"Поезд" - читать интересную книгу автора (Штемлер Илья Петрович)

Глава вторая

1

Тряпка шлепала об пол, плющилась, щедро отдавая грязную пенистую воду пятнистому линолеуму.

– Отошли бы куда, – уборщица откинула со лба сивые волосы, подобрала тряпку и сунула ее в ведро. – Все больные после обеда на койках посапывают, а он топчется, работу мне портит.

Прохоров извинился и привалился плечом к стене.

Привыкший повелевать, Савелий Кузьмич терялся и нервничал от каждого такого окрика. Еще это слово «больной»… Какой же он больной, если попал в санаторий, на реабилитацию? Бывший больной!

– Здесь не помешаю? – он стыдился своего заискивающего тона.

– Ладно! Стоишь и стой, – смилостивилась уборщица. – Пока пол не просохнет. А то шел бы в палату.

Прохоров топтался в вестибюле не от безделья – он ждал шофера. По пятницам, к концу дня, управленческий шофер подруливал к внутреннему дворику, куда выходила кирпичная стена котельной. Развороченная самосвалами, стена скрывала автомобиль от глазастых сторожей.

Прохоров дважды выбирался к котельной, шофера все не было. Запах шлака горчил, знакомый запах железнодорожной полосы отчуждения. Прохоров вдыхал этот запах с наслаждением. Из дверей котельной появился какой-то тип и нервно предложил убраться со двора, не место здесь для пациентов кардиологического санатория… Пришлось вернуться в вестибюль главного корпуса.

– Я и думаю, – ворчала уборщица, сильно выкручивая тряпку. Казалось, вода закипала пузырями. – Одни так и помирают в очереди, пока попадут в наш санаторий, другие, считай, каждый день бегут домой, к жене. Точно их здесь силком держат.

– Силком и держат, – проворчал Прохоров.

– Помню, тут один мужчина шумел. Генерал или кто… Каждый день корил докторов, чуть ли не голодовку объявлял. «Здоров я, и точка!» А вернулся домой, через три дня умер. И баланс не успел составить, все родственники перегрызлись, богатый был генерал.

– Я-то составил, – усмехнулся Прохоров. – Невелико богатство.

– Невелико? – уборщица бросила на Прохорова испытывающий взгляд. – Такой дядька, и невелико. Небось одного пива пропустил за жизнь на мильён.

– Что было, то было, – согласно вздохнул Прохоров.

Он подумал, что действительно «баланс» так и не составил, а живет, как говорится, на острие ножа…

Время пребывания в санатории оставило след в душе Прохорова. И не только потому, что он попал сюда по серьезной причине, нет. Здесь, в более спокойной обстановке, чем в больнице, Прохоров острее переживал сюрпризы, которые подносила ему затейливая жизнь. Как получилось, что он, зрелый мужчина, удачливый, смелый, толковый инженер, добившийся в своем деле значительного успеха, вдруг сорвался и полетел вниз, теряя на пути практически все, что наживал годами: чины, авторитет, личное благополучие. Неприятности, что преследовали его последнее время, уже не удручали, а скорее удивляли. Каждого нового дня он ждал со странным любопытством: что еще ему может подсуропить раскинутое на тысячи километров беспокойное хозяйство. Конечно, все, что происходило в последнее время на дороге, не являлось следствием его руководства, но разве это принимают во внимание там, в далеких кабинетах, где решалась его судьба. Попробуй, затронь коренные причины всех бед на железной дороге – как это аукнется в светлых теремах министерства. Тактика тут нехитрая – найти козла отпущения, обломать ему рога, назначить нового начальника и жить спокойно несколько лет, как бы в ожидании результатов. И вновь все по кругу, а у круга, как известно, нет конца. И все-таки обидно! Обида затрудняла дыхание, сдавливала сердце. Освободись он от этой тяжести, и сердце вновь застучит легко и полно, и он, как прежде, сможет на одном дыхании взлететь на шестой этаж, перескакивая через ступеньку. Но в том-то и дело, что Прохоров не мог освободиться. Никак не мог, хоть и старался, отдаваясь размышлению о том, что лично его судьба мало что значит на фоне огромных событий, которыми живет общество. Что гораздо более значительные персоны, чем он, оказывались забытыми, хотя и могли претендовать на благодарность…

– И черт с ними! Черт с ними! – воскликнул он довольно громко.

Уборщица вскинула голову.

– Бранись, бранись, – одобрительно проговорила она – Глядишь, и поможет… Помню, лежал тут один. Давлением высоким мучился. Лекарства не помогали. А начнет ругаться… Всех достанет. И профессоров, и сестер… Глядишь, к вечеру в туалете курит. И давление, как у младенца.

Прохоров усмехнулся. Если бы бранью восстанавливалось здоровье, то здоровее его вряд ли найдешь человека. Сколько пара он выпустил на одних селекторных совещаниях, когда начинал жучить службы за какой-нибудь прокол или упущение. На железной дороге любой пустяк, любая нерасторопность подобна снежному кому…

– А еще у нас лечилась артистка из кино. Та вообще, – не успокаивалась уборщица, – бывало, заведется, никого не забудет! – Уборщица достала из кармана связку ключей и принялась их перебирать. – Потом ее в нервный санаторий спровадили. Или для психов, не знаю…

– Кого? – рассеянно спросил Прохоров.

– Артистку. Разорялась больно… И в столовой, и в корпусе. Все ей не так…

Круглое лицо уборщицы хитро улыбалось, мол, она знает еще кое-что, да не все сразу.

– Интересно, а что вы про меня будете потом рассказывать? – серьезно проговорил Прохоров.

– Про вас?! Ничего не буду… Ничего в вас нет такого. Кроме внешней основательности.

Наивная тетка и не предполагала, как своей добросердечностью ранит Прохорова. Выискав в связке нужный ключ, она отворила дверь регистратуры и уволокла туда свое ведро. В это время появился Леонид, в куцей джинсовой куртке и мятых в гармошку лысых штанах. Бывший таксист, Леонид работал проводником пассажирского поезда, но проштрафился, был списан в резерв. Ходил по инстанциям, каялся, достучался до начальника дороги. Прохоров взял его к себе шофером. Так Леонид и осел в управлении, тайно надеясь вернуться к беспокойной, но весьма доходной проводниковской жизни. Прохоров не торопился списывать Леониду его грехи – парень оказался неплохим шофером…

– Запаздываешь, – пробурчал Прохоров.

Леонид что-то промямлил в ответ, уводя в сторону маленькие фисташковые глаза.

– Я тут стою, выслушиваю всякую чепуху, а он опаздывает, – Прохоров направился к выходу. Хоть ему и не впервой покидать санаторий без разрешения, но каждый раз он испытывал в душе смущение. – Где машина?

– Как всегда, у котельной, – шофер лизнул пухлые губы. Какая-то странность ощущалась в поведении обычно разбитного парня. Едва подумав об этом, Прохоров заторопился к машине.

Дорога, ведущая к котельной, выпячивала корявую спину, покрытую кусками ломаного асфальта вперемешку со склизлой от недавнего снега черной землей. А мокрые голые ветлы, переплетаясь, отгоняли и без того скудный сумрак, что падал с близкого сырого неба. Идти было не очень приятно, особенно в туфлях на гладкой кожаной подошве.

– Тебе хорошо в твоих кроссовках, – ворчал Прохоров, искоса поглядывая на озабоченный профиль шофера. Вновь шевельнулась мысль о том, что Леонид скрывает какие-то малоприятные вести.

– Ну? Что стряслось? – мрачно обронил Прохоров.

– Где?! – с натужной игривостью переспросил Леонид.

– Где, где? На дороге!

– Мне откуда знать? Что я, дежурный диспетчер управления?

– Ладно, ладно… По носу вижу. Почему опоздал?

– Да… этот, из административки, машину не давал.

– Как не давал? – Прохоров в изумлении остановился.

Леонид по инерции прошлепал вперед. И тоже остановился.

– Не дам, говорит, и все. Нечего гнать четыреста километров за так.

– Каких четыреста? – опешил Прохоров, почувствовав в сердце укол дурного предчувствия.

– Каких. Сюда сто, обратно сто… Потом еще вас привезти надо будет. И вернуться…

– Что он там, с ума сошел? Начальник дороги требует машину…

– В том-то и дело, – перебил Леонид и осекся.

– Что?

– Ничего… Приедете в управление, разберетесь, – уклончиво пробубнил Леонид.

Он шел впереди, и Прохоров видел, как под курткой елозят его острые лопатки.

Черный автомобиль покорно таился в тени котельной, испуганно кося мутными фарами, будто ему уже досталось за стоянку в неположенном месте и он не чаял поскорей убраться на шоссе. Там-то его не станут ругать…

Покинув закопченный двор, автомобиль проехал мимо сторожки дежурного. Прохоров придал лицу отрешенное выражение человека, углубленного в свои мысли, он глядел в сторону, чтобы не привлекать внимания. Сообщат главному врачу о «самоволке», неприятностей не оберешься.

Приседая на валунах, автомобиль подобрался к шоссе и, сердито взвыв, вылез наконец на чистую до-' рогу…

– Рассказывай! – приказал Прохоров.

– Что рассказывать? Может, это сплетни? – юлил Леонид. – Говорят, что вас куда-то переводят. Решение коллегии… Ну, не знаю. Что вы, на самом деле, Савелий Кузьмич, – Леонид шмыгал носом, стараясь согнать бусинку пота с верхней губы.

Прохоров втянул тяжелое тело в угол сиденья, положил на колени длинные руки и прикрыл глаза.

– В управление? – осторожно спросил Леонид.

– Домой, – вяло обронил Прохоров.

В распахнутую дверь кабинета виднелся угол письменною стола с четырьмя телефонами, что имели манеру взрываться пронзительным звоном в любое время суток. Днем, когда Прохоров был на работе, телефоны вели себя смирно, ко с вечера… Домашние к этому привыкли, различая по тембру звонка, кого к себе требуют аппараты, похожие на разноцветных сварливых мопсов. В основном надрывались черный и рыжий, связывающие напрямую квартиру начальника дороги с его беспокойным хозяйством. Красный телефон особой связи звонил редко. И звон у него был вкрадчивый, малиновый, уверенный в том, что его всегда услышат…

Сейчас аппараты молчали.

Прохоров качнул головой, прогоняя дрему. Провел по комнате неверным плывущим взглядом… Как же он тут оказался? Ах да… Приказал шоферу доставить его домой…

Из прихожей донесся шорох.

– Люся? – позвал Прохоров.

– Ты уже дома? – отозвалась жена.

В дверях показалось смуглое лицо жены. Темные волосы скрадывали часть лба и падали за спину легкомысленной девичьей прядью, придавая облику сорокапятилетней женщины особую моложавость.

Они познакомились на четвертом курсе института, на вечере дружбы железнодорожного и педагогического. Савелий Кузьмич до сих пор помнил ее голубое платье с бархатной вставкой. Помнил ее жаркую от волнения ладонь и впервые прозвучавшее непривычное имя «Люсьена». Называя себя, она всегда испытывала неловкость. А Прохорову это имя нравилось. Но при исключительных обстоятельствах, когда кошки скребли на душе, он чувствовал раздражение и упрощал вычурное имя своей жены. И это был признак сильного душевного смятения, как бы внешне оно ни скрывалось.

– Ты давно дома? – спросила Люсьена из кухни.

Прохоров не ответил, уловив в интонации особую ноту. Он понял, что жена в курсе событий, и почувствовал облегчение от того, что не надо ей ничего рассказывать. Возможно, она даже знает больше, чем он сам. В сущности, он еще ничего не знает.

– Люся, – проговорил Прохоров в стенку, отделяющую комнату от кухни. – Телефоны уже молчат? – он криво усмехнулся.

Он не был уверен, что жена расслышала его голос, но повторять не стал. Зачем он приехал сегодня? В санатории, среди людей, оставивших на время в кабинетах свои должности-заботы, Прохоров чувствовал душевное умиротворение. Так славно было посиживать вечерами за преферансом, который расписывали между собой четверо верных партнеров. Один из них – адмирал, второй – повар, а третий, самый молодой, – страховой агент. И он, четвертый, начальник дороги. Теперь уже бывший начальник дороги… Там, в санатории, они были на равных: выкарабкивались после инфаркта. Словно болезнь отсекла прошлое, обнажив перед ними единственную настоящую ценность – жизнь.

– Ты вернешься сегодня в санаторий? – крикнула жена из кухни.

– Просил шофера заехать к восьми часам, – ответил Прохоров и, помолчав, добавил: – А когда ты узнала… обо всем?

– Звонили из Москвы… Мария Федоровна, секретарь министра… Просила тебя подготовить… Потом еще звонили, из управления. Говорили хорошие слова, желали выздоровления.

Жена вернулась в комнату. В клеенчатом переднике и со щеткой в руках. Подошла к буфету, смахнула пыль, передвинула фарфоровую фигурку Будды, что Прохоров привез из Японии, протерла фотографии детей – Натальи и младшенького, Алешки. Оперлась рукой о высокую спинку стула и, не выдержав, присела на край сиденья.

– Ах ты же боже ж мой, – всхлипнула она. – Работал, работал. Что день, что ночь. Сердце надорвал, и на тебе, благодарность…

– Люся, Люся, – растерялся Прохоров. – Будет тебе…

– Что «будет мне»? Загнали дорогу, а на тебе выспались.

– Ну… ты же сама хотела, чтобы я ушел с дороги.

– Да, хотела. Но не так, не так, – она по-бабьи прикладывала ладонь к влажным щекам. – Не так, – повторила она.

– Да… Новости-хреновости, – буркнул Прохоров. – В конце концов они правы. Раз дорога плохо везет – виноват начальник… Мало я поснимал руководителей? И они могли бы обидеться, дескать, мы выкладывались, старались… Выше головы не прыгнуть, Люся…

– И обижались. И письма писали. Сколько комиссий приезжало к тебе по анонимным письмам?

– Ладно! Хватит, – Прохоров пристукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Начальству видней.

Люсьена умолкла, вернулась в кухню и, не выдержав, выкрикнула в дверь:

– А все водка твоя. Выставила тебя перед всеми! Не защититься тебе, не оправдаться.

– Села на своего конька, – Прохоров угрюмо засопел. – Послушать тебя, так я только и валяюсь под забором. Приехал, пожалуйста! Сидел бы в своем санатории…

Он лукавил. В эти минуты самым верным его пристанищем был дом, Люсьена, дети… Он слабо порадовался тому, что ребят нет, уехали к старикам гостить. Мысль о детях еще гуще опечалила Прохорова предстоящим стыдом. Как дочь гордилась своим отцом, начальником дороги. Да и младший, Алешка, все понимал…

Прохоров ощутил затылком прохладную кожу спинки кресла. Будущее виделось ему туманно, без конкретных очертаний. Умом-то он понимал, что на дороге ему больше не работать, и ни в каких смежных областях. Конечно, на улицу его не выбросят. И кабинет дадут, и персональную машину. Слава богу, не принято у нас выставлять на улицу работников такого ранга, как Прохоров. Как бы там ни было, а опыта руководителя у него не отнять, а это кое-что да значит…

И вся жизнь его, Прохорова Савелия Кузьмича, потянулась перед мысленным взором, точно он вытягивал из тяжелой воды канат, помеченный условными метками-вешками. Но сколько бы канат ни вытягивался, вода упрямо прятала нечто важное. Куда более важное, чем обозначение этих вешек: окончание института, взлеты по служебной лестнице. Если говорить честно, то не всегда он был обязан карьере личными деловыми качествами. Нередко он помогал судьбе, задавая нужное направление ее, подчас слепой, поступи. И делал это просто, без душевных терзаний. Легко и находчиво. Сделать начальству ненавязчивый подарок, составить победную реляцию тогда, когда победа еще не приняла осязаемой формы, добиться успеха в частных вопросах, пренебрегая главным, понимая, что частные вопросы нередко затмевают главное, рассчитанное на далекую туманную перспективу…

Нет, конечно, Прохоров не ограничивал свою деятельность только такими ходами, он совершал и стратегические маневры. И довольно серьезные. Но как ни странно, самые значительные успехи являлись следствием именно каких-то поверхностных забот. Иными словами, когда количество вдруг оборачивалось качественным скачком к изумлению не только окружающих, но и, честно говоря, самого Савелия Кузьмича. Однако он и вида не подавал, что успех свалился неожиданно, трезвоня о достижениях по всей сети дорог страны. Благодаря этому Прохоров долгое время слыл умелым и серьезным руководителем. К слову сказать – многим удается протащить этот искусственный ореол через всю свою служебную деятельность, оставляя своим наследникам дом на песке. И более того, именно их, наследников этих, потом начинают обвинять в неумелом руководстве, в том, что они разрушают столь благополучное сооружение…

Это была горькая правда. И Прохоров сейчас судил себя этой правдой… Странно, казалось, он даже находил удовольствие в этой безжалостной правде. Да, дорога в последнее время работала плохо. И требовала «хирургического» вмешательства. Но планы, которые выдвигал Прохоров, не находили особой поддержки министерства – ему уже не верили. И шли навстречу, упираясь. Так долго продолжаться не могло…

– Хочу поглядеть, кто справится с такой дорогой? – Прохоров бросил взгляд в дверной проем. Голос прозвучал неуверенно и жалко.

– А ты не знаешь? – ответила жена.

– Откуда же мне знать?

– Дружок твой, институтский… Свиридов.

– Кто?! Свиридов? Алеша? – и, помедлив, добавил сдавленно: – Как же так… Совсем уже…

2

Построенный в начале века на средства Лесного акционерного общества, вокзал выходил на площадь шестеркой невысоких ампирных колонн. Часть из них в войну полущило, и мрамор заменили на бетон. Потом всю колоннаду закрасили бледной зеленкой, под цвет фронтона.

В середине семидесятых годов к основному зданию примкнула стеклянная пристройка, под которой полураскрытым веером расходились платформы, и теперь, в своем нынешнем виде, вокзал напоминал осьминога.

Люди попадали под своды вокзала с трех сторон – центральный подъезд брал на себя основную массу пассажиров, а два боковых подбирали остатки. Кроме того, на платформы можно было проникнуть с примыкающих улиц, застроенных сооружениями, что имели прямое отношение к вокзальным службам: багажные и почтовые цехи, экспедиции, конторы. А дальше вдоль рельсов тянулись вагонное и локомотивное депо, ремонтно-экипировочное хозяйство…

Какой проказник назвал вокзалом[1] помещение, в стенах которого день и ночь колобродила толпа озабоченных и суетливых людей с чемоданами, узлами, детьми? Помещение, в котором любое оконце обладало магической способностью обрастать толпой. Куда съезжались люди со всех концов просторной страны и, почему-то принимая его за экстерриториальное учреждение, вели себя там с удивительной непринужденностью. Узбек, сняв обувь, сидел на свернутом в рулон ковре, по-восточному скрестив ноги, показывая всем свои цветные чувяки. И пил чай из блюдца, щуря в удовольствии глаза. Детишки затеяли бузу, ловя друг друга в мешанине чемоданов, при этом они кричали, точно находились во дворе своего дома… Какой-то карапуз, разбежавшись, боднул Свиридова в бок, отскочил и побежал дальше, вопя от восторга. В экстазе он влепился в толпу, осаждающую окошко дежурной по вокзалу.

– Это разве дети? Это дикари! – воскликнули в толпе. – Где мама этого хулигана? Возьмите его, он перепачкает людей соплями.

Мама – сама еще девчонка – настигла малыша и принялась извлекать его из толпы, в то же время достойно отвечая недовольным.

Тем временем каждый старался протиснуться поближе к окну.

– Следующий! Слушаю вас! – торопил, усиленный динамиком, голос дежурной.

Мужчина в серой шляпе смиренно наклонился к отверстию в оконном стекле, наподобие скворечника.

– Да мальчишка тут, чуть с ног не сшиб, – оправдывался он. – Скажите, пожалуйста, я собрался провезти телевизор…

– Какой? Цветной? Старой марки? – спросили из «скворечника».

– Цветной. «Рубин».

– Не пройдет размером. Только багажом. Следующий!

Мужчина не успел осмыслить ответ дежурной, как был отодвинут в сторону.

– Я решил остаться в Москве, – объявил парень с гитарой на спине.

– Оставайтесь, – разрешил голос из динамика. – Поезжайте и оставайтесь.

– Но билет до Харькова. Хочу получить разницу.

– Ишь ты! – ехидно произнес старик, моргая короткими ресничками. – Быстрый. Так тебя и ждет Москва.

– Не твое дело, дед, – огрызнулся парень. – Держись крепче, развалишься.

– В первое окно, в первое окно, – оповестил динамик.

– В первое ступай, тетеря, – взял свое дедок, моргая ресничками. Он протискивал к «скворечнику» свою утлую фигурку. – Вот что, дочка… Билет у меня остался, а Василий, охламон, на полке, считай, дрыхнет.

– Какой билет?

– До Сургута билет. Я провожал его, Василия, племянника. Газопровод строить. Он уехал, а билет у меня остался. Небось высадят Василия, когда обнаружат.

– Пьяный был! Василий? – ехидничали в очереди.

– Какой же он пьяный? – обиделся дед и, подумав, для большей убедительности признал: – Может, выпимший был малость и все… Дома глянул я в карман, а билет там, завалился, подлец.

Дежурная протянула бланки.

– Заполните. И к администратору. В первое окно. Следующий!

Дед замешкался, бросая опасливый взгляд в сторону первого окна, где маячила фигура гитариста.

– В первое, отец! – закричали из толпы. – Не задерживай.

Кто-то из очереди вызвался заполнить бланки, ускорить дело.

Свиридов приглядывался к тому, что происходило у дежурной по вокзалу. Он давно усвоил истину: наиболее четкое представление о состоянии дел дает отношение к своим обязанностям работников низовых должностей. Так иной врачеватель по биению пульса может определить все, что происходит в организме. И теперь, бродя по залам с праздным видом, он впитывал в себя заботы этого странного мира, называемого вокзалом, где никому ни до кого не было дела, едва сдерживая улыбку при мысли о том, какая поднялась бы суматоха, если б люди узнали, что он и есть самый главный человек на дороге…

Поезд, которым приехал Свиридов, прибыл без опоздания. В дороге Свиридов скрывал свою должность, да и одет был не по форме, в светло-коричневый костюм. Обычный командированный, с небольшим чемоданчиком, напоминающим деловой портфель…

