"Дети времени (Дети века)" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

– А, может быть, платок был дырявый? Я не знаю.

– Ты должен был перевесить, когда пришел Бертель.

– Я ему отвесил с походом. Это уж по своей доброте.

Хольменгро сказал:

– Смотри, Пер, не давай людям повода жаловаться на тебя.

И впоследствии Хольменгро приходилось отчитывать лавочника, но пользы от того было мало, лавочник Пер не желал оставлять своих привычек, и народ продолжал не доверять ему. Другой лавки не было, и если стоять настороже и глядеть в оба, с ним можно еще было иметь дело. Глупый плут Пер! Он, должно быть, воображал, что будет жить без конца на свете, и потому был так жаден и ненасытен!

– Какой-то П. Иенсен – кажется, лавочник из лавочки у моря – обратился ко мне с просьбой, – сказал однажды поручик Хольменгро.

Как он был далек от какого-то П. Иенсена, как умел превратить какого-то П. Иенсена в ничто! Но это не лишнее, особенно, когда тут сидела фру Адельгейд и слушала.

– Он из лавки, – ответил Хольменгро с крайним изумлением.– Что ему надо?

– Он написал. Он просит устроить танцевальный зал, или танцевальный сарай, уж не помню.

– Каков лавочник Пер! – воскликнул Хольменгро, поднимая голову.

– Это могло бы дать ему маленький доход, – пишет он, так как здесь столько рабочих.

– Хм! Вы, конечно, не…

– Я еще не ответил ему, – сказал поручик с такой равнодушной улыбкой, будто П. Иенсен был для него не больше мухи.

– Конечно. С вашего разрешения, я переговорю с лавочником Пером. Я сделал ошибку, поселив его здесь. Дело в том, что он в родстве со мной, в далеком родстве: сын троюродной сестры или что-то в этом роде. Иначе я и не вспомнил бы о нем. Надо позаботиться отправить его обратно.

Поручик слушал равнодушно, а, может быть, и вовсе не слушал; он уже кончил есть и сидел за ужином, погрузившись в мысли и поблескивая глазами. Фру Адельгейд спросила из вежливости:

– У него есть семья?

– Даже большая: сыновья и дочери.

– И, должно быть, живется не особенно хорошо?

– Нет, хорошо; у него есть средства.

После ужина поручик пошел к себе. Нет повесы, маленького Виллаца; не слыхать ни его ребячьих вопросов, ни пения; рояль молчит в зале.

Виллацу хорошо живется в Англии, он учится многому полезному и хорошему. Он писал, что умеет уже плавать и боксировать, он также играет на рояле и усердно посещает школу.

Эти письма от Виллаца были радостью для отца, и он никогда так не ожидал почты, как теперь. По уговору с Виллацем перед отъездом, письма всегда адресовались матери, чтобы она могла первой прочитывать их. И она каждый раз с радостью распечатывала письмо и громко читала мужу, а потом они много разговаривали. Чтобы избавить жену от такого обязательства, поручик послал однажды жене несколько писем с горничной. Но фру Адельгейд сейчас же попросила мужа к себе.

– Вы не заметили, что сегодня есть письмо от Виллаца?

– Да? От Виллаца! Благодарю вас.

Виллац писал, что понемногу начинает говорить и уже хорошо читает поанглийски. В языке встречается много иностранных слов, а шрифт – латинский. «Иногда тебя очень недостает мне, дорогая мама, потому что в английском языке сорок тысяч слов, и я боюсь, что мне не одолеть. В Англии у нас нет снега, но хотя холодно и сыро, окна всегда открыты ночью, чтобы нас закалить».

У него теперь новый учитель танцев, потому что старый сказал, что вывихнул ногу, но мистер Ксавье Мур говорит, что он не совсем годится. В конце Виллац просил маму кланяться папе и напомнить ему, как весела была их поездка в Англию.

– Премного вам благодарен.

Когда он собрался уходить, она удержала его, говоря:

– Это уже во второй раз, что он вспоминает о поездке в Англию.

– Да, он видел много нового и интересного.

– И я отказалась от такой поездки!

