"Бонташ" - читать интересную книгу автора (Ланда Генрих Львович)

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

21 сентября, Харьков.

Прийдя с работы, взял со своей тарелки пол-булочки, помазал маслом и съел с двумя яблоками. Теперь у меня осталось ещё два яблока, маленький кусочек ярославского сыра, граммов пятьдесят сливочного масла и ни копейки денег. Зарплата может быть либо завтра к концу дня, либо через несколько дней. Но сейчас я должен писать о том, что было раньше, ещё три месяца назад.

Итак, 22 июня 1953 г. я защитил дипломный проект и получил звание инженера-механика со специализацией по металлорежущим станкам и инструменту. Несколько дней ушло на поездки в институт для оформления обходного листа. Не так-то быстро можно было оборвать пуповину, выйдя в жизнь из чрева этого огромного института.

26-го позвонила Алла и сказала, что сдала экзамен на тройку. Она получила разрешение на пересдачу и заявила, что если я ей друг, то должен ей помочь заниматься эти три дня. Вряд ли я мог сильно помочь ей в немецком, но я понимал это чувство панической растерянности после неожиданного срыва, и здесь, мне казалось, я мог помочь.

Назавтра я зашёл к ней, от чего до сих пор категорически отказывался, предоставляя Алле звонить по телефону и назначать место встречи. Алла сказала, что занималась сегодня целый день и теперь можно отдохнуть. Нет ли у меня хорошего немецко-русского словаря? Я предложил сходить за моим словарём к Косте. Мы пошли, она подождала в садике, пока я вынес словарь, затем мы отправились в сторону Владимирской горки. Поздно вечером мы сидели на скамье Мариинского сада вдалеке от освещённых аллей. Прислонив её к себе, спрятав лицо в её густые волосы, я обнимал её, а она гладила мои руки и, обхватив их, прижимала к шее, под подбородок. Возвращались мы через Институтскую, как тогда, перед моим отъездом в лагеря.

К 5-му августа нужно было явиться по месту будущей работы. Времени оставалось мало, ехать было некуда и незачем, и я остался в Киеве, стараясь по мере возможности проводить время с удовольствием и постепенно готовиться к отъезду.

В Киеве были Ян Эрлих (тоже довоенный одноклассник, оставшийся после эвакуации в Куйбышеве), Лёнька Файнштейн, Герка, Геня Гофман, Митька и Илья Блейвас. Это была неплохая компания, но у меня, как всегда, что-то не получалось с ними тесного контакта. Правда, раз мы чудесно съездили на Черторой, и ещё бывали на пляже или просто гуляли, или дурачились дома.

Мила уехала на дачу в какую-то глухую деревню. Жорка пытался устроиться на работу в редакцию "Сталинского племени". Я перепечатывал на машинке его стихи для показа в редакции, возил его в КПИ для написания корреспонденции о приёме этого года. По окончании дел он должен был тоже уехать в Боярку на дачу. В Боярке же на даче окопались Чудновские. Фимка и Сашка были в военных лагерях.

Я валялся дома, читая "Пятьдесят лет в строю" и часто ездил на пляж, чуть ли не впервые за всю мою жизнь в Киеве. Ещё приходилось иногда ездить в КПИ улаживать последние дела.

На пляже у киоска с бубликами встретились с Аллой. Мы вспомнили, что у неё мой немецко-русский словарь. Я обещал зайти за ним.

25 июля Алла должна была уезжать на Кавказ с туристской группой, во главе которой стоял Витенька Маневич с инженерно-физического факультета. Я зашёл за словарём вечером 23-го. Мы рассматривали купленные для похода ботинки, а затем вышли ненадолго прогуляться – на прощанье. Вскоре мы были снова в Мариинском парке. Даже поздно вечером там редкостью является незанятая скамья вдалеке от фонарей, а когда мы оказались на такой скамье – как порывисто она обняла меня, и прижалась ко мне, попытавшись сказать что-то невнятно и спрятав лицо на моём плече…Я поднял её голову и крепко поцеловал её в губы, и это, скорее, был поцелуй благодарности и преклонения перед искренним чувством, которое, трудно сказать, по чьей вине, к несчастью обречёно было остаться безответным.

Она вернулась домой после двенадцати – традицией определённого ей срока. А двадцать пятого она ко мне позвонила, сказала, что отъезд отложен на двадцать седьмое, и назначила место и время встречи назавтра.

