Книга IV

1. Семнадцатого июня четвертого индикта[411] Роберт вместе с бесчисленным конным и пешим войском уже расположился лагерем на материке. Вид и строй его войска вызывали страх. Уже вновь со всех сторон собралось войско Роберта, по морю же переправлялся флот — корабли самых различных видов, на борту которых находились новые воины, испытанные в морских сражениях.

Диррахий был окружен со всех сторон — как с моря, так и с суши. Его жители, видя неисчислимые, превосходящие все {140} ожидания силы Роберта, были объяты ужасом. И лишь Георгий Палеолог, храбрый, постигший военное искусство муж, который вышел победителем из бесчисленных битв на Востоке, оставался невозмутимым и укреплял город. Следуя наставлениям самодержца, он построил предстенные укрепления, густо уставил стены камнеметными машинами, воодушевил павших духом воинов, расположил по всей стене наблюдателей и сам ежедневно и еженощно совершал обходы, требуя от стражи бдительной охраны города. Тогда же он письменно сообщил самодержцу, что Роберт явился с намерением осаждать Диррахий[412]. Жители города видели гелеполы и громадную, защищенную со всех сторон кожами деревянную башню с установленными наверху каменными орудиями[413], которая возвышалась даже над стенами Диррахия. Они видели также, что стены по всей окружности опоясаны снаружи вражеским войском, что к Роберту со всех сторон стекаются союзники, что соседние города опустошены набегами и с каждым днем умножается число вражеских шатров. И вот жителей города охватил страх, ибо они догадались уже об истинной цели герцога Роберта, который занял Иллирийскую равнину вовсе не для того, чтобы разграбить города и села и с большой добычей вернуться назад в Апулию, как об этом повсюду рассказывалось. Напротив, он желал захватить власть над всей Ромейской империей, и осада Диррахия была лишь исходным пунктом его планов.

И вот Палеолог приказал спросить со стены у Роберта, зачем тот явился. Роберт ответил: «Для того чтобы восстановить в правах изгнанного из империи моего зятя Михаила, покарать за допущенную по отношению к нему несправедливость и вообще отомстить за него». На что ромеи ему сказали: «Если, увидев Михаила, мы признаем его, то сразу же преклоним перед ним колена и сдадим город». Услышав это, Роберт тотчас отдает приказ обрядить Михаила в пышные одежды и показать его жителям города. И вот под звуки всевозможных музыкальных инструментов и кимвалов, в сопровождении великолепной свиты предстал он перед взорами жителей. Они же, как только заметили этого человека, осыпали его градом насмешек и заявили, что вовсе не признают его Михаилом[414]. Но Роберт не обратил на это никакого внимания и продолжал свое дело. Пока осажденные и осаждающие вели переговоры, отряд воинов неожиданно вышел из города, завязал бой с латинянами и, нанеся им некоторый ущерб, вернулся назад в Диррахий.

Высказывались разные мнения о монахе, следовавшем вместе с Робертом. Одни утверждали, что он — виночерпий {141} императора Михаила Дуки. Другие уверяли, что он и есть тот самый свойственник варвара — самодержец Михаил, ради которого Роберт, как он сам говорил, предпринял эту великую войну. Третьи клялись, что, как им точно известно, все это сплошная выдумка самого Роберта, ибо Михаил вовсе не переходил на его сторону. Как бы то ни было, Роберт благодаря своему энергичному характеру и большому уму поднялся из крайней бедности и безвестности, захватил города и земли Лонгивардии и самой Апулии и объявил себя, о чем уже говорилось выше[415], правителем этих областей. Вскоре, как это свойственно ненасытным душам, он пожелал большего: решил напасть на иллирийские города и, если обстоятельства будут благоприятствовать, двинуться еще дальше. Ведь человеческая жадность, стоит ей лишь возникнуть, ничем не отличается от гангрены, которая, если только появится, не прекращается до тех пор, пока не распространится по всему телу и окончательно его не погубит.