– Вы жалеете? – спросил он с удивлением.

– Да, – ответила она и подошла к окну. Молчание. Она продолжала:

– Если бы я попросила у вас… попросила бы теперь?.. Мне просто невыносимо: он среди чужих людей. Кто такой этот мистер Мур? – спросила она, оборачиваясь к мужу.

– В этом отношении можете быть спокойны, но…

– Открываются окна на ночь… Ну, что за манера заставлять учить сорок тысяч слов, когда и тысячи довольно. У него все спутается в голове.

– Мне кажется, вы правы.

– Я, конечно, не поеду в Ганновер, поеду к нему. Я каждый день раскаивалась в том, что не поехала с ним. Я не хочу домой… совсем не хочу.

– Если бы не зима…– начал поручик.

– То вы отпустили бы меня?

– С величайшим удовольствием… Прошу вас, не давайте неверного толкования моим словам… Если вы желаете этого…

– Благодарю вас, Виллац. Так я поеду. Как я рада! О, в эту минуту он мог бы обернуть ее вокруг пальца, он мог бы взять ее на руки и вынести из комнаты к себе, а она бы только крепко держалась за него и не заметила бы даже, если бы он задел за дверь. Он ждал, может быть, первого слова с ее стороны и стоял молча, наблюдая.

– Однако, я стою и мешаю вам читать ваши другие письма.

Он слегка поклонился и хотел уйти.

– Виллац!

– Я пойду и распоряжусь относительно лошадей. Вы хотите ехать сейчас?

– Да, благодарю. Виллац, – заговорила было она и подошла к нему с необыкновенно покорным видом, склонив голову. Но подняв глаза и увидав его выражение, она поняла, что попытка к примирению невозможна, – что слишком поздно: в его упрямой голове раз принятое решение оставалось непоколебимым. Она убедилась, что все кончено.

Он воспользовался своим положением. Теперь сила была в его руках, как прежде находилась на ее стороне, и он решил про себя: «Ничего не осталось… от всего…»

Но не слишком ли он рано собрался воспользоваться своим торжеством? Ему следовало знать фру Адельгейд лучше; она не упадет на колени, не станет биться головой об пол; она выпрямилась и сказала с большим самообладанием:

– Я хотела только попросить вас дать мне шубу… шубку для Виллаца. Могу я отвезти ему?

Молчание.

– Конечно, – ответил он.– Благодарю, что напомнили. Носят ли только дети шубы в Англии?

– Может быть, и не носят. Не знаю. Но все равно.

– Все равно. Узнаете. Во всяком случае, это делает честь вашим материнским чувствам.

После этого разговора фру Адельгейд будто охладела к путешествию… к приготовлениям, ко всему вообще. Может быть, она придумала это путешествие, чтобы смягчить мужа и заставить его отнестись снисходительно к ее капризам. Очевидно, что она в последнюю минуту отказалась бы от этой поездки в Англию, устроившейся так неожиданно, но пришедший Хольменгро ободрил ее и поддержал в ней желание. За обедом Хольменгро сказал:

– И я еду. Дети давно ждут меня.

– Но ваша поездка будет гораздо продолжительнее?

– Да, я поеду в Мексику. За Кордильеры.

– Хорошо бы, если бы я могла доехать с вами до Англии!

– Я счел бы это за великую честь для себя. Фру Адельгейд и поручик взглянули на него.

– Так ли я поняла вас? Когда вы можете ехать? – спросила хозяйка.

– Когда вы прикажете, – ответил Хольменгро с поклоном.

– Как, я не…– воскликнула изумленная фру Адельгейд.– Вы можете ехать сейчас?

– Через несколько часов, если угодно.

– Вот удача!

– Постараюсь быть вам полезным, насколько могу. Поручик спросил:

– Как же вы оставите весь этот народ?

– Рано или поздно, – все равно придется. Оставляю здесь несколько десятников.

– Но, насколько я понял, ваши дети не могут приехать раньше весны.