26-го было воскресенье и хорошая погода, вечером везде были толпы народа, шумели эстрады, играли репродукторы. Прощальный вечер получился шумным и людным. Но возвращались мы через Банковскую, и у тихого садика за театром Франко она спросила, который час, зная превосходно, что уже за полночь, и предложила немного посидеть здесь.

Из театра слышались взрывы, потом начал расходиться народ после "Порт-Артура", и затем стало совсем тихо. Она была уже печальна по-настоящему и, вздохнув, вдруг сказала: "Ах, Милька, я всё-таки не могу себе представить, что ты уезжаешь!.." Это "Милька" было очень выразительно. Я сказал: "И ты ведь понимаешь, что это – навсегда?" Она молча кивнула головой. Она стремилась прижаться как можно тесней, словно этим можно было что-нибудь спасти, удержать; а я не нашел ничего лучшего, как целовать её пальцы, искупая этим картинным поклонением свою неуловимую вину. Время шло, а ей было всё равно – и время, и дом, и измятое платье, и испорченная причёска. Но мне было не всё равно.

Во втором часу мы шли к её дому. Мы молчали, и она даже с раздражением спросила: "Ну вот чего, например, ты сейчас смеёшься?" – "Нет, ничего; просто я прежде никогда не целовал, и вот думаю, как, наверное, сегодня это смешно выглядело у меня…"

А у её дома я сказал несколько подготовленных фраз, которые она выслушала, глядя на меня такими как будто и не грустными, а странными глазами. Потом она отошла, но вдруг резко повернулась и бросилась ко мне. В глубине двора сидели какие-то, кажется, дворники, а я совсем смутился и растерялся под этими стремительными и отчаянными поцелуями. Когда она отпустила меня, я что-то пробормотав, просто бежал.

Тринадцатого Костя уезжал в Лисичанск. Харьковский поезд отходил после семи вечера. Я не знал номера вагона и обходил один вагон за другим. Перед самым отходом поезда я добрёл до тесного купе, в проходе которо Николай Яковлевич прощался с Костей. Потом он начал протискиваться к выходу, уступив место мне. Мы пожали руки и сказали пару тёплых фраз. Больше на вокзале никого не было. Аня Сорока должна была сесть на этот поезд в Гребёнке. Первого августа был их срок явки на работу.

Жорку Сомова внезапно взяли преподавателем латыни в стомат-институт. Таким образом, всё устроилось замечательно. Теперь он перебрался на дачу, и я должен был второго августа поехать к нему в гости. Жорка с энтузиазмом описывал прелести Боярки. Там же на даче были Чудновские и Зоя Варшавская.

2-го во второй половине дня я приехал в Боярку. Мы купались в пруду, гуляли по лесу. Жорка очень любит природу, знает названия и особенности разных травок, кустиков, птичек, он собирал разные ягодки и кормил меня ими самым трогательнейшим образом. Потом у себя на даче угостил интереснейшим обедом из винегрета, колбасы, кукурузы, груш и фисташек.

Потом мы шли на станцию. Завернули на дачу к Чудновским, но они ещё вчера перебрались обратно в город, зато там была ещё одна дачница, симпатичная белокурая девушка. Она и Жорка проводили меня и усадили в электричку. Зои в этот день на даче не было, она уехала в город на проводы возвращающегося в Саратов Лёньки Файнштейна.

Дома я узнал, что она ко мне звонила и обещала позвонить на следующий день утром. Она позвонила в 12 часов, когда у меня был Толя. Я постарался говорить так, чтобы он не уловил смысла. Это было легко, так как разговор был прост: я должен был выйти из дому и идти вниз по Прорезной и на Крещатик, а она будет идти навстречу.

Я вышел из дому почти вслед за Толей. Её я встретил возле Пушкинской. Мы не виделись с той дождливой ночи. Теперь мы шли рядом по солнечным улицам, с Пушкинской на бульвар Шевченко, потом на Репина, там сели на бетонной ограде Николаевского парка – Зое надо было зайти к тёте за ключами или ещё за чем-то, а потом домой и снова на дачу.

Опять было всё то же. Так же, как всегда, как каждый раз все эти годы. Каждый раз казалось, что именно теперь будет сказано что-то самое основное, что позволит всё выяснить, выйти, наконец, из этого напряжённого состояния неопределённости; но это было почему-то совершенно невозможно.