В гостиницу Свиридов не торопился, успеет еще там намаячить, пока ему подберут квартиру. К тому же день воскресный, время не позднее, хорошо пройтись по городу, в котором приходилось когда-то бывать, гостить у старого институтского друга Савелия Прохорова, давно, правда. Не думал тогда Свиридов, что ему придется сменить Савелия, отстраненного начальника дороги…

Свиридов спустился в зал, где разместились автоматические камеры хранения. К вечеру здесь, как всегда, напряжение спало, и зеленые фонарики свободных ячеек светлячками слетелись в скудно освещенные глухие подвалы. Да и перед обычными камерами никто особенно не топтался. Ухоженные кладовщики глядели из-за решеток своих секций, точно сонные обитатели зоопарка…

– Что, молодцы, нет работы? – обронил Свиридов.

Не в правилах кладовщиков точить лясы с посторонним человеком. Ребята они гордые, в простоте слова не обронят.

– Сдаете? – сурово спросил молодец из ближайшего «вольера», глядя на синий чемоданчик.

– Прогуливаюсь.

– Выбрали место! – кладовщик подозрительно уставился на Свиридова.

– Ну… не совсем гуляю, отношение некоторое имею к вашему ведомству.

Кладовщик и без того почуял уже в незнакомце значительную птицу, но отступать с поджатым хвостом было неловко, коллеги только делают вид, что заняты своими делами, слушают небось. Тут каждый друг за другом приглядывает, система.

– Ну, раз имеете отношение, то здрасьте. – В голосе кладовщика уже не было суровости. – Какая ж работа вечером? Разъезжается народ. – У парня кривая, соскальзывающая с лица улыбка человека, знающего себе цену.

– Вижу, спорится у вас работа, – произнес Свиридов. – Даже кассы сломались от перегрузки. – Он обвел взглядом четыре кассовых аппарата, спрятанных под надпись «ремонт». Ему давно знакомы подобные уловки. – И настоятельно вам рекомендую, мальчики: проследите, чтобы кассы больше не ломались после ремонта. – Он говорил негромко – как человек совершенно уверенный в том, что его прекрасно слышат.

– Экой ты! – ввернула невесть откуда взявшаяся бабка в дворницком фартуке поверх черной шинели. – Считай, у них выгода вполовину пропадает, если касса цела. Не соображаешь? – Бабка смотрела на Свиридова, удивляясь его непонятливости. – И веник у меня уперли. В углу оставила, возвращаюсь – нет веника. Небось за решетку унесли, да кто ж их проверяет? Делают, что хотят…

Свиридов вышел в коридор. Бесчисленные реконструкции основательно запутали вокзальные переходы, а указатели только увеличивали путаницу, нередко предлагая совершенно противоречивую информацию, – новые таблички во многих местах висели вместе со старыми. Память Свиридова впитывала все эти недоразумения, она будет хранить их до тех пор, пока не примут меры. Между кабинетом Свиридова в управлении дороги и этими катакомбами стояло такое несметное число служебных ступенек, что появление начальника дороги здесь можно было бы пометить в календаре как невероятное событие, имеющее место быть раз за многие годы. Иные и не поверили бы в такую ситуацию. Тем более что Свиридов о ранге своем не распространялся и голоса не повышал – обычный пассажир, слоняющийся по вокзалу от нечего делать… Он хотел было заглянуть и в комнату отдыха, но передумал – наверняка там пришлось бы задержаться, – повернул к залам ожидания и тут, на широком подоконнике, увидел спящего мужчину. Сапоги, замызганный плащ – и несуразно богатый портфель из желтой кожи под головой.

Свиридов приблизился.

Мужичонка приподнялся на локтях и сел, мигая дурными ото сна глазенками.

– Ну чего тебе? – вскинулся он на Свиридова.

– Ничего. Иду вот, – ответил Свиридов.

– Ну и иди, – пробурчал мужичонка, ощупывая портфель.

– И иду, – ответил Свиридов. – Разлегся, точно царь. – Он намеревался пройти мимо, но передумал, остановился.

Мужичонка сидел нахохлившись, боком, точно голубь, поглядывая на Свиридова, чувствуя в незнакомце значительное лицо. И решая, как себя вести: соскочить на пол или продолжать кемарить…

– Поезд ждете? – миролюбиво проговорил Свиридов.

– Жду-у-у, – протянул мужичонка. – Мой поезд ушел… От стерва! – воскликнул он и сухо сплюнул в сторону. – Я ж ей говорю: продай хоть стоячее место, в дороге все утрясется. Нет, отвечает, нет мест никаких… А поезд пустым ушел.

– Так и пустым?

