, короля Сиама, Чулалонгкорна.
Лек был сразу назначен начальником военного училища, с воодушевлением принялся за преобразования и теперь рассказывал отцу о своих дальнейших планах. Король обычно старался вникнуть во все мелочи, а сегодня был рассеян. Никак не мог сосредоточиться. Странные и дурные слухи. Русская жена у его сына? Не может быть. Но сплетни упорно плещутся несколько дней. Не дело потакать им, пора выяснить и наказать тех, у кого рот геккона. А вдруг правда? Тогда лучше ее не знать. Это было бы горем для него и для страны.
– Сын, злые языки болтают, что русская жена ждет тебя в Сингапуре. – Король сказал это с полуулыбкой, готовый тут же перевести все в шутку.
– Это правда, отец.
– Как?.. Ты, моя надежда и опора… – Чулалонгкорн задохнулся. – Как ты мог? Позовите королеву, – приказал он секретарю. – Это правда, – уронил он вошедшей Саовабхе.
Королева была гораздо эмоциональнее мужа и обладала не намного меньшей властью. Недаром их звали «два монарха». Два монарха, которые шли по жизни рука об руку и в полном согласии правили королевством.
Первый раз Лек видел мать в такой ярости. Она металась по комнате, выкрикивая бессвязные фразы, в конце концов сильно ударилась об угол стола и, охнув, опустилась в кресло.
– Мамочка, успокойся, изменить ничего нельзя. – Лек уже стал волноваться за ее здоровье.
А королева ухватилась за слово «изменить»:
– Изменить… Ты должен немедленно отказаться от нее. Она опутала тебя злыми чарами. Она хочет завладеть престолом и преподнести Сиам Николаю Второму. А Николай тоже хорош… Другом себя называл…
– Император ни при чем. Он ничего не знает. Мама, все совсем не так.
– Если ты не избавишься от россиянки, я лишу тебя личного содержания «небесного принца»!
Чакрабон подумал, что потеря четырех тысяч фунтов стерлингов очень уж некстати, но что же делать?
– Мама, не забывай, пожалуйста, что я получил высшее военное образование и нахожусь на службе в армии. Так что жалованья нам вполне хватит, чтобы снять небольшой домик.
«Нам»… Королева, прикрыв глаза, обессиленно прошептала:
– Уходи, я не могу тебя видеть… любимый сын…
Король, стоявший молча на протяжении всей сцены, вышел вскоре вслед за сыном, не желая нарушать привычный распорядок. Только сильнее обычного хлопнул дверцей желтого электромобиля, отправляясь смотреть, как идет стройка очередного моста через канал.
Была глубокая ночь. Спали крестьяне, чиновники, рабочие. Все, кроме придворных сиамского короля. И вовсе не потому, что сегодня он был выбит из колеи выходкой сына, а таково было свойство его натуры: король принадлежал к типу «сов»– спал днем, а работал ночью. Было не так жарко, меньше суеты, меньше людей случайных, отвлекающих, добивающихся его внимания. Правда, труднее было придворным, если они относились к «жаворонкам». Но все сложилось много лет назад, двор не представлял другой жизни, королева тоже бодрствовала ночью, давно привыкнув к режиму Чулалонгкорна.
Секретарь предупредительно открыл дверцу. Чулалонгкорн стал осматривать сваи моста, ярко освещенные фарами электромобиля. Кажется, сделано на совесть. Вот только камни сгрузили слишком далеко. Лишняя работа – перетаскивать к берегу.
– Пусть следующие партии подвозят ближе к воде!
– Хорошо, ваше величество, – сказал, записывая распоряжение, секретарь.
Машина ехала по городу. Король осматривал свои владения, свое детище – район дворца Дусит, утопающий в садах, прорезанных ровными по-европейски широкими улицами. Казалось, ночь должна была бы скрывать все недостатки, укутывая их тьмой, но нет, она освобождала короля от пыли, пускаемой в глаза не в меру услужливыми чиновниками, и он видел сам, без подобострастных пояснений, – да, сделано много, но сколько еще хочется успеть, а здоровье подводит. Почки, что ли? В левом боку часто покалывать стало. И сын… Такое огорчение. Для королевы это еще больший удар. У него много сыновей, у нее только три. Но, судя по спокойствию Лека, он вряд ли изменит свое решение, хотя бракосочетание не было благословлено Буддой и можно было бы попытаться… Дать ей отступного и отправить к родителям в Россию? Это тоже не лучший выход. Даже слуги обо всем уже знают. Ладно, надо отложить этот вопрос на время. Слишком много более срочных и важных дел.
Новость перестала быть новостью, обсужденная и осужденная обширной королевской семьей. Но с принцем из вежливости никто об этом не говорил. Он только постоянно натыкался на удивленные, недоумевающие, сочувственные и злорадные взгляды. Лек поехал за женой в Сингапур.