Она взяла с меня слово, что сегодня вечером я приеду к ней в Боярку. Втроём с Жоркой мы проведём мой прощальный предотъездный вечер. И я подчинился.

В седьмом часу вечера я снова вышел из электрички в Боярке, чего никак не мог предполагать ещё вчера.

Зоя спала в саду на кушетке под большой яблоней. Лай встретивших меня собак разбудил её. Она сказала, что Жорка нас ждёт, потом пошла переодеваться. Показывала мне своё новое платье с юбкой "Кармен" и кружилась, чтобы я видел, какая эта юбка широкая. Потом мы шли через железнодорожные пути, которые, как всегда, слегка разбудили во мне особенное тревожное волнение. Был летний вечер, и рядом шла Зоя, но навстречу уже, наверное, вышел Жорка Сомов. Мы встретили его приблизительно на половине дороги. Потом мы шли мимо яблоневых садов, я набрал яблок, но те, которые принёс в карманах Жорка, были вкуснее. Дальше дорога вела через баштаны, а на перепаханном поле мы с Жоркой схватились бороться, и он основательно выпачкал свою рубашку. Потом мы, взявшись за руки, маршировали по полевой дороге и пели "По долинам и по взгорьям". И мимо яблоневых садов возвращались уже при звёздах. Зоя декламировала из "Демона", Жорка – пародии Архангельского, а я упорно молчал, думая о том, как сильно не нужен здесь Жорка. И шёл рядом с Зоей, опустив голову и крепко взяв её под руку, ибо это было единственное, что теперь ещё оставалось для меня возможным.

(((Бог знает, что происходило тогда во мне внутри. Опять моё поведение было непонятно и непредсказуемо. Неужели в этот раз я был связан только путами чести?..)))

На вокзальчике, когда взяли для меня билет, Жорка временно угомонился, стало вдруг тихо, и Зоя сказала, что именно сейчас я, наверное, осознал тот факт, что уезжаю из Киева. Она спрашивала, не жалею ли, что приехал сегодня сюда, и не ругаю ли её. Электричка почему-то опаздывала с отходом, и мы довольно долго простояли в дверях почти пустого, ярко освещённого вагона, заполняя пустяками эти прощальные минуты. Зоя желала мне всего наилучшего и сказала, что если мне прийдут в голову интересные мысли, я могу их изложить в виде письма к ней. Наконец электричка тронулась и помчалась к городу, а я сел на скамью ещё раз всё обдумать сначала.

Назавтра вечером я уезжал из Киева. Заходили проститься однокурсники. Пришли проводить Толя и Жорка Сомов, приехавший в город за продуктами. Случайно зашёл Герка. Под звуки исполняемого Герой туша Жорке была поднесена в дар моя пудовая гиря. Толя получил акварельную кисть, а Герка – мою личную фотографию. Все предметы были снабжены соответствующими дарственными надписями. На вокзал ехали в такси; Герка провожать не мог, а Жорка уступил место Толе и сам добирался на трамвае. Потом на вокзал приехала Мила. Было душно, накрапывал дождь. Я отнёс чемодан в вагон, расцеловался с родителями, и мама стала загонять меня в вагон снова, а то поезд тронется без меня. Но я всё же висел на подножке до последнего момента, а когда поезд тронулся, махал им платком. Потом зашёл в вагон и лишь здесь понял, что уезжаю. И довольно долго просидел у окна, думая об этом факте.

На следующий день, 5-го августа 1953 года, в десять часов утра я подъезжал к Харькову. По сторонам сходились и расходились во всех направлениях многочисленные железнодорожные линии. И впоследствии, когда я видел на магистралях города большие указатели с надписями "На Ростов", "На Курск", "Запорожье", "Москва", "Киев", "Симферополь", когда я следил за непрерывно пролетающими над городом самолётами, я всегда испытывал то же восторженное чувство, что и при подъезде к городу 5-го августа.

В 12 часов 15 минут я был у проходной Харьковского станкозавода им. В.М. Молотова, в двадцати с лишним километрах от Южного вокзала, к которому подошёл киевский поезд. Часа через три я был отведен на временное жительство в комнату для командированных.

На следующий день я был отведен начальником отдела кадров к директору завода, который направил меня в конструкторский отдел с напутствием: "Министерство прислало его сюда для работы в качестве конструктора. Что ж, будем его учить быть конструктором". Вся аудиенция длилась не более двух минут.

Затем начкадрами представил меня главному конструктору. Разговор со Шварцманом длился час. Было решено, что я выйду на работу с 10-го числа. Эти свободные дни я провёл, в основном, в поездках в центр города. 10-го августа я явился на работу и познакомился со старшим конструктором Чумаком, моим непосредственным руководителем. Он посадил меня рядом, ввёл в курс дела и ласково объяснил, что от меня требуется.

И я начал работать.

Моё первое задание состояло в изменении чертежей станка 3433 для обточки шатунных шеек коленвала в связи с переводом его на новую базу и внесении небольших конструктивных изменений. Моя зарплата была установлена в 900 руб.

Двадцатого августа я был переведен из комнаты для командированных в рабочее общежитие, в комнату размером примерно в 16 квадратных метров, где жили также один фрезеровщик, один расточник и один из планового отдела цеха МС-2, и где не было даже шкафа.

8 снтября я написал и 10 сентября послал заказным письмом в Киев небольшую тщательно продуманную сопроводительную записку месте с фотографиями для Виты Гильман, которые обещал ей ещё в Киеве.

К этому времени у меня кончились все деньги. Я одолжил десять рублей и, твёрдо решив больше не одалживать, прожил 21, 22 и 23 сентября на трёхрублёвых обедах и чёрном хлебе с кипятком и круглыми конфетами из крахмала.

Тем временем события развивались в ещё одном плане: 2-го сентября Шварцман спросил меня, как я устроен с жильём. Я сказал. Он возмутился и к концу дня сообщил мне, что говорил с начальником ЖКО и что меня на этой же неделе устроят должным образом. В течение недели никаких изменений не произошло. Но я ничего ему не сказал. Он спросил сам и снова позвонил в ЖКО. Снова результатов не было. Я упорно молчал. Шварцман как-будто даже избегал подходить теперь к моей доске. И наконец 23 сентября ко мне подошёл Василий Бирюков, работающий в станочной лаборатории, и предложил перейти в их комнату, где они сейчас живут вдвоём. Они до сих пор никого к себе не пускали, но сегодня пришёл комендант и устроил им нагоняй.

Сразу же после этого Шварцман спросил меня: "Вам уже сказали, чтобы вы перешли в другую комнату? Там, где Бирюков. Я знаю, там вам будет лучше, а когда будет построен дом, мы вас устроим, как следует."

Итак, 23 сентября я получил первую зарплату, перешёл в новую комнату и получил ответ от Виты Гильман. Её короткое письмо являлось, фактически, просто "уведомлением о вручении". Первые дни я обдумывал, что и как я ей напишу. Но потом я всё яснее начал понимать, что я уже не в Киеве, и это многое меняет. Что будет дальше – не знаю.

Пока я развивал усиленную деятельность в своём маленьком мирке, кругом происходили большие дела. На съезде Советов были утверждены мероприятия президиума Верховного Совета. Речь Маленкова дала установку на борьбу за повышение качества и увеличение количества выпуска предметов широкого потребления. Было сделано официальное заявление о наличии в Советском Союзе водородного оружия. Ещё до моего отъезда в Харьков мы с радостью приняли известие о прекращении исстребления людей в Корее.

И наконец – решения сентябрьского пленума по вопросам сельского хозяйства. На нашем КБ они отразились тем, что Чумак уехал на работу в МТС, главным инженером. Весь завод жалел, что он ушёл.

Теперь моим руководителем был Шерешев. Я делал всё ещё то же самое. Календарный срок окончания был 20-е октября.

2-го октября Шварцман, подойдя к моей доске, сказал:

– Ну вот и хорошо; а когда кончите, то поедете с Шерешевым в Москву утверждать.

– Неужели?

– Х-м, а вы думаете, это счастье такое большое?

– Я бы очень хотел поехать.

Сразу после этого у меня циркуль в руках не держался, но трезвые размышления и последующее положение дел показали, что вряд ли я куда-либо поеду.

Итак, эти записи я довёл до сегодняшнего дня, вернее – до завтрашнего, так как сейчас уже два часа ночи. Сразу после работы я, поев или выпив что-нибудь горячее, кутаю нос и щёки в кашне и ложусь спать. Это мой единственный возможный метод лечения гайморита.

Как я уже сказал, сейчас перевалило на 15-е октября 1953 года. Надеюсь теперь делать записи более регулярно.

18 окт., воскресенье вечером.

За весь день ел только раз – жареную картошку с колбасой. А сейчас я ходил купить себе сахар и что-нибудь поужинать и только в магазине обнаружил, что забыл взять деньги.

Сегодня к обеду со станком я уже почти всё закончил.

Вечером Василий сказал мне, что на завод пришло распоряжение выделить девятнадцать инженеров для отправки на постоянную работу в колхозы. По его словам, на заводе всего около сорока инженеров, т.е. людей с высшим техническим образованием.

21 октября.

Ничего примечательного, за исключением плохой погоды. Ветер вчера дул со стороны теплоцентрали и литейных цехов, и на безликие многоэтажные коробки рабочего посёлка легли плотные, тяжёлые облака дыма и гари. К вечеру они образовали густой туман и специфический сладковато-противный вкус во рту одновремённо с хрустящими на зубах частичками угля.

Рабочий день начинается и кончается при искусственном свете. Из-за этого теряется ощущение времени, но помещение отдела кажется несколько более уютным и привлекательным.

Работа со станком 3433 в основном закончена. Я перешёл к станку 3420 с аналогичным заданием. Имел по этому поводу разговор со Шварцманом в его кабинете. Он проявил интерес к моим жилищным условиям и ещё раз уверил в предстоящем получении комнаты в строящемся доме. В кабинете также был зам главного конструктора Степанов, и из нескольких фраз, которыми они обменялись, я понял, что новость Василия была правдой.

24 октября.

Задержавшись у моего рабочего места в связи с обсуждением проблем гидропривода, Шварцман снова подтвердил планирующуюся командировку в Москву.

12 ноября.

Разговоры о Москве упорно не прекращаются, но намеченный срок отъезда Шерешева давно прошёл. Я закончил проект станка 3433 и перешёл к модели 3420, выполняя эту работу без особой спешки. Но однажды меня остановил в коридоре Шварцман и спросил о состоянии работы в связи с планируемым моим и Шерешева выездом в Москву как можно скорее и с утверждением сразу обоих проектов.

– Полностью ли готов 3433?

– Да, и большая часть модели 3420 тоже. Если нужно, он может быть закончен к празднику.

– Это было бы чудесно.

На следующий день в кабинете шефа состоялось небольшое совещание, куда я был приглашён тоже, на равных со Степановым и Шерешевым. Состоялось обсуждение и уточнение некоторых деталей дела. Срок был жёсткий. Я дал обещание всё сделать.

Это было в субботу 31-го. С того дня я не мог поднять голову от работы. Моё обещание должно было быть выполнено, вне зависимости от действительного срока отъезда, который, как сказал в неофициальном разговоре Шерешев, реально мог состояться не раньше 15-го ноября. Шварцман был в отпуске, его замещал Степанов. Но распоряжение Шварцмана соблюдалось: я еду с Шерешевым в Москву сразу после окончания обоих проектов. Срок выезда зависит от меня.

В настоящий момент (00 часов 42 минуты по московскому времени, 14 ноября 1953г.) все материалы переплетены. Выезд назначен на понедельник.

Воскресенье, 15 ноября, 23 ч. 30 мин.

В кармане моего пиджака, висящего в шкафу, находится железнодорожный билет и командировочное удостоверение с отметкой убытия 16 ноября в связи с командировкой в Москву сроком на 15 дней. Командировка Шерешева – на 20 дней, с поездкой из Москвы в Горький. Половину моего чемодана занимает пакет чертежей. Такой же пакет у Шерешева. Завтра в 8 ч. 30 мин. я должен со своим чемоданом зайти к нему. Поезд уходит в 21 час с минутами.

Теперь можно предположить, что я действительно буду в Москве. Выйдя из ЭНИМСа студентом-практикантом, вернусь меньше чем через год представителем харьковского станкозавода им. Молотова. Снова буду захвачен чудесным волнующим ритмом Москвы. Как она отнесётся ко мне в этот раз? В прошлый раз я был в ней маленьким и чужим, но столица проявила по отношению ко мне терпимость. Теперь нам предстоит встретиться снова.

Однако за последнее время я довольно сильно измотался со всеми этими делами, так что притупилась острота восприятия обстоятельств.

…Сейчас бьют кремлёвские куранты. Я представляю себе ночную Красную площадь. Надеюсь, что скоро её увижу.

12 ч. ночи с 11 на 12 января 1954 года.

Сумская область, село Середина-Буда.

Ещё две недели назад я не сомневался, что никогда больше не буду продолжать дневник. Однако теперь решил иначе. Хотя следовало бы подумать – для кого и зачем?

Итак, возвращаюсь далеко-далеко назад.

16 ноября 1953 года, в понедельник, в Харькове начал идти снег, разыгралась настоящая метель. К вечеру насыпало столько, что когда я вышел из общежития, мои ноги в туфельках с галошами утонули в снегу по щиколотку. Ветер и снегопад не утихали. Я добрался до дома Шерешева, зашёл к нему, как было договорено, и вскоре мы вдвоём снова вышли в пургу.

За домами посёлка ветер начал буквально валить нас с ног, снег не давал открыть как следует глаза. С чемоданами в руках, наклоняясь для удержания равновесия в сторону ветра, мы с трудом двигались вперёд. Я поднял воротник осеннего пальто и всё время придерживал шляпу, чтобы её не унесло. Всё было занесенно так, что я даже не сразу заметил, когда мы вышли на шоссе.

Мы долго и безнадёжно ждали автобус, пока нас не подобрала грузовая машина с высокими бортами, в которой перевозят арестантов на работу. Мы проехали в кузове до Конного рынка, встречая по пути вереницы остановившихся трамваев. Здесь мы пересели в троллейбус. Вид у нас был ужасный, потому что мороза не было, и засыпавший нас снег быстро таял. Мы по возможности стряхнули с себя слипшиеся сугробы и устроились на заднем сиденьи. Я с самого начала нашего совместного путешествия искал верный тон в отношениях с Шерешевым, поскольку на работе в отделе мы с ним как-то оставались чужими. Впоследствии выяснилось, что этим тоном должна быть полная простота. Он оказался хорошим человеком, и мы без малейших трений проделали всю поездку.

На вокзальном перроне долго не подавали поезд, и мы снова мёрзли под ветром и снегом. Я начал сомневаться – попаду ли я на этот раз в Москву? Потом состав подали, мы заняли места, срок отправления давно прошёл, а мы всё стояли. Перрон опустел, в вагоне наступила тишина, за окном была метель, и казалось, что наш состав всеми забыт. Мы тронулись после полуночи, с трёхчасовым запозданием из-за заноса путей.

За дорогу я ни разу не вышел из поезда. Шерешев в Орле выскакивал выпить "сто грамм" и купил пирожки и бутерброды. Я же вёз провиант с собой. Закусывали мы сообща.

Наступил вечер. Приближалась Москва. Поезд шёл всё быстрее, уже без остановок; все в вагоне как-то подтянулись в невольном напряжении. Мне казалось, что остановиться поезд уже не сможет, Москва притягивает его, как падающее тело притягивает планета. Это чувство стало ещё ярче, когда на пути промелькнула какая-то речонка, и вместе с поездом через неё хлынула неудержимая стальная грохочущая лавина мостовых ферм и балок, мгновенно подмяв под себя эту ничтожную преграду. Да, теперь я поверил, что снова буду в Москве. Вот уже она начинается. Постройки уже тянутся непрерывно, беспорядочные и плохо освещённые. Всё больше и больше. Мелькают заводы, перроны электрички. Это продолжается очень долго. Какие-то ограды, глухие стены, а потом вдруг, в открывшемся на миг просвете – вдалеке и внизу площадь с потоком автомашин, ряды освещённых окон многоэтажных зданий, фонари и газовые рекламы – и всё скрывается снова. Да, да это Москва! По радио тоже объявляют об этом. Поезд замедляет ход и останавливается на Курском вокзале. Мы выходим из вагона, идём по платформе вдоль поезда к выходу в город. Здесь сухо и совсем тепло, снежные метели остались далеко позади, на юге. У выхода на площадь обмениваемся адресами, договариваемся о встрече назавтра и, пожав дрг другу руки, расходимся. Мне на метро, до Площади Революции. До чего хорошо! Как будто я отсюда никуда не уезжал. Поезд метро с громом мчится под землёй. Смотрюь на своё отражение в зеркальных стёклах вагона. Инженер-конструктор из Харькова, прибывший для утверждения новых проектов. Жёсткая шляпа со старомодной продольной складкой надвинута на лоб и слегка набекрень. Из-за кашне франтовато выглядывает галстук из китайского шёлка. Чёрные брови и пристальный взгляд. Да, это я, Эмиль Бонташ.

Ещё через десять минут инженер-конструктор с чемоданом вваливается в полуподвальную квартирку в Никитниковом проезде, где он проживал ещё в бытность студентом-практикантом. И ошарашенная бывшая его хозяйка соглашается принять его и на этот раз. Значит, можно уже прямо ставить свой чемодан и располагаться? Прекрасно. Нет, лучше не терять московского времени, ведь сейчас только четверть седьмого. Бросаю чемодан и снова выскакиваю на улицу. Куда идти? Куда бежать? Я в Москве!

На следующее утро началась трудовая жизнь. Мы встретились у здания министерства, получили пропуска и вошли внутрь. Разделись в гардеробе, прихорашивались перед многочисленными зеркалами и поднялись лифтом в Главтяжстанкопресс на пятый этаж. В техническом отделе было людно и шумно. В последующие дни мне приходилось являться сюда много раз, с Шерешевым и самому, и всё это стало для меня совсем плёвым делом, но в первый раз не обошлось без трепета душевного. А какой-то особый, радостный подъём оставался внутри, в груди и в животе, до конца моего пребывания в Москве.

В техотделе Главтяжстанкопресса я был представлен главному конструктору главка. Там же мы встретили нашего Степанова. Выяснив подробности процедуры утверждения, мы взяли письмо в Оргстанкинпром (я тут же сел и отпечатал его на свободной машинке) и отправились дальше. В этот же день мы были в ЭНИМСе. Здесь вёл Шерешева я, так как он не был знаком с новым зданием. Не думал я, что так скоро снова окажусь здесь, разденусь у гардероба в просторном вестибюле, буду подниматься по широким лестницам и проходить по строгим коридорам с рядами закрытых дверей – белых или обитых клеёнкой, в зависимости от значительности того, что за ними скрыто. Здесь мне всё было хорошо знакомо, и здесь я особенно волновался. Даже самый запах, запах нового и содержащегося в чистоте помещения, заставлял сердце болезненно сжиматься. Помнит ли ещё меня здесь кто-нибудь? Ведь я был здесь ещё в этом году! Воспользовавшись свободной минутой, я бросил Шерешева и убежал в свой ОТАР. Конечно, меня там помнили и узнали. Конструктор Глеб Иванович обстоятельно расспрашивал меня о работе, об успехах, вставляя комплименты, основанные на впечатлениях прошлого (он присутствовал тогда при моём прощании с Алексеевым), а остальные сотрудники, сходясь после обеденного перерыва, подходили пожать руку и всё спрашивали: "Ну теперь уже насовсем?" – а некоторые никак не могли сообразить, что я уже и дипломный проект сделал, и защитил, и уже инженер, и уже приехал с проектом на утверждение. Алексеева не было. Глеб Иванович рассказал, что их новый сотрудник, какой-то кандидат наук, работает сейчас над техническим заданием на многорезцовый обточной гидрокопировальный станок. Но и его сегодня не было. Я так его и не видел.

19-го с утра мы поехали на ЗИС для получения рецензии на проекты. Направились в технологическое бюро, потом нас переправили в проектное бюро АЗ-1, подготавливающее автозавод для Китая. Шерешев имел также поручения сюда от нашего отдела заказов, и из-за этого на нас насели с делами, никакого отношения к нашей командировке не имеющими.

Вечером я был в большом зале консерватории на юбилейном концерте, посвящённом Шуберту.

20-е ноября мы снова провели на ЗИСе. Смотрели шлифовальные станки, работающие во 2-м моторном цехе.

22-го, в воскресенье, я с утра отправился гулять по Москве, просто так, просто наслаждаться Москвой. Был чудесный зимний день. От центра я дошёл до Пушкинской площади и свернул на бульварное кольцо. Я шёл, любуясь зимним воскресным городским пейзажем, мимо памятника Тимирязеву по Тверскому и по Суворовскому бульварам, затем вдоль забора у котлована Дворца Советов вышел к набережной, дошёл до Большого и Малого Каменных мостов, перейдя на другую сторону, поднялся до стрелки, откуда во всей красоте открывается Крымский мост, и углубился в переулки Замоскворечья. Читая удивительные названия переулков на табличках, украшающих стены домов (здесь попадались даже "яти"), брёл всё дальше, пересёк Полянку и Большую Ордынку, и Пятницкую, и неожиданно, как на берег большой реки, вышел из узкой улочки прямо на садовое кольцо, на Валовую улицу.