2. Самодержец был письменно извещен Палеологом обо всех событиях; он знал, что, переправляясь в июне (как об этом говорилось), Роберт попал в бурю и потерпел кораблекрушение, но тем не менее, даже постигнутый божьим гневом, не отступил, а вместе со своими спутниками с ходу захватил Авлон[416], что войско его от стекающихся к нему воинов растет, как снежный сугроб, а легкомысленные люди думают, что самозванец на самом деле император Михаил, и переходят на сторону Роберта. И вот Алексей пребывал в страхе, ибо видел всю трудность стоящей перед ним задачи и понимал, что его силы не составляют даже малой доли войск Роберта; поэтому он решил призвать на помощь турок с Востока и тогда же сообщил об этом султану[417]. Он вызывает к себе также венецианцев, у которых ромеи, как говорят, заимствовали «венетский цвет»[418] на конных состязаниях. Алексей привлекает их посулами и дарами, часть из которых предлагал выдать сразу, а остальные обещал прислать в будущем, если венецианцы пожелают снарядить весь флот своей страны и быстро прибыть в Диррахий, чтобы оборонять город и вступить в жестокую битву с флотом Роберта. Если венецианцы выполнят эту просьбу, говорил Алексей, то независимо от того, одержат ли они с божьей помощью победу или (что тоже случается) будут побеждены, равным образом получат обещанное, и в том же объеме, как если бы победили, а все желания венецианцев, если они не пойдут во вред Ромейской державе, будут исполнены и утверждены, хрисовулами[419].

Услышав это, венецианцы через послов высказывают все {142} свои желания и получают твердые обещания. Тогда они снаряжают флот из различных типов[420] кораблей и в образцовом порядке отплывают к Диррахию. Пройдя большой путь, они достигли храма, в давние времена сооруженного в честь непорочной девы; он находился в месте под названием Пали[421] и отстоял приблизительно на восемнадцать стадий[422] от лагеря Роберта около Диррахия. Оттуда они смогли увидеть, что стоящий у Диррахия флот Роберта снабжен всевозможными военными орудиями, и поэтому побоялись вступить с ним в бой. Как только Роберт узнал об их прибытии, он отправил к ним с флотом своего сына Боэмунда, предлагая венецианцам совершить славословие в честь императора Михаила и его — Роберта. Те, однако, отложили славословие до следующего дня.

С наступлением вечера, не имея возможности приблизиться к берегу из-за безветрия, венецианцы соединили большие корабли и, связав их канатами, образовали так называемую морскую гавань. Они соорудили среди мачт деревянные башни[423]и канатами подняли на них следующие за каждым из кораблей маленькие челны, внутри которых посадили вооруженных воинов; кроме того, они распилили на части длиной не более локтя тяжелые бревна, вбили в них острые железные гвозди и, таким образом, стали поджидать прибытия франкского флота. С наступлением дня подошел Боэмунд и потребовал совершить славословие. В ответ на это венецианцы стали глумиться над бородой Боэмунда[424], а тот, не желая этого терпеть, первым напал на них и приблизился к большим кораблям венецианцев; за ним последовал и остальной флот.

Началась жестокая битва[425]. Так как Боэмунд дрался с великим ожесточением, венецианцы сбросили сверху одно из упомянутых мною бревен на корабль, где находился Боэмунд. Вода с шумом хлынула в пробоину, судну угрожало затопление, матросы, покинувшие корабль, утонули, не миновав той участи, которой старались избежать; остальные погибли в бою с венецианцами. Положение Боэмунда стало опасным, и он перешел на другой корабль. Еще более осмелев, венецианцы с новыми силами ринулись в бой. В конце концов они обратили врагов в бегство и преследовали их до самого лагеря Роберта. Пристав к берегу, они высадились на сушу и возобновили бой. Когда Палеолог увидел венецианцев, он сам вышел из крепости Диррахия и стал сражаться вместе с ними. Завязавшаяся жестокая битва распространилась до лагеря Роберта; многие его воины были изгнаны из лагеря, многие стали жертвой вражеских мечей. После этого венецианцы, захватив {143} большую добычу, вернулись на свои корабли, а Палеолог — в крепость.

Отдохнув несколько дней, венецианцы отправляют к императору послов с сообщением о происшедшем. Император, как и следовало ожидать, принял их весьма любезно, осыпал милостями и, отправляя назад, передал с ними много денег венецианскому дожу и его архонтам[426].

3. Между тем Роберт, будучи человеком весьма воинственного нрава, решил не прекращать войну, но, напротив, упорно сражаться. Однако из-за зимнего времени[427] Роберт не мог столкнуть корабли в море, а ромейский и венецианский флоты, бдительно охраняя пролив, никому не позволяли переправиться из Лонгивардии и доставить ему необходимое снаряжение и припасы. С наступлением же весны, когда утихло морское волнение, венецианцы первыми вышли в море и двинулись на Роберта. Вслед за ними с ромейским флотом отплыл Маврик. Завязалось ожесточенное сражение, в результате которого корабли Роберта обратились в бегство[428]. После этого Роберт решил весь свой флот вытащить на сушу.