– Савади крап! – встретила его Катя и, боясь, что неправильно произнесла приветствие, добавила:– Здравствуй, Лек! Милый, я так соскучилась! Как дела?
– Пока еще не все уладилось. Да ничего, часы как вода – и камень сточат. Собирайся.
– Сейчас, – засуетилась Катя. – Намарона, ты куда убрала чемодан? – И вдруг остановилась. – А как быть с ней? Можно взять с собой Намарону?
– Ты этого хочешь? Ну, если она тоже не возражает, я попробую договориться с Рудановским: все-таки его горничная. Да еще один билет приобрести надо. А вы собирайтесь скорее.
Опять пароход плыл по сине-зеленой воде, похожей на расплавленное стекло. Намарона расположилась в каюте второго класса вместе с тремя китайскими танцовщицами. И отчего она так боится Лека? С Катей наедине обычный человек, а как появляется принц, кроме «да» и «нет», ничего не добьешься, словно язык присох к нёбу, и кажется, вот-вот упадет Намарона перед ним, распростершись ниц. «Небесный принц» и крестьянка.
Катя прислушалась, уловив малопонятную немецкую речь.
– На германском пароходе мы впервые?..– спросила она Лека.
– Да. Раньше эта линия обслуживалась английской «Холт стимерс компани» Потом и эта, и линия Бангкок – Гонконг перешли к немцам. Сейчас получается, что из всех судов в порту Бангкока каждый второй – германский, а английский – лишь каждый пятый. Крупнейшие державы грызутся как псы из-за мозговой косточки – Сиама. Готовятся заемные договоры для постройки железных дорог: Англия и Франция дают чуть больше, а Германия чуть меньше миллиона фунтов стерлингов. Железные дороги нужны, необходимы, но англичане, думаешь, готовы выложить денежки просто так, да? Вот что тогда, в разговоре с мистером Грэндфилом, меня возмущало. Англия ратует за прокладку дороги к малайской границе, чтобы держать под контролем горнодобычу Сиама. – В словах Лека звучала неприкрытая боль за будущее страны. – Так что лет через пять поедем в Сингапур на поезде, обслуживаемом какой-нибудь английский компанией.
– А ты сам к кому относишься лучше – к англичанам или к немцам?
– Сложный вопрос. Здесь играют роль сугубо личные мотивы. Я с детства слышал английскую речь и привык считать английский вторым языком после тайского. Ну, не считая русского, – поправился он, – но русский это все-таки позже… Мне нравится Шекспир, близка английская сдержанность, да мало ли чего, а с другой стороны, я прекрасно отношусь к кайзеру Вильгельму, тем более что он кузен Николая Второго, которому я многим обязан. Но все это мелочи. И те и другие – хищники.
– А Россия? Россия же не такая!
– Да. Пока. У России сейчас хватает своих проблем. И мы пока ей ни к чему. Катюша, не надо обижаться. Я же говорю, что думаю и что есть на самом деле. Я хочу, чтобы ты полюбила мою богатую и бедную родину. Когда Оларовского направляли к нам в качестве русского поверенного и генерального консула, ему в министерстве была выдана инструкция. Я читал копию у отца… Что-то в таком духе: «…Ваша деятельность во всем ее объеме должна носить на себе отпечаток благожелательного внимания к судьбе народа; она должна идти навстречу той искренности и приязни, кои положены Сиамом в основу отношений своих к России. Равным образом она должна быть лишена всяких корыстных побуждений и стремлений исторгнуть те или иные выгоды…»
– Ну вот, сам же говоришь!
– Говорю… поэтому и надеюсь, что отец сравнительно быстро смирится со своей русской невесткой.
– Очень сердит?
– Не столько он, сколько королева. Но, Катенька, ты тоже постарайся ее понять.
– Я понимаю. – Она вздохнула, прижавшись к Леку, а тот, гладя ее по плечу, словно маленького ребенка, стал уговаривать:
– Не расстраивайся. Придется потерпеть. И одной придется часто оставаться. Сначала. И развлечений почти никаких, пока родня тебя не признает. Я на работе. Ни приемов, ни банкетов. Катюша, я знаю мать. Больше чем на полгода ее возмущения не хватит. А пока ты потерпишь?
– Конечно, милый. И потом, со мной Намарона. Я к ней привыкла.
– Катенька, все-таки ты слишком в близких отношениях с простолюдинкой. Не следовало бы это делать правилом. Не хмурься. Пусть будет по-твоему, но ограничься ею одной. А в качестве компаньонки подберем тебе женщину княжеской крови. Мать моя вообще не знает, что такое отдать приказание слугам. Она сообщает о своем желании придворным дамам, а остальное уже их дело.
– Я постараюсь. Расскажи мне о доме, где мы будем жить.
– Дворец Парускаван…
– Парускаван… – эхом повторила Катя. – Какое красивое название! Караван парусов… Похоже, да? Только за одно название его можно полюбить.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |