"Первый всадник" - читать интересную книгу автора (Кейз Джон)

Глава 1

Предгорья Масиннён, 26 января 1998 года

Шум он услышал не сразу. Почти неразличимый рокот долетал откуда-то снизу с порывами ветра. Кан с трудом карабкался по склону, низко пригнувшись к земле, — ему было некогда прислушиваться. Холод сковывал движения. Уже дважды Кан поскальзывался, но до сих пор ему удавалось удерживаться, пробивая корку снега и цепляясь за нее. Снег набивался в дырявые перчатки — хвататься за битое стекло и то приятнее.

Несмотря ни на что, он сумел подняться довольно высоко. Для калеки — невероятно высоко. В Корее нужно приспосабливаться, иначе просто не выжить. По этому склону, утыканному сосновыми пнями, взбирались многие, но у всех было по две ноги. А у Кана — одна.

Внизу большую часть леса давно уже вырубили на дрова. Выше начали попадаться заживо ободранные сосенки — голые высохшие стволы. Кору обдирали в голодные годы, когда еды не оставалось совсем.

Желудок всегда можно набить мягкой древесиной, прямо из-под коры. Она практически не переваривается, однако жевать приятно. Древесина, хотя и ненадолго, заглушает голод и боль в желудке, а из коры получается слабенький чай.

Чем выше, тем больше и больше становилось мертвых ободранных остовов.

Обычно за травами, корой и хворостом в холмы поднимаются женщины. Прежде, пока ее, как и многих других, не забрала болезнь, этим маршрутом поднималась жена Кана, с той же складной пилой и веревкой.

Она и объяснила, куда идти. С тех пор как жена умерла, Кан проделал этот трудный путь уже раз десять. Он собирал хворост и выменивал его на рис и травы и успел изучить холмы над Чхучхонни как свои пять пальцев.

Остановившись передохнуть, Кан принялся разглядывать холм и прикидывать, как проще миновать утесы, заранее продумывая каждый шаг. Задача предстояла не из легких, тем более что движения сковывал протез, заменявший левую ногу ниже колена.

Начался голый участок, покрытый лишь коркой льда. Впереди растянулась снежная поляна. Осторожно, опасаясь расселин, Кан поднялся на вершину, где все еще росло несколько крепких высоких сосен.

Как всегда в этом месте, ему померещилась жена. На глаза навернулись слезы. Он отломил веточку у молоденькой сосенки и принялся высасывать смолу, оглядываясь в поисках подходящего дерева, которое можно спилить и оттащить вниз, в деревню.

Только тогда, в тишине сосен, он впервые расслышал в вое ветра далекий рокот — и сразу понял, что это.

Помощь идет.

Кан проковылял обратно к склону и посмотрел вниз, на дорогу, по которой к Чхучхонни двигалась вереница грузовиков, совсем крошечных с высоты.

Колонна состояла из джипа и восьми грузовиков: шести армейских и двух безбортовых платформ, на которых везли оранжевые бульдозеры. След колонны просматривался сверху до самого изгиба долины — черный зияющий шрам на припорошенной земле. Колесные цепи вгрызались в снег; грязь и ледяная крошка летели из-под колес.

Впервые за много недель Кан улыбнулся. Со вздохом облегчения он сел прямо на снег и отверточкой, с которой никогда не расставался, подкрутил болты в протезе. Теперь станет легче.

Ведь хуже уже некуда. Никто в деревне не мог вспомнить такой долгой, жестокой зимы, принесшей сначала голод, а потом мор. На фабрике, сложенные поленницей, лежат тридцать два трупа — треть деревни. Фабрике больше двадцати лет, и все это время на ней изготавливали прекрасные метлы. Сейчас, без топлива, станки замерли, и бетонное здание, внешне напоминавшее гроб, казалось мертвее тех, что в него сносили.

Снаружи фабрика устрашала; изнутри этот морг, вымощенный изъязвленными телами мужчин, женщин и детей, незадолго до смерти сделавшимися ярко-синими, — повергал в ужас. Собирать трупы — обязанность Кана, единственного медицинского работника в Чхучхонни. Весной можно будет всех похоронить.

Впрочем, прежде Кан сомневался, что зиму кто-нибудь переживет. Во всяком случае, вряд ли это будет он, а даже если и он — вряд ли у него хватит сил, чтобы взяться за лопату.

Теперь Кан устыдился собственного отчаяния. Когда оно подкралось? Не тогда ли, когда пришлось отнести на фабрику и собственную жену? Да, тогда он и решил, что никто их беды не заметил. В конце концов Чхучхонни — маленькая деревня, и никому нет до них дела... Вредные мысли. Хорошо, что Кан ими ни с кем не поделился. Сегодня наконец стало ясно, как он был не прав. Все-таки жизнь крестьянина из Чхучхонни ничуть не менее важна, чем какого-нибудь инженера из Пхеньяна. Доказательство — вот оно, прямо перед глазами. Просто на организацию помощи потребовалось время.

Армейские грузовики — новый укол совести. В них наверняка привезли еду и лекарства — и врачей. Самых настоящих врачей, которые, наверное, даже в университете учились. Они во всем разберутся.

Не то что он. Меньше чем за месяц деревню охватила эпидемия болезни с такими странными и жуткими симптомами, что в Чхучхонни приехал врач из пхеньянского Института инфекционных заболеваний.

Врач оказался очень старым и невысоким, с огромными и желтыми передними зубами, как у кролика. Он говорил резкими, рублеными фразами, перемежавшимися долгими, многозначительными паузами, и курил импортные сигареты — одну задругой. Чтобы столько курить, надо быть большой шишкой. Все равно Кану он не понравился.

Врач осмотрел дюжину больных — четверо из них вскоре умерли, — записал симптомы, выяснил у Кана, как протекает заболевание, взял у нескольких крестьян образцы крови и приказал отвезти два трупа в столицу на вскрытие.

Перед отъездом Кан спросил у него, что делать дальше, но тот не ответил. Зажег новую сигарету и прямо из окна машины ткнул огоньком в сторону здания фабрики.

— Это «испанка». Это натворила «испанка».

Кан, которому было не по чину спорить с настоящим врачом, не сдержался. Водитель завел мотор, но он заковылял рядом.

— Доктор, постойте, этого не может быть! К нам никто не приезжал, никаких иностранцев!

Машина начала разгоняться, и Кан только и успел, что крикнуть вслед:

— Что мне делать?

Старый врач в последний раз обернулся и покачал головой. Кан решил, что тот не в своем уме.

Теперь все это уже не имело никакого значения. Старик вернулся и привез лекарства и бульдозеры, чтобы похоронить мертвых.

Сейчас Кан больше всего хотел броситься в деревню, вниз по холму, помогать солдатам. Но холод не позволил забыть о себе. Сколько бы еды и лекарств ни привезли, хвороста в деревне практически не осталось, и достать его больше негде. Не с его ногой и не в такой мороз подниматься высоко в холмы, чтобы вернуться с пустыми руками.

Кан снова подошел к деревьям, пригнул к земле первую попавшуюся сосенку и принялся пилить. Зубья пилы застревали в смолистой древесине, однако в конце концов сосенка сломалась, и Кан, обвязав веревкой нижние ветки, поспешил обратно, волоча ее за собой.

С края склона, где он остановился передохнуть, открывался вид на деревню. В километре к югу от нее прямо на дороге встали три армейских грузовика и одна платформа. Остальные грузовики с грохотом въехали в деревню. И не остановились.

Остался только джип. Он повернул на небольшую площадь, на которой в лучшие времена располагался рынок. Невзирая на холод, крестьяне потянулись к нему, как железные опилки к магниту, — они надеялись получить еды, лекарств и новостей.

Кан начал спускаться, но вновь остановился. Грузовики с юга и не думали ехать дальше. Водители заглушили моторы прямо на дороге. У грузовиков собрались несколько солдат с автоматами, они курили сигареты с выражением скуки на лицах.

К северу сцена повторилась. Вторая часть колонны встала, не отъехав от Чхучхонни и на километр. Из грузовиков высыпали солдаты и замерли в ожидании.

Даже отсюда, издалека, зрелище настораживало: все въезды в деревню перекрыли. Впрочем, решение, конечно, мудрое. Чем бы ни оказалась зараза, ей нельзя позволить распространиться. Преданной Китаем, опустошенной наводнениями и изможденной голодом, Корее не пережить еще и эпидемию.

И снова опасные, вредные мысли. Вредные, но верные. А Кан настолько устал, что был уже не в силах «прополоть цветник своего разума».

Этой метафоре научили в армии, где он шесть лет прослужил медбратом службы разведки в демилитаризованной зоне. Одни мысли — цветы, другие — сорняки. Некоторые просто губительны. Чтобы отличить, что есть что, требуется постоянная бдительность.

У Кана не осталось столько сил, сколько требовала постоянная бдительность. В этой жизни он лишился слишком многого: ногу у него отняла хорошо замаскированная мина, жену — болезнь. Вот уже неделя, как он не ел практически ничего, кроме прошлогодней травы, и теперь его разум меньше всего походил на цветник. Какие еще сюрпризы готовит ему жизнь?

Внезапно на площади взвыл электрический громкоговоритель. Кан напряженно вслушивался, но, разлетаясь по холмам и предгорьям, слова искажались до неузнаваемости. Зато произведенный ими эффект был хорошо виден: столпившиеся у джипа люди медленно разошлись и по одному начали исчезать в домах. Вскоре вся деревня — кучка облезлых деревянных домиков у фабрики в окружении пустых полей — непривычно опустела. Тогда джип выехал с площади, фыркнул белоснежным выхлопом и направился по дороге к южному заграждению.

Мало карантина, всем приказано сидеть по домам. Зачем? И где же врачи? Кан невольно нахмурился, хотя давно отвык от эмоций. Действия военных казались такой бессмыслицей, что все инстинкты забили тревогу. И хотя с такого расстояния его было почти невозможно разглядеть, Кан сдернул с шеи красный шарф, который осенью связала жена, распустив старый свитер. Засунув яркий шарф под куртку, он сел на сосенку, которую притащил с собой, оторвал от нее маленькую веточку и принялся жевать, не сводя глаз с Дороги и деревни.

Почти целый час ничего интересного не происходило. Если не считать солдат и грузовиков, дорога на Пхеньян была абсолютно пустой. Даже слишком пустой. В общем-то шоссе никогда не славилось оживленным движением, однако сейчас оно выглядело совершенно заброшенным. За целый час у заграждений не показалось ни одной машины, ни одного пешехода. Выходит, дальше от деревни развернулись и другие кордоны, а эти, непосредственно у домов, предназначены вовсе не для того, чтобы никого не пускать внутрь, как показалось сначала. Их поставили для того, чтобы никто не вышел наружу.

Сердце Кана билось все сильнее.

Вдруг началось. Как по команде солдаты с обеих сторон убрались с шоссе и засели в кюветах. Зачем им это понадобилось, Кан не понял, даже когда заметил самолет, прилетевший со стороны гор.

Самый обычный военный самолет — других Кан никогда и не видел. Его алюминиевая обшивка, выкрашенная в унылый бурый цвет, казалось, поглощала солнечные лучи без остатка. По морозному воздуху гул моторов разносился неимоверно далеко. Внезапно от самолета отвалилась какая-то часть фюзеляжа и полетела вниз, прямо на деревню. Самолет накренился к востоку, но быстро выровнялся и на огромной скорости полетел к горизонту. Кан не веря своим глазам вскочил на ноги.

Он хотел закричать... Поздно. Мир вздрогнул. Все кругом ярко вспыхнуло, и глухой «бум-м» высосал из неба воздух. Во все стороны от Чхучхонни прокатилась испепеляющая ударная волна и врезалась в холм, чуть не сбив Кана с ног. Он попытался вдохнуть и с ужасом понял, что в воздухе не осталось ничего, кроме жара и запаха паленых волос.

Они всех убивают.

Кан поскользнулся и упал навзничь, ударившись головой. Его окатила волна света, а потом глаза затуманились, и он потерял сознание.

Когда он очнулся, было темно, в воздухе пахло дымом. Лицо невыносимо горело, словно с него заживо содрали кожу, затылок тоже отчего-то болел. Кан пощупал его и отдернул руку — рядом с правым ухом вздулась огромная кровоточащая шишка.

