"Три дороги" - читать интересную книгу автора (Макдональд Росс)

Глава 5

Лучше всего ему думалось в ночные часы, когда комнату заполняли темнота и тишина. Он лежал с широко раскрытыми глазами долго после полуночи, рыская по просторам своей памяти, которая простиралась далеко в прошлое. События, объяснявшие его сегодняшнюю жизнь, было так же трудно проследить, как русло реки, половина течения которой скрыта под землей. Но каждую последующую ночь он возобновлял свои поиски на ощупь. Ему казалось, что он может найти свою утраченную сущность в каком-то подземном царстве, где скрываются насилие и ненависть, нежность и желания, и что ключ к этому царству находится в комнате, где он лежит.

То, что было когда-то важным для него — участие в первенстве по боксу в колледже, окончание курса с отличием, назначение на работу в Вашингтон, публикация его книги в серии «Возраст разума», — все эти вещи утратили свое значение, когда он взирал теперь на них издалека, из тьмы, в которую погрузился. Торжественная церемония посвящения его в офицеры запаса военно-морского флота в свое время глубоко его взволновала, а теперь она потеряла смысл, оставаясь лишь звеном в цепи событий, которые привели на койку госпиталя. Потрясение в его мозгу, как кризис в экономике страны, изменило шкалу ценностей.

Но в его жизни имелись и такие сцены, которые, казалось, освещались вспышками молний, сопровождаясь пульсирующей болью, и были такими же таинственными и интимными, как сама кровь. Когда ему исполнилось десять лет, он подстрелил воробья из духового ружья, которое ему подарил отец на день рождения. Раненый воробей дико прыгал по саду и долго не хотел подыхать. Он не смог опять выстрелить в него или прикончить руками и застыл, парализованный чувством вины, отвращения и жалости, взирая на его предсмертные судороги среди цветов.

Десять лет спустя, стоя у гроба отца, он не испытывал горя. Забитый цветами дом в небольшом городке Индианы, где происходили похороны, раздражал и вызывал у него скуку. И в атмосфере, насыщенной запахами роз и гвоздик, вспомнил день своего десятилетия. Отец увидел его возле подыхающего воробья, они оба стали свидетелями этой сцены смерти, перехода от бурной энергии жизни к кучке пыльных перьев. Они закопали погибшую птичку рядом с кустом роз, а отец отобрал у него ружье, и мальчик больше его не видел.

Он мысленно снова посмотрел на покрасневшее и осунувшееся лицо профессора Джорджа Тейлора, который зачал и вскормил его, который отобрал у него ружье и умер нелюбимым во сне, на шестьдесят шестом году жизни. Но через два дня после похорон он проснулся на полке пульмановского вагона на пути в Чикаго и разрыдался, вспоминая бедного старика и погибшую птичку. С тех пор прошло еще десять лет, но он и теперь помнил заволакивающиеся глазки воробья, когда жизнь оставляла его, а также страшное одиночество умершего тела в гробу.

Такое же смертельное одиночество сопутствовало ему все эти десять лет. Он ни разу не смог принять любовь или полюбить сам, пока не встретил в Ла-Джолле Паулу, которая согласилась провести с ним несколько дней. Даже день, когда он признался ей в любви, был омрачен импульсом неприятия. Хотя на деле ничего не произошло и злой порыв был подавлен, запомнившаяся ему сцена, полное движения небо и серое море, темные бакланы, пролетавшие над водой, — все это, как молнией, освещалось в его сознании и оставляло чувство вины.

Это был первый облачный день за всю неделю, проведенную ими вместе, слишком холодный и мрачный, чтобы загорать или купаться в бухточке. Резкий ветер с моря усилил прилив, и волны накатывались на берег; как стеклянные громады, разлетаясь сверкающими брызгами на пляже. От ветра ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. В накинутом на голову шарфе она выглядела юной, смешной и привлекательной и хохотала, когда о скалы ударяли волны, похожие на взрывы белой пены. Они взялись за руки и поднялись на набережную, как ив первую ночь. Перепрыгивая через лужи и водоросли, взобрались на высокий камень и стояли там, недоступные для прибоя.