И продолжал свой рейс, уже не выходя из русла этой великой магистрали. Миновал Павелецкий вокзал, ещё раз перешёл Москву-реку и оказался на Таганской площади, затем бодро начал опускаться по улице Чкалова. Погода успела поменяться, шёл крупный весёлый снег, или же это просто мне было весело, и я, не снижая скорости, шёл дальше, жуя какую-нибудь очередную сдобу, которую приобретал по дороге – обедать было неохота и некогда. Вот уже и Курский вокзал, и Красные ворота, и высотное здание. Здесь, пройдя ещё немного, я покидаю Садовое кольцо и по улице Кирова снова выхожу к бульварам, возле Кировских ворот. Спускаюсь по бульварам вниз, к Трубной площади, через неё – на Пушкинский бульвар, и вот уже улица Горького, и кольцо вокруг центра Москвы замкнуто. Это был чудесный день.

В понедельник 23-го мы были на заводе Орджонекидзе, в бюро Оргстанкинпрома, где рассматривали проекты обоих станков, а после этого – в ЭНИМСе, где просматривали все три, т.е. также и техзадание на торце-круглошлифовальный. Я больше молчал и думал, как много мне ещё нужно набираться ума. Но фасон держал.

Вечером этого дня Шерешев уехал в Горький, предоставив мне двигать дела дальше самому и назначив встречу на понедельник 30-го, для чего советовал телеграфно просить продления командировки.

На следующий день я снова был на ЗИСе, беседовал с руководителем лаборатории резания. Получилось как-то само собой, что я оказался впутанным в торце-круглошлифовальный станок, а теперь ещё и в наружно-хонинговальный. Я вспоминал, как в первые дни работы, когда Чумак рассказывал мне, что новые проекты серийных станков утверждаются в Москве, я в шутку спросил – может быть и я поеду утверждать этот копировально-шлифовальный 3433. Снисходительно улыбаясь, он выразительно ответил: "Обычно езжу в Москву с ними я…".

И вот теперь – как удивительно могут складываться обстоятельства! – Чумак работает где-то в МТС, а я приехал в Москву утверждать не один станок, а два, и вдобавок к этому вожусь с утверждением составленного им техзадания на торцешлифовальный.

Вечером смотрел "Необыкновенный концерт" в театре Образцова.

25-го бегал из одного места в другое. Виделся в главке со Степановым и с его санкции послал телеграмму с просьбой продлить командировку на пять дней. Вечером был на концерте Александровича.

26-го – опять ЗИС. Чтобы продвинуть там дело, пришлось немало побегать. Зато выслушал комплименты моей энергичности. Руководителя технологического бюро, обманутого моим слишком юным видом, пришлось довольно резко оборвать, и это пошло ему на пользу. Я чувствовал себя уверенно – за моими плечами Харьковский станкостроительный завод им. Молотова! В этот же день походил по цехам завода, повидал однокурсников – они работали сменными мастерами.

В этот вечер идти было некуда, да мне и не хотелось. Я слонялся по улицам и площадям, по станциям метро и магазинам, от всего получая удовольствие, радуясь всему без всякой причины. Или может быть, радость была от того, что я в Москве, что я молод и здоров, что всё складывается так удачно, как и предполагать нельзя было. Оттого, что я чувствовал в себе огромные силы, взялся бы, казалось, сдвинуть любую гору, не сробел бы ни перед чем.

И всё-таки во всех этих бесконечных концертах, пеших переходах и миниатюрных гастрономически-кондитерских кутежах был странный привкус какого-то тоскливого разгула. Где-то внутри сосала грусть и гнала с места, заставляла принимать всё новые неожиданные и иногда экстравагантные решения. Что же это? Обычная моя лирическая печаль, сопутствующая удачам? Недовольство своей работой, выбранной профессией, в котором страшно признаться самому себе? Предстоящее расставание с Москвой? Письмо, которое я написал Вите около недели назад, большое, пёстрое и нахальное письмо? Или нехорошие предчувствия?