– Я и не привезу их раньше весны. Но в Мексике есть еще кое-что, что надо распутать и устроить. Конечно, не много, но все же кое-что, и это займет все время, что я проведу там. Надо развязаться с заводом… с несколькими заводами и небольшим имением. Дело невелико, но все же потребуется время, чтобы привести в порядок.

– Да, если вы можете ехать со мной до Англии, не принося жертвы, то я буду вам очень благодарна, – искренне сказала фру Адельгейд.

И поручик кивнул головой.

– Если вы только не ускоряете своего путешествия ради моей жены?

– Ни в коем случае.

– Может быть, вы поехали бы только через несколько месяцев?

– Правда, я сначала так предполагал, но дети пишут, что с нетерпением ждут меня.

– По-видимому, фру Адельгейд, вы действительно можете воспользоваться любезностью и опытностью господина Хольменгро в путешествиях. Таким образом, нам бояться нечего.

– Да, бояться нечего.

Во все время отсутствия фру Адельгейд казалось, будто поручик вовсе не скучал по ней, – напротив, он поздоровел и посвежел и был деятельнее, чем когда-либо.

– Чудеса! – говорила иомфру Сальвезен. Поручика видели верхом или пешком на дорогах к соседям или торпарям; он отдавал личные распоряжения относительно зимней порубки в лесу, чего не делал уже много лет, и велел привести в порядок к весне все колесные экипажи в усадьбе. И что это означало, что он ходил теперь, расстегнув сюртук, заложив большие пальцы в жилетные карманы и напевал? Может быть, он сам несколько удивлялся своему настроению и, чтобы не удивлять других своей веселостью, отдавал свои приказания тихим голосом, что не мешало, чтобы ему повиновались немедленно. Свалилось ли с него какое-нибудь бремя? Куда девалась его подавленность? Вообще с того времени, как у поручика оказались деньги в кармане, он стал свободнее, реже опускал голову и меньше задумывался над дорожной пылью.

И по вечерам он уже не лежал пашой на диване, и вид Даверданы не волновал его сердца и не совращал с пути, – не надо моря, не надо волнений.

Однажды вечером он встретил рыжую девушку в коридоре совершенно случайно; она стояла у стены; его плащ, обыкновенно, висел тут, и он принял ее за плащ.

– Как? Это ты, девушка?.. Здесь так темно…

Он пошел снова к себе, налил дрожащей рукой стакан воды, несколько раз прошелся по комнате и затем принялся за свой вечный пасьянс.

Но разве после Нового года, когда жена вернулась домой, он снова предался своему угнетенному состоянию? Вовсе нет; он продолжал напевать и, повидимому, не мог скоро отвыкнуть от этой привычки. Таким образом, он ходил напевая несколько месяцев, будто ничего не случилось; он пел некоторое время и после возвращения жены. Этот человек никогда не останавливался наполовине. Может быть, он хотел этим ввести в заблуждение домашнюю прислугу?

– Я слышу, вы напеваете? – сказала фру Адельгейд.

– А, вы услыхали? Плохая примета. Я отучу себя.

– Нет, зачем?

– Потому что гораздо приятнее, чтобы вы пели, так как умеете, а я молчал бы.

– Вы поете вовсе неплохо.

– Я пою исключительно для себя, и в отчаянии, что вы слышали.

– Хорошо, что кто-нибудь поет здесь в усадьбе, – сказала она.

– С отъездом Виллаца вы одна можете петь здесь, фру Адельгейд. Но вы молчите.

Что на это сказать?! Через несколько минут она снова заговорила:

– Я встретила во время пути странную пару, очень оригинальную.

– Да?

– Да, очень оригинальную.

– Любопытно послушать.

– Да? Они были очень странные. Один день они улыбались друг другу, кивая. Между ними господствовало такое согласие; они целовались, разговаривали между собой, желали друг другу спокойной ночи…

– А на следующий день?

– То же самое.

– Замечательно. Что это были за супруги?

– Как и все. Молчание.

Поручик был сбит с толку; ему казалось, будто он снова свесился с лошади. Фру Адельгейд продолжала:

– Я следила за ними во время путешествия. Я очень благодарна вам, что вы доставили мне случай видеть их.

Поручик поклонился, говоря:

– А еще что?

– Ничего, – ответила она.– Они были женатые люди, любившие друг друга, они были счастливы.

– Хм! Так ли я понял вас, фру Адельгейд? Мне следовало поучиться кое-чему у этой пары?

– И вам и мне, как я полагаю; обоим нам можно бы кое-что позаимствовать у них. Впрочем, не знаю.

– Вы меня извините, если я на минуту присяду на этом стульчике, – сказал поручик и сел.– Я не хочу заводить каких-либо счетов, но вы, кажется, желаете, чтобы между нами установились несколько другие отношения?

– Я этого желала и раньше, разве вы не помните? Но я встретила отказ…

– Это нехорошо.

– Да, это было более, чем печально, – сказала жена со слезами на глазах.– Меня, само собой, такое отношение обижало. Но оставим это.

Без сомнения, этот упрямый человек желал во что бы то ни стало и теперь проявить свою стойкость, потому что губы его скривились улыбкой, и в голосе будто зазвенело железо. Он просил ее только припомнить все.

– Вы встретили отказ?

– А разве не так? Разве вы два раза не отказали мне? Разве вы не сказали, что всему конец?

Молчание.

– Я вовсе не хочу допрашивать вас, но разве я годами запирал свою дверь?

– Господи! Да, я запирала дверь. Но разве я не просила извинения каждый раз? И вы каждый раз отвечали согласием, но в сущности никогда не извиняли меня. Теперь я уже не знаю, чего держаться.

Поручик вдруг стал очень серьезен; он даже наклонился вперед, смотря на нее пристально будто не понимал ее слов. Говорила она так по глупости или из коварства; хочет она свести его с ума?

– Теперь я прекрасно понимаю, что перешла границы, – продолжала она, – мне не следовало так долго наказывать вас. Я чувствую это теперь и раскаиваюсь.

– Во-первых: понимаете ли вы верно положение вещей, говоря о наказании? За что вы намеревались наказать меня?

– Вот видите… Я не могла наказать вас? В моих собственных владениях?

– У вас есть собственные владения?

– Придирка к словам…

И вот она начала пространно говорить о том, что, вероятно, передумала в течение многих лет. Но речь выливалась у нее в грубую форму, потому что она волновалась. Она говорила резко, прямо, непохоже на самое себя.

– Как вы приходили… приходили ко мне? Вы имели право на это; я не могла отказать вам. Разве комната не была приготовлена? Разве я сама не была готова? Разве вам было не все равно, сидела ли я, глядя на море, или думала про себя? Может быть, у меня не было стула для вас, потому что на стульях лежали мои вещи? Правда, раз случилось, что я положила вещи на стул, чтобы вы не могли сесть. Но ведь я их тотчас убрала, не правда ли? Вскочила и освободила стул. Но вы уже рассердились, взглянули на часы и поклонились, собираясь уйти. Меня как холодной водой обдало, и я уже не стала удерживать вас. Ведь не могли же вы требовать, чтобы я умоляла вас! И вы ушли… На следующий раз вы, вероятно, ожидали, что во весь этот промежуток времени я не буду иметь иной мысли, как быть вам приятной, когда наступит этот следующий раз, – извините, этого вы должны были во всяком случае заслужить. Но вы пришли, как раньше, каждый раз приходили, как раньше. «Я опять помешал?»– спрашивали вы, считая это совершенно невероятным. И сердились, когда убеждались, что действительно попадали не вовремя. Я могла быть занята чем-нибудь, могла в это время писать в тетрадке, которая у меня заведена, могла летней ночью сидеть и рисовать, а вы требовали, чтобы я ни о чем другом не думала, как о том, как принять вас? На каком основании? Я вовсе не привыкла к мелкой угодливости; я вышла из большого дома и никогда не знала, что значит быть к услугам кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы я во всякое время дня и ночи беспокоила вас за вашими книгами? Вот как все это было. Я вижу, вы улыбаетесь, все, что я вам сказала, для вас не имеет ровно никакого значения. Но все это было так.

– Я не стану улыбаться.

– Не станете улыбаться? В таком случае вы сделаете что-нибудь другое, чтобы унизить меня, – безразлично что. Ах, Боже мой, вам не следовало… я хочу сказать, мне не следовало приезжать сюда…

Молчание.

– Вы молчите? Это тоже что-нибудь да значит.

– Вы хотите, чтобы я говорил?

– Нет, не говорили, опять пошли бы одни пикировки. Но я думала, что вы могли бы сказать что-нибудь, могли бы успокоить меня. Неужели у вас не найдется ни слова утешения для меня? Я не понимаю, из-за чего нам вечно не ладить между собой; во время путешествия я видела только согласные пары. И вот я теперь предложила вам мир и протянула руку. Вы не можете понять этого? Я хотела бы, чтобы между нами установились более естественные отношения, два раза я вас просила, плакала…

Поручик или нашел долю правды в ее словах, или его утомили вечные ссоры, только он ответил:

– Поздно, фру Адельгейд.

– Да, это вы тогда решили про себя: «До такого-то срока». Я ничего не знала о том, что вы приходили в последний раз. Могли предостеречь меня. Почему вы не предупредили меня? Я бы изменилась, сейчас одумалась и попросила бы у вас прощения. Нет, вы молчали. Вы про себя решили, что то будет последний раз, но мне вы этого не сказали. Нехорошо вы поступили, нехорошо!

– Вы так часто говорили, что знаете меня.

– Да, правда. Но я никак не думала, что то будет в последний раз. Это было неожиданностью для меня.

Поручик обдумывал основательно и долго свой ответ и сказал, наконец, спокойным голосом с полным самообладанием:

– Чтобы не дойти до еще более тяжелых обвинений, положим раз навсегда конец подобным объяснениям. Все остальное, как было до сих пор. Если бы мы с вами пришли теперь к соглашению, фру Адельгейд, то не прошло бы и недели, как опять началось бы то же самое. Говорю по опыту. Вы опять пожелали бы наказать меня. Много лучших лет нашей жизни мы погубили, вечно стоя на стороже один против другого. Вы изощрились в своем искусстве и часто доводили меня до озлобления, но теперь кончено. Мы с вами оба уже немолоды, наши лучшие годы прошли, нам уже не пристало разыгрывать влюбленных. Это кажется относится одинаково, как к вам, так и ко мне.

Да, да, стало быть, все кончено… все! Фру Адельгейд думает и кивает головой. Вдруг она говорит:

– Немолоды? Вы первый, от кого слышу это. За все время моего зимнего путешествия я слышала только противоположное. Но, пожалуйста, не стесняйтесь, когда вам хочется сказать грубость.

Поручик встал.

– Знаете, что со мной случилось? – спросила она, все так же возбужденно.– Когда мы шли, однажды, с сыном, нас приняли за брата и сестру.

В него как бы вселился дьявол, и он ответил колко:

– Вот как! Виллац так вырос? И так возмужал! После этого поручик ушел к себе.

Эта сцена осталась последней, как была первой. В течение многих лет у поручика происходили частые серьезные столкновения с женой, но его упорство всегда побеждало: он никогда не сдавался. А между тем его неподатливость не доставляла ему удовольствия, ему она стоила многих усилий над собой: эта упрямая, капризная фру Адельгейд из Ганновера овладела всеми его чувствами и всем существом. Почему бы иначе он подкрадывался к ее двери в течение многих лет? И какого дьявола он обрекал себя на воздержание ради нее и не знал ни одной женщины во всей окрестности? Сколько раз он был готов положить конец своим мучениям, схватив жену и, крепко держа в своих железных объятиях, отнести ее к ней в комнату… Не раз он представлял себе это так ясно, что, казалось, слышал собственные грубые слова: «Я проучу вас, моя милая… научу капризничать!» Он сидел на диване и так живо переживал все, что, доходя до этой точки, весь съеживался будто собираясь прыгнуть на жену… Но тут же он приходил в себя. Правда, тяжело ему бывало, но он переломил себя. Должен же человек иметь силу, чтобы стать выше своей доли. Он думал о последствиях первого насилия со своей стороны, оно, без сомнения, повлекло бы повторения, потому что фру Адельгейд не сдалась бы. Таким образом, он сделал бы из ее жизни одно только мучение. Был другой путь, менее грубый, превратить супружество в игру фантазии.