Наблюдая за игрой слепых сил природы, они заметили стайку котиков, которые обычно не подплывают к берегу ближе чем на милю. В воде то появлялись, то исчезали их мордочки, как конусы тьмы на фоне постоянно менявшего цвет океана. Но иногда, когда котики были в хорошем настроении, а волны высокими, они устраивались на гребне и подплывали к берегу. Они могли поднырнуть и вынырнуть из любой волны, выпрыгнуть в воздух, перевернуться и снова скользнуть в свою родную стихию. Они носились взад и вперед там, где разбивались волны. Их грациозные движения были видны отчетливо, как сквозь стекло. В самый последний момент, когда, казалось, волны вот-вот бросят их на камни, они ныряли и отходили назад, а потом опять седлали волны. Их лоснящиеся тельца скользили и извивались среди водяных стен, чем-то напоминая фигуры женщин. Он ощущал какое-то ликование, смешанное со страхом и стыдом. Он еще ни разу не обладал женщиной.

— Как бы мне хотелось стать танцовщицей! — воскликнула Паула. — Выражать свои чувства движениями тела, а не с помощью пишущей машинки, лиц актеров и кинокамеры. Это, наверное, самый прекрасный вид искусства.

Он, не отвечал ей, пока котики не угомонились или не решили поиграть в другом месте, быстро скрывшись из виду. Когда он обернулся к ней, его охватила нежная теплота.

Она радостно смотрела на него своими милыми и блестящими глазами. Ее разгоряченное тело было скрыто, подобно зверю в засаде, под шубкой. Он остро, до боли, ощущал теплоту ее руки, белизну подбородка и шеи, алость губ, которые тянулись к „нему. Сердце его громко стучало, он весь налился желанием. Она расстегнула свою шубку, чтобы он смог к ней прижаться, и они обнялись на утесе, нависшем над морем, на виду у двух гостиниц.

Вот тогда-то он и признался ей в любви. Но в головокружительный момент страсти им овладело, чувство протеста. Он пошевелился, чтобы освободиться из объятий, но она неправильно поняла его движение и прижалась к нему еще сильнее. Он почувствовал себя в ловушке. Она была разведенной, ее поцелуи — горячими и сладкими, а тело — легкодоступным. Она была такой же женщиной, как и другие. Ни в ком из них нет добродетели, как давно предупреждал его отец.

Он, конечно, преодолел побуждение, которое чуть не овладело им: столкнуть ее вниз, в кипящий прибой — пусть ее привлекательное тело разобьется и очистится. Он мог бы без труда убить ее, одним резким движением отбросить ее любовь и потерять навсегда. Но он не сделал ничего, чтобы причинить ей боль или затронуть ее чувства. Его любовь к ней ушла в глубь его души, и он не открыл ей свою тайну.

Ему впервые пришло в голову, что, возможно, она что-то подозревала. После того случая они провели вместе еще почти две недели, но не стали любовниками. Он винил в этом свою неопытность и отчаянную застенчивость, но, может быть, это зависело и от Паулы, которая потихоньку отдалилась от него. Когда он предложил ей пожениться, она предпочла подождать, сказав, что видела слишком много торопливых свадеб во время войны. Конечно, ей хочется стать его женой, но лучше подождать и действовать наверняка. Когда его корабль получил приказ выйти в море и опять направился на запад, они не устроили даже формальной помолвки.

Несмотря на это, она оставалась ему верной, как жена, хотя в течение года их связывала только тоненькая бумажная цепочка писем. Она ему писала каждый день, изливая душу на бумаге, стараясь показать, как сильно его любит. Его внутренняя жизнь питалась этими письмами, как питается ребенок в утробе матери. Каждый день по письму, тридцать писем в месяц.