Между тем жители островов, прибрежных городков и все другие, платящие дань Роберту, были ободрены его неудачами и, узнав о его поражении на море, стали неохотно вносить подати, которыми их обложил Роберт. И вот он решил с еще большей энергией вести войну и продолжать сражаться как на море, так и на суше. Однако он не мог осуществить своих намерений, ибо в то время дули сильные ветры и Роберт боялся потерпеть кораблекрушение. Поэтому он провел два месяца в гавани Иерихо, где готовил все необходимое для войны на море и на суше.

Тем временем венецианские и ромейские флоты стерегли, насколько это было в их силах, пролив и пресекали всякие попытки переправиться к Роберту, когда немного утихшее море предоставляло такую возможность желающим. Не так-то легко было воинам Роберта доставать себе пропитание и на суше — ведь они стояли лагерем по реке Гликису[429], а гарнизон Диррахия не позволял им выйти за пределы рва ни за провиантом, ни за чем-либо другим. В результате в войске Роберта начался голод. Немало неприятностей доставляли им также непривычные условия местности. По прошествии трех месяцев число погибших, как говорят, достигло десяти тысяч. Та же болезнь поразила кавалерию Роберта и унесла много жизней. Около пятисот графов и командиров — храбрейших людей, не говоря уже о бесчисленном множестве всадников более низкого звания, стали жертвой голода и болезней, {144}

Корабли Роберта, как я говорила, стояли на реке Гликисе. После зимы и весны наступило жаркое лето, река вследствие засухи обмелела, воды в ней осталось меньше, чем в канаве, и Роберт, не имея возможности вывести в море корабли, оказался в безвыходном положении. Но он, человек весьма изобретательный и умный, нашел выход из положения и приказал вбить по обе стороны реки колья, перевязать их крепкими ивовыми прутьями, затем настелить за ними срубленные под корень большие деревья и сверху насыпать песок. Тогда вода благодаря кольям стала стекать в одно место и собираться там, как бы образуя канал. Мало-помалу прибывая, вода наполняла канал, пока, достигнув достаточной глубины, не подняла сидящие на земле корабли и не вынесла их на поверхность. Суда стали плавучими и были беспрепятственно выведены в море[430].

4. Когда самодержец получил сведения о Роберте, он немедленно сообщил Бакуриани о неудержимом натиске этого мужа, о том, что Роберт занял Авлон и нимало не обескуражен ни бедствиями, постигшими его на суше и на море, ни тем поражением, которое он претерпел, как говорится, на первых порах. Алексей приказал ему немедля собрать войско и соединиться с ним. Такой приказ отдал он Бакуриани[431], а сам в августе месяце четвертого индикта вышел из Константинополя.

В столице он оставил Исаака, для того чтобы тот поддерживал порядок в городе, развеивал слухи, распространяемые обычно врагами, охранял дворец и город и ободрял женщин, которые часто бывают склонны к унынию. Что же касается его матери, то, как я думаю, она вовсе не нуждалась в поддержке, ибо обладала большим мужеством и вообще великолепно справлялась с любыми делами.

Прочитав послание Алексея, Бакуриани тотчас же назначил младшим стратигом храброго и многоопытного в военных делах Николая Врану[432], а сам, спеша соединиться с императором, вместе со всем войском и знатными людьми немедленно вышел из Орестиады. Самодержец в свою очередь сразу же выстроил все войско, назначил командирами самых храбрых из числа лучших воинов и приказал им во время передвижения, где только позволит характер местности, сохранять боевые порядки, каждому знать свое место, чтобы в разгар битвы строй, как подчас бывает, не смешался и не перепутался.

Отрядом экскувитов[433] командовал Константин Опос[434], македонцами — Антиох, фессалийцами — Александр Кавасила, над охридскими турками[435] начальствовал Татикий, который {145} в то время был великим примикирием[436]. Последний был храбрым, непобедимым в бою мужем, хотя и происходил от несвободных родителей. Его отец — Сарацин был взят в плен во время военного набега моим дедом со стороны отца — Иоанном Комниным. Предводителями манихеев, которых всего насчитывалось две тысячи восемьсот, были принадлежавшие к этой ереси Ксанта и Кулеон[437]. Все эти мужи, обладавшие решительным и дерзким нравом, были доблестными воинами, готовыми, когда нужно, отведать крови врагов. «Ближайшими» (их обычно называют вестиаритами[438]) и франкскими отрядами командовал Панукомит и Константин Умбертопул, названный так из-за своего происхождения[439].

Построив таким образом отряды, Алексей со всем своим войском выступил против Роберта[440].

Император встретил по дороге одного человека, идущего из Диррахия, подробно расспросил его о положении города и узнал, что Роберт приблизил к его стенам необходимые для штурма орудия. Тем временем Георгий Палеолог, дни и ночи обороняясь от вражеских гелепол и машин, не выдержал осады, открыл ворота, вышел из города и вступил в жестокий бой с противником[441]. Он был несколько раз тяжело ранен, а особенно сильно пострадал от стрелы, вонзившейся ему в голову около виска. Он послал за опытным человеком, сам же в это время, тщетно пытаясь извлечь стрелу, обломал ее конец (я имею в виду древко и то место, где находится оперение), а остальную часть стрелы оставил в ране. Кое-как повязав себе голову, он вновь ворвался в гущу врагов и стойко сражался до самого вечера. Услышав об этом, император понял, что Георгий нуждается в немедленной помощи, и ускорил продвижение. По прибытии в Фессалонику он получил от многих людей еще более подробные сведения о Роберте. Он узнал, что Роберт готов к штурму, подготовил также к нему своих храбрых воинов, собрал на равнине около Диррахия много строительного материала и разбил лагерь на расстоянии выстрела из лука от стен города. Кроме того, большую часть войска он разместил по горам, долинам и холмам.

Много рассказывали Алексею и о мерах, принятых Палеологом. Георгий, собираясь поджечь приготовленные Робертом деревянные башни, подвез к стенам города нефть, смолу, сухие поленья, камнеметные орудия и ожидал боя. Предполагая, что Роберт начнет штурм на следующий день, он заблаговременно соорудил деревянную башню, которую установил у внутренней стороны стены прямо против башни противника, приближавшейся извне. Всю ночь Палеолог испытывал бревно, нахо-{146}дящееся на верхнем этаже башни, которое войны должны были метнуть в ворота вражеской башни, проверял, свободно ли оно движется и сможет ли попасть прямо в ворота, не дав им, таким образом, открыться. Видя, с какой легкостью движется и поражает цель бревно, он без страха стал ждать предстоящую битву.

На следующий день Роберт приказал всем вооружиться и ввел внутрь башни около пятисот пехотинцев и вооруженных всадников. Приблизив башню к стене, они попытались открыть верхние ворота, чтобы, пользуясь ими как мостом, проникнуть в крепость. Однако Палеолог изнутри, с помощью стоявших наготове машин и многочисленных храбрых мужей, выдвинул вперед огромное бревно и привел в полное бездействие сооружение Роберта, ибо бревно не позволяло открыть ворота башни. Тут воины Палеолога градом стрел стали осыпать стоявших на башне кельтов, последние, не выдержав этого, спрятались. Затем Георгий приказывает поджечь башню. Воины, находившиеся наверху, стремглав бросились вниз, а те, кто был внизу, открыли нижнюю дверь и стали спасаться бегством. Видя бегущего врага, Палеолог вывел своих храбрецов через ворота крепости, причем взял с собой также людей с топорами, чтобы они уничтожили башню. Палеолог с успехом провел эту операцию: верхнюю часть башни сжег, а нижнюю разбил с помощью специальных молотов и таким образом совершенно уничтожил сооружение Роберта.

5. Человек, который рассказал обо всем этом императору, сообщил также, что Роберт спешно готовит вторую башню, подобную первой, и снаряжает против Диррахия гелеполы. Император понял, что защитники Диррахия нуждаются в немедленной помощи, построил свои войска и выступил к Диррахию.

По прибытии на место он велел вырыть ров, расположил свое войско у реки Арзен и немедленно отправил к Роберту послов[442], которые должны были у него спросить, зачем он пришел и какова его цель. Алексей подошел к храму, который был воздвигнут в честь великого святителя Николая в четырех стадиях от Диррахия. Там он разведал местность, желая заранее найти наиболее подходящее место, где можно было бы во время битвы расположить фаланги[443]. Это происходило пятнадцатого октября[444]. Начинающийся в Далмации горный хребет, доходя до моря, заканчивается там мысом, образующим нечто вроде полуострова, на котором и стоит упомянутый уже храм. К Диррахию обращен пологий, переходящий в равнину склон хребта; слева от этого склона находится море, справа — {147} крутая, высокая гора[445]. Император привел туда все свое войско, разбил лагерь и послал за Георгием Палеологом.