Поручик держал себя, как и подобало ему с сознанием собственного превосходства. Сила была на его стороне, и он мог показать это, но не делал.

Изумительный человек! Для него имело громадное значение, что его ничто не принуждало к такому самообладанию. Иначе он бы реагировал – и как еще. Он сам постановил, до какой степени должно дойти его превосходство: границы эти были широки, жена могла быть спокойна. Это было как бы в духе гуманистов.

Время шло. Поручик все больше и больше седел; вечера он проводил за своими любезными книгами или раскладывал пасьянс. Достойное времяпровождение для Виллаца Хольмсена! Иногда, совершенно внезапно, он поднимался и брался за шнурок от звонка. Входила Давердана, прислуживавшая ему, и приседала. Но она не являлась на звонок немедленно; он сам научил ее мыть руки перед тем, как приходить. Зачем? Хотел он выиграть время и успокоиться? Когда Давердана раз долго не приходила, она застала поручика стоявшим, положив обе руки на стол, и молча смотрящим на нее. У него во взгляде было безумие.

– Ты ничего не трогала здесь? – спросил он, приходя в себя.

– Нет, – испуганно ответила она.

После той старой истории с азбукой, которую Давердана тронула, она уже не прикасалась ни к одной из запретных вещей в комнате.

– Знай, что все эти вещи остались после Виллаца, я дорожу ими. Помнишь Виллаца?

– Ну, как не помнить!

– Хорошо! Он в Англии, очень вырос, перерос мать. Как бишь тебя звать?

– Давердана.

– Забыл. Но ты ловкая девушка. Больше ничего.

Но Давердана продолжала стоять; она что-то держала в руках, не показывая.

– Ты что-нибудь хочешь спросить у меня?

– Нет… Благодарю вас, – говорит Давердана.– Это портрет нашего Ларса, вы, может, захотите взглянуть. Ларса из семинарии.

Поручик не берет карточки, но берет руку девушки в свою и слегка сжимает ее. Так он стоит и смотрит на фотографию, приблизив щеку к щеке девушки. Может быть, он хочет удостовериться, таким образом, чистые ли у нее руки? Или ему хочется подержать девичью руку в своей?

– Зачем мне смотреть на эту фотографию?

– И я так говорила, – отвечает Давердана, – но отец приказал отнести вам. А потом сказал, чтобы я вас поблагодарила хорошенько за Ларса.

Мальчик Ларс был снят в высоких воротничках и с толстой цепочкой, а вид имел переодетого парня с грубым, обыкновенным лицом.

Поручик кивает, давая тем понять, что видел довольно.

– Какой нарядный! – говорит девушка.– Да, да он взял платье напрокат, чтобы сняться.

– Взял напрокат?

– Да, и часы также. И кольца на пальцах тоже взял у товарища. Так он пишет. Теперь Ларс скоро приедет домой.

Поручик снова кивает; теперь он, во всяком случае, видел довольно. Он выпускает руку Даверданы, и девушка уходит.

Мальчик, которому покровительствует поручик, не должен занимать платье для того, чтобы идти в фотографию. Этому надо положить конец. О, но еще многому надо бы положить конец: и дома, и у Виллаца в Англии, и среди прислуги, и у купцов в Бергене. Деньги так и тают…

Поручик переодевает кольцо на левую руку. Неприятности без конца. На вакансию приедет Виллац; теперь он уже взрослый молодой человек, master. Он ездит верхом, но у поручика для него нет лошади в конюшне; придется купить…

Поручик ждал возвращения Хольменгро. Почему это могло быть? Вероятно, потому, что у него связывалось с ним представление о деньгах и совете во всяком затруднительном случае. И тот летний вечер, когда господин Хольменгро высадился на пристани со своими двумя детьми и прислугой, был для поручика некоторым образом событием; он выехал к ним навстречу и привел к себе в дом.