Иногда, когда они неделями были в открытом океане, он целый месяц ничего не знал, а потом сразу собирал богатый урожай в тридцать писем. Число ее писем превысило три сотни, когда корабль получил приказ вернуться на западный берег США, чтобы взять на борт партию самолетов.

Правила секретности не позволили ему сообщить ей об этом заранее, а у него было слишком развито чувство долга, чтобы обойти инструкцию. Поэтому она и не могла предположить, что он возвращается. Его звонок из Аламеды стал для нее полной неожиданностью. Она отозвалась на его голос недоверчивым смехом, чудо: они оказались опять на одном континенте. Он позвонил ей примерно в двенадцать часов дня, в два сел на самолет в Бюрбэнке, а в начале пятого встретился с ней в аэропорту Сан-Франциско.

Когда он увидел высокую фигуру Паулы — она спускалась по трапу из салона самолета, — его охватила волна гордости, что она принадлежит ему, но это чувство быстро поглотил страх, что у него нет на нее никаких прав. Во всем ее облике, от изящных ножек до шляпки, кокетливо сидящей на блестящих волосах, сквозила гордая осанка и элегантность. Ее движения были загадочны: она была представительницей мира женщин, который находился вне пределов его досягаемости. Брет смотрел на нее через призму времени, как на насекомое в капле янтаря.

Затем она показалась у выхода для авиапассажиров, торопясь, временами припускаясь бежать. Между их телами исчезло расстояние и время. Он позабыл о своих сомнениях и страхах, забыл обо всем, лишь всем существом ощущал, что она с ним.

— Как хорошо опять быть дома! — И это все, что он придумал сказать ей, прижавшись лицом к ее щеке.

А она смогла ответить только:

— Да.

Они отметили его возвращение традиционно: выпили в баре «Том Марк», пообедали в ресторане «Омар Хайям». Они говорили о жизни на кораблях, которая была ей незнакома, о деятельности киностудий, которая в основном была неизвестна ему, о жизни любящих в разлуке, которую они очень хорошо знали оба. Но постепенно он утратил способность отвечать на стремление Паулы к интимности. Брет испытывал острое смущение из-за ее явной гордости по поводу его повышения в звании и новых знаков отличия.

По мере того как проходили часы, те самые часы, которые Брет мысленно пересчитывал в последние пять бессонных ночей после выхода из Перл-Харбора, его напряженность внутри его возросла до такой степени, что стала нестерпимой. Паула чувствовала, что с ним происходит, и старалась успокоить его. Но после ссоры за ужином ее доброжелательность, казалось, натолкнулась на что-то, что она не могла переступить. Они оба основательно выпили, и полуночная прогулка на такси в Окленд, которую предложила она, поскольку никогда не ездила по этому мосту через залив, вылилась в пьяное бегство от неминуемой реальности. Еще не прошло и двенадцати часов, а они поняли, что их золотые часы проносятся мимо.

Окончательная потеря, самая крупная взятка пустоты, пришла с горьким окончанием проведенного вместе вечера. Ей удалось снять квартиру в одной из семейных гостиниц в районе Ноб-Хилл на три дня, которые они хотели провести вместе, и она пригласила его туда на последнюю рюмку. Из окна он мог смотреть на залитый огнями город, как с самолета. Вниз, к порту, сбегали улицы с неоновыми вывесками. В темном порту неустанно сновали паромы и маленькие суденышки-такси, а огромная арка моста нависала над ними, как светящаяся цепь из фонарей. Алкоголь слегка туманил его взгляд, и весь город шевелился, как ослепительная армада при легком ветре. Он подумал, что расположенный таким образом флот было бы легко разбомбить. И город тоже. Небольшая бомбежка в нужных местах пошла бы на пользу Фриско. Господи, его голова гудела! Чаще всего алкоголь нагонял на него меланхолию, а иногда приводил в бешенство. А на поведении Паулы алкоголь заметно не сказывался, лишь обострялись ее рефлексы.

Она тихо подошла к нему сзади и обняла за талию.