Где-то внизу, чуть слева, ревели моторы.

Машины.

Кан медленно сел и огляделся. Он находился на вершине холма, такого же, как над Чхучхонни. Вся земля была покрыта льдом и снегом, из-под снега торчали пни. Шум действительно доносился снизу — там в фарах полудюжины грузовиков бульдозеры ровняли участок земли, засыпанный камнем и мусором.

Он на холме, над какой-то стройкой. Но как он здесь очутился? Пошел за хворостом и...

Голова болела, думать не получалось. Перед глазами мелькали неясные картинки: бурый самолет... джип... лицо жены... пламя...

Сообразив, что ему нужен врач, Кан закричал. Разумеется, внизу его не услышали. С трудом поднявшись, он начал спускаться к людям, пытаясь перекричать рев бульдозеров. Только ниже он разглядел, что на стройке лишь солдаты, все в противогазах.

Странно.

Один из солдат его заметил и удивленно вскрикнул. Кан обрадовался и, остановившись среди больших камней, чтобы передохнуть, принялся махать руками.

Затем произошла поразительная вещь. Солдат снял с плеча «Калашников» и начал стрелять, совсем как учат на сборах, наполняя воздух короткими очередями, будто отстукивая какое-то послание азбукой Морзе.

Все замерло. Внезапно Кан понял, где он находится — именно там, где и казалось: над Чхучхонни. Сразу же вспомнилось и другое.

Они всех убивают.

За спиной булыжник брызнул каменной крошкой — очередь прошла прямо над головой. Кан не шелохнулся. Он смотрел вперед, мимо бросившихся к нему солдат, на курящуюся пылью и гарью равнину, озаренную фарами грузовиков. Чхучхонни исчезла навсегда.

Эта мысль испугала Кана больше, чем солдаты с автоматами, испугала так, как ничто никогда в жизни его не пугало. Ужас рвался наружу, но, не находя выхода, жег изнутри.

Наконец Кан вздрогнул и ринулся наверх, перебегая от одного камня к другому, перелетая из тени в тень. Преследователи понемногу отставали — в незнакомых заснеженных холмах за Каном было не угнаться, и лишь фонари мельтешили во тьме. Вскоре стало очевидно, что след беглеца потерян.

Кан двигался бесшумно и незаметно, как ночная тень. Протез практически не мешал ему. Хотя дышалось с трудом — легкие будто выжгло, а все тело ныло от усталости, он поднимался выше и выше, пока крики солдат и рев бульдозеров не растворились в воздухе.

После четырех часов на морозе его рубашка пропиталась потом, а крепления протеза — кровью. В черепе явно была трещина, вместо лица — огромный ожог, пальцы не слушались. Не болело только то, что отказало уже навсегда.

Кан шел и шел, а к рассвету спустился к шоссе Победы. По нему и двинулся, не задумываясь, куда придет. Кан прекрасно понимал, что умирает. Скоро, очень скоро иссякнут и те силы, которые еще остались. Он сядет передохнуть и больше не встанет. Если повезет, там будет дерево, чтобы прислониться... закрыть глаза... и угаснуть.

Кан уже предвкушал близкую смерть и прощался с жизнью, как старый монах. Мысль о монахе развеселила его, и, не сбавляя шага, он начал присматривать подходящее дерево. Дерево смерти. Его дерево.

Он искал, но не находил. Утро превратилось в день, воздух прогрелся, незаметно наступил вечер. Кан шел все дальше. Настала ночь, похолодало.

Так прошли и второй день, и третий. Кан машинально передвигал ноги — он направлялся в единственное место, которое знал так же хорошо, как и окрестности Чхучхонни: в демилитаризованную зону. Ничья земля — хорошо охраняемая! — протянулась от Желтого моря до Японского и давно превратилась в стихийный заповедник, смертельно опасный для случайного человека. Изрешеченная траншеями, ощетинившаяся минами — зеленая лента в море грязи и льда. Безмятежная и смертельно опасная. Единственный путь на юг.

Наверное, там и растет его дерево.