– Сам видел. Прибег на перрон, думал – проводнички подберут, не впервой. А их вспугнули – контроль большой ожидается. Мы, говорят, тебя бы взяли, места есть, только рисковать не хотим. Так и уехали, – мужичонка еще раз сплюнул, сопровождая свои действия успокаивающими душу словами, извинился. – Ну а ты кем служишь-то?

– Я? Ну… по хозяйственной части.

– А-а-а, – чему-то разочаровался мужичонка. – Ты вот мне скажи – вроде все мы русские люди, верно? И чего друг на дружку так бычимся?! Что стоило той стерве мне билет продать? Ведь были места. Теперь я должен до утра на подоконнике ошиваться, как кот. Ведь в зале ожидания ступить некуда… Закурить дашь?

– Не курю.

– Тю! Тоже случай послал сотоварища… Думал, начальство какое, заступится. А у тебя и табака не выпросишь… Чего стоишь, иди. Я еще посплю.

Мужичонка пощупал портфель.

– Красивый, – Свиридов повел подбородок в сторону портфеля. Нравился ему этот тип, наверняка сибирского корня мужичонка.

– А то… Премия! Хорошую работу отметили портфелем, – ему пришлась по душе похвала незнакомца. – Еще и грамоту дали… Знатный человек я, вот кто есть.

– Знатный. А подоконник отираете. Мужичонка остренько обернулся. Его загорелое,

привычное к солнышку лицо стянулось от обиды.

– Знатный и есть. Только не сичас. В прошлом месяце. Тогда и портфель вручили, мать его… И в гостиницу определили, и билет обратный. Все было. А сичас я так явился в город, по личной надобности. Но знатный я же остался, верно?

– Верно, – согласился Свиридов. Чем же занимаетесь-то?

– Я-то? Берестянщик я. Штуковины всякие плету, – мужичонка подумал немного: хвастануть, нет? – и щелкнул замком портфеля, пошуровал в его темном брюхе, достал металлическую банку, извлек из нее два берестяных бокала. Один в другом. Кора излучала нежный березовый свет. Прокуренные жесткие пальцы мужичонки казались детскими…

– Красота? – горделиво вопросил он. – За границу отсылают… Все я делаю – табакерки, короба, корзины. Что хочешь! Могу статую сварганить на коне… Только вот билет сделать не могу…Я ей, дуре из шестой кассы, подарить хотел бокал за билет. Раскричалась она: дескать, взятку суешь, сукин сын. Не понимает красоты, курва. Денег чистых, видать, хотела. А денег-то у меня всего что на билет. – Мужичонка подумал немного. – И хорошо, что не взяла берестень. Клял бы себя потом, что в потные ее лапы красоту отдал… Ладно, ступай. Я вздремну малость, – он упрятал в портфель свое добро. – Следующий поезд утром. Если и на него билет не дадут, пойду шуметь в Дом художественных промыслов. Пусть защитят, ежели я для них свой. Знатный я или уже не знатный у них…

– Вот что, любезный, – проговорил Свиридов, – идемте со мной. Может, и смогу вам помочь, раз вы такой знатный.

Мужичонка вскинулся, обмерил долговязую фигуру незнакомца цепким взглядом, но допытываться не стал. Резво соскочил с подоконника, застегнул плащ, вытянул из кармана засаленный кепарь, нахлобучил и был готов.

В вокзальной суете он отставал и боялся, что потеряет незнакомца из виду. И имени не спросил, чтобы окликнуть, если совсем растеряются…

Свиридов остановился у депутатской комнаты, нажал кнопку звонка. Дверь приоткрылась и в проем высунулась голова дежурного в красной парадной фуражке. Свиридов показал удостоверение. Дежурный прочел, охнул и торопливо распахнул дверь. Перепустив мужичонку, Свиридов ступил на вишневый ленивый ковер. Мужичонка приподнялся на мысках своих стоптанных сапог, да так и стоял, пока, одеревенев, не шагнул с ковра в сторону, на сверкающий лаком паркет. Искоса оглядел убранство комнаты: мягкую мебель, горку с чистой посудой, цветы, столик с яркими журналами. Домашняя обстановка, кто бы подумал…

– Вы вот что, – проговорил Свиридов. – Гражданина приютите, пусть отдохнет. Чайком угостите по желанию и всем, что есть. Принесите билет на поезд. И проводите по чести. Он человек знатный, имейте в виду.

Дежурный глубоким кивком отмечал каждое слово и, дождавшись паузы, залепетал, тараща в усердии глаза:

– Слушаюсь, товарищ начальник дороги. Все исполню в лучшем виде.