— Прекрасный вид, правда? Более величественный, чем вид Трои или Карфагена. У нас в стране есть три города, которые вселяют в меня чувство величия, такое же чувство, которое я испытала, когда посетила Лондон и Париж. Это Нью-Йорк, Чикаго и Сан-Франциско. Такое перечисление звучит, как названия железнодорожных станций, правда? Трансамериканская магистраль без пересадки в Чикаго.

— От Трои ничего не осталось, — мрачно произнес он, — а руины Карфагена римляне засыпали солью.

Она тихо рассмеялась прямо у его уха.

— Ты слишком трагически воспринимаешь историю! Я ни о чем таком и не подумала. Эти названия звучат для меня романтически, вот и все. В свое время это были крупные приморские города.

Брета задевали ее смех, ее легкомысленное отношение к его настроению. Его обоняние, притупленное виски, воспринимало запах ее волос как невероятно сладостный. Но его раздражали обнимавшие руки, дорогая одежда, которую он не смог бы купить ей, комнаты с высокими потолками, которые он не смог бы снять. Они поругались за ужином, когда она хотела расплатиться по счету. Хотя Паула поняла свою ошибку и немедленно уступила, все равно чувство унижения мучило его.

— Ты независимая женщина, правда? — спросил Брет.

Она помолчала, потом сказала, как о само собой разумеющемся:

— Думаю, что да. Уже много лет я живу самостоятельно. — Но ее объятие ослабло, она несколько отстранилась от него, как бы в порядке самозащиты. — Уж не хочешь ли ты, чтобы я прилепилась к тебе, как лоза дикого винограда?

Он грубо рассмеялся.

— Ну, нет.

Он продолжал смотреть в окно. Огни города сверкали ярко и безразлично, как злые глаза. Сан-Франциско — город, увидеть который он мечтал целый год, — теперь значил для него не больше, чем пустые камуфляжные города, которые строились, чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики.

— Я думала, что нравлюсь тебе такой, какая есть, Брет. Извини, если поступила неправильно за ужином. Я просто привыкла платить сама за себя. В Голливуде, это средство самозащиты.

Он сердито пошевелился, и, когда поворачивался к ней, ее руки его отпустили.

— Я мало что знаю о вашей голливудской толпе, но такое отношение ко мне выглядит забавно. Я думал, что мы поженимся...

— Конечно, поженимся.

— Какое же место я буду занимать в твоей жизни, если стану твоим мужем?

— Чего ты добиваешься? Ты создаешь трудности на пустом месте.

— Наоборот, могут возникнуть непреодолимые трудности.

— Послушай меня, — обратилась она к нему. — Я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся. Думала, что научилась понимать тебя за те недели, что мы вместе провели в Ла-Джолле. Удалось мне это или нет, не знаю, но ты все видел своими глазами, когда уезжал. Жизнь моя здесь казалась призрачной все то время, что ты отсутствовал. До встречи с тобой призрачной мне казалась война, но потом я могла думать только о войне.

Ему удалось ее больно уколоть, и боль от этого укола заставила его постараться задеть ее еще раз.

— Несомненно, я даю тебе некоторый достоверный материал для твоего следующего сценария на военную тему.

Паула отбросила свое тщеславие и опять обняла этого упрямца.

— Не будь идиотом, дорогой. Ты же не можешь ревновать меня к моей работе.

— Смехотворное предположение.

— Тогда в чем же дело? Я была без ума от счастья, когда ты позвонил сегодня утром. Думала, что все будет прекрасно, но все не так. Может, ты не любишь меня?

Он ответил с усилием:

— Не знаю.

— Во всех письмах ты писал, что любишь меня. Не сделала ли я чего-нибудь такого, что все испортило? Повернись ко мне и посмотри мне в глаза.

Брет повернулся, оставаясь в ее объятиях, и посмотрел на нее сверху вниз. На ее глаза навернулись слезы, которые она хотела незаметно смахнуть, учащенно моргая. Потом зажмурилась и прислонилась к нему.