Последний, однако, имея давний опыт в подобных делах, счел неразумным являться к императору, отказался выйти из города и о своем решении дал знать Алексею. В ответ на еще более настойчивые требования императора Георгий сказал: «Выход из осажденной крепости представляется мне слишком губительным, и я не выйду отсюда, пока не увижу собственными глазами перстень с руки твоей царственности». И лишь увидев отправленный ему перстень, он в сопровождении военных кораблей прибыл к императору. Приняв Палеолога, император стал расспрашивать его о Роберте. Когда Георгий подробно обо всем рассказал, император задал вопрос, следует ли отважиться на битву с Робертом. Георгий, не раздумывая, ответил отрицательно. Решительно высказались против сражения и некоторые из многоопытных в военном деле мужей, они советовали выждать, стараться обстреливать вражеское войско и таким образом поставить Роберта в тяжелое положение, не позволяя его воинам выходить из лагеря за продовольствием и провиантом. Кроме того, они советовали приказать Бодину, далматам и другим правителям соседних областей поступать так же, уверяя, что таким образом можно будет легко одержать верх над Робертом. Однако большинство более молодых воинов предпочитали дать сражение, а особенно ратовали за него Константин Порфирородный[446], Никифор Синадин[447], предводитель варягов Намбит[448] и сыновья бывшего императора Романа Диогена — Лев и Никифор[449].

Тем временем возвратились послы, отправленные ранее к Роберту, и передали его ответ императору. «Я выступил, — говорил он, — не против твоей царственности, а чтобы отомстить за обиду, причиненную моему зятю. Если же ты хочешь мира со мной, то и я с радостью приму его, но только тогда, когда ты исполнишь требования, которые передадут тебе мои послы». Он поставил условия, совершенно невыполнимые и наносящие вред Ромейскому государству. Вместе с тем Роберт обещал, если Алексей пойдет ему навстречу, считать Лонгивардию пожалованной ему императором и, когда нужно, оказывать помощь ромеям[450]. Цель Роберта была, выставив такие требования, создать впечатление, что он желает мира; на самом же деле он предлагал невыполнимые условия, рассчитывая, что они не будут приняты и он сможет продолжать войну, ответственность за которую возложит на плечи императора ромеев.

Запросив невозможное и получив отказ, он созвал всех {148} своих графов и сказал им следующее: «Вы знаете, какую обиду нанес моему зятю Никифор Вотаниат и какое бесчестие перенесла моя дочь Елена, вместе со своим мужем лишенная императорской власти[451]. Не желая сносить такую обиду, я выступил из своей страны, чтобы отомстить Вотаниату. Однако он был свергнут с престола, и мы ныне имеем дело с молодым императором — храбрым воином, не по летам опытным в военном искусстве, с которым нельзя вести войну небрежно. Где многовластие, там и неразбериха, возникающая в результате бесчисленных противоречивых суждений. Поэтому нам всем следует подчиниться кому-нибудь одному, а он должен прислушиваться к мнению всех, а не беззаботно и неразумно полагаться лишь на свое суждение. Все должны прямо высказывать свои соображения и вместе с тем выполнять решения избранного. Я первый готов подчиниться тому, кого вы все изберете».

Все одобрили этот совет, с похвалой отозвались о словах Роберта и тогда же единодушно решили уступить ему первенство. Роберт сначала стал притворно отказываться от этой чести, они же все более настойчиво просили, и в конце концов Роберт сделал вид, что уступает просьбам, хотя на самом деле давно сам страстно желал этого. Искусно подбирая слова, приводя довод за доводом, он нехотя, как казалось непроницательным людям, двигался к тому, чего в действительности сам желал. В конце концов он сказал им: «Выслушайте мой совет, графы и остальное войско. Покинув родину, мы пришли сюда, и нам предстоит битва с очень храбрым императором; хотя он только недавно взял в свои руки бразды правления, тем не менее уже при своих предшественниках он вышел победителем из многих битв и привел в плен императорам самых опасных мятежников; посему для этой войны нам следует напрячь все свои силы. Если же бог дарует нам победу, у нас не будет недостатка в деньгах. Вот почему мы должны сжечь все свое снаряжение, пустить в море транспортные суда[452] и вступить с ним в бой так, как если бы, только что родившись, собрались тут же умереть»[453]. Все согласились со словами Роберта