Свиридов похлопал оробевшего мужичонку по плечу и взглянул на часы. Время еще позволяло. И он направился в кассовый зал…

Шестая касса находилась в центре, у стенда с расписанием поездов, и было неясно, куда тянутся люди: к окошечку кассы или к стенду – хвост стоял длиннющий.

Свиридов подошел к голове очереди.

– Куда, куда?! – заволновались голоса. – Хватит! У всех документы, а мы – стой!

Наблюдающий за порядком доброволец в свитере не удостоил Свиридова взглядом. Уверенным голосом он осадил:

– Ну чего, чего кричите? Не пущу я его. Пусть стоит себе, хоть позеленеет.

– И правильно! – одобрила очередь, теряя к Свиридову интерес.

Свиридов притиснулся к расписанию и, пользуясь высоким ростом, выбрал позицию, с которой довольно широко просматривалась касса.

Кассир – женщина лет сорока, с капризным выражением миловидного лица – сидела, глядя в сторону сонными глазами. Вероятно, она послала запрос и теперь ждала ответа старшего билетного кассира по распределению мест. Очередь благоговейно помалкивала в тайной надежде, что их смирение вызовет снисхождение у важной дамы-кассира. И она сделает соответствующий вывод…

Свиридов вспомнил, что в привокзальных кассах Северограда собирались ввести систему «Экспресс», ему об этом говорил Савелий на какой-то коллегии, лет пять назад. Чем закончилась затея, Свиридов не знал, к проблемам, связанным с пассажирскими перевозками, он приступил пока косвенно, через совокупность задач, стоящих перед дорогой…

Наконец у кассы номер шесть произошло какое-то шевеление, и тетка в распущенном платке, сильно оттолкнувшись, покинула очередь.

– Уф-ф-ф… Открепилась, – она сжимала в руках билеты. – Не верится, честное слово, – и громко рассмеялась, пряча концы платка за отвороты пальто.

Очередной пассажир склонился к окошку, придав лицу благостное выражение.

Вероятно, Савелий Прохоров успел-таки внедрить систему «Экспресс-2» в свое хозяйство… Свиридов следил за движениями кассира: и как она прошлась штекером по контактам, набирая шифр, и как вставила голубой бланк в машину. Но лицо ее по-прежнему источало обиду и неприступность.

Раздалась дробь печатающего устройства. Именно время печатания и рекомендуется использовать для расчета с пассажиром. Но кассир терпеливо ждала, когда машина отстукает все цифры, она никуда не спешила. Да, не очень усердная дамочка…

Свиридов заметил в углу трафарет с фамилией кассира, сделал шаг и прочел: «Кацетадзе А. Г.».

Он как-то не сразу вник в звучание этой фамилии, просто она тронула какой-то туманной знакомостью, и лишь в следующее мгновенье его память начала созревать, он подумал: не родственница ли его институтского дружка, Аполлона, сидит с таким постным видом в кассе? А может, жена? Свиридов с любопытством, как-то по-новому взглянул на кассира. Нет, не может быть! Он вспомнил белозубого, усатого, всегда веселого приятеля юности. Нет, не может быть…


Предвечерние воскресные улицы были немноголюдны. Сумерки заметно сгущались, размывая и без того вялые тени. Странное ощущение покоя в первые часы приезда. И город этот пока казался безмятежным, припрятав от Свиридова до завтра все свои заботы. Свиридов охотно принимал эту безмятежность. И не спешил, сдерживая шаги у витрин магазинов. Отмечал про себя, что витрины в Северограде выглядят куда наряднее, чем в его далеком уже Чернопольске… «Надо будет купить бритву», – подумал он, вспомнив, что старая его электробритва последнее время что-то барахлит…

И тут, подобно резкому толчку, Свиридов почувствовал, что безмятежность его не что иное, как спокойствие человека перед прыжком в воду в незнакомом месте. Что никуда ему не уйти от предстоящей встречи. И если он не ускорит ее, затянет, то вся дальнейшая жизнь в этом городе превратится в череду дней, заполненных ожиданием этой встречи. Чем бы он ни занимался, он будет думать только о ней…

Свиридов остановился у телефонной будки. Достал монетку. Ему не надо было заглядывать в записную книжку – номер он знал наизусть.

Ждать пришлось недолго.

– Будьте любезны… Мне Савелия Кузьмича, – Свиридов старался подавить волнение.

– Его нет дома, – ответил женский голос. – Он за городом.

«Люсьена, жена Савелия», – подумал Свиридов и поинтересовался, когда вернется Савелий Кузьмич.

– Болеет он, – ответила Люсьена. – Выздоровеет и вернется. Что ему передать? Кто звонил?

Свиридов помедлил и повесил трубку. И в ту же минуту порадовался, что не представился Люсьене. Сам не зная почему…