— Я знаю, что ты меня любишь, — прошептали ее опухшие накрашенные губы. — Забудь обо всем, Брет. Просто люби меня.

Ему не хватало сил, чтобы принять ее любовь. В его голове проносились видения прошлого, капризная память остановилась на картине мертвого лица на подушке. Он сам был таким же холодным, как и лицо его умершей матери. Своей мертвой хваткой она достала до его сердца. Он взял Паулу за плечи и оттолкнул от себя.

На ее лице отразились чувства печали и злости, но она не повысила голоса.

— Не понимаю, Брет, в чем дело, но тебе лучше уйти.

— Я тоже так думаю.

— Завтра ты позвонишь мне?

— Не знаю. Спокойной ночи. Извини.

Он слышал, как она тихо плачет, пока ждал лифта на мрачной лестничной площадке. Мертвая рука прошлого схватила его, образ умершей женщины спустился вместе с ним в лифте и последовал за ним на ведущую к океану улицу.

Лежа через полтора года на кровати госпиталя, Брет видел лицо своей матери так же четко, как и тогда: мраморное лицо покойницы, не видящей, не реагирующей на прикосновение, с волосами, похожими на крылья тьмы, сложенными на ее челе. Она умерла, когда ему было четыре года, уже больше двадцати пяти лет назад, но, казалось, ее лицо смотрело со стены каждой комнаты, в которую он входил, и холодная память о ее смерти все еще пронзала его до костей. Но, насколько он знал, она умерла своей смертью, в кровати. Беда была лишь в том, что он не помнил, как все это произошло. Его голова была заполнена говорливой толпой неясных образов.

Он смутно помнил о том, что произошло после того, как он ушел от Паулы, потому что пил весь следующий день. Брет ощущал вкус виски в горле до самой носовой полости и припоминал звенящую от алкоголя пустоту головы. Он спустился вниз на лифте, пересек улицу у стоянки такси, и память его отключилась.

Еще несколько месяцев назад Брет и не пытался вспоминать об этом, но теперь он сгорал от нетерпения восстановить все события. Его память хорошо запечатлела всякие мелочи. Он помнил, как зовут маршалов Наполеона, знаки кораблей, которые, использовались недалеко от Лейта, номер своего телефона в Арлингтоне, свой адрес в Лос-Анджелесе. Нет, не в Лос-Анджелесе. Он там никогда не жил. Тут произошла странная ошибка, и такие ошибки у него постоянно повторялись. Доктора называют это как-то по-научному и говорят, что подобные случаи — обычное явление, но это его не утешало. Брет приходил в ужас от мысли о том, что не может полагаться на свою память.

И все же ему становилось лучше. Девять месяцев назад он совершенно не ориентировался ни во времени, ни в пространстве. Теперь Брет знал, кто он такой и что находится в госпитале. Он повторял факты, как утешающую литургию. Брет Тейлор, лейтенант запаса военно-морских сил США, военно-морской госпиталь, одиннадцатый военно-морской округ, Сан-Диего. Забывчивость. Сегодня суббота. Скорее воскресенье, поскольку уже за полночь. Воскресенье, 24 февраля 1946 года. Не 1945-го, а 1946 года: война уже закончилась. Ему потребовалось много времени, чтобы сообразить все это, но если усваивал что-нибудь, то это накрепко. Проблема заключалась я том, чтобы восстановить те пропавшие дни во Фриско. А у него осталось лишь ощущение запаха виски, гудящая пустота в голове, чувство беды. Произошло что-то гибельное, но он не знал что именно. Об этом могла бы рассказать Паула, но ему было стыдно обращаться к ней с расспросами.

Но что бы там ни произошло, она его не бросила. Полтора года спустя она продолжала навещать его каждую неделю. Она не вышла за него замуж, как он предполагал, но оставалась рядом. Мысль о ней была островком безопасности среди неопределенностей в его голове. Он уснул с мыслью о том, что она стоит у его кровати. Но во сне он увидел не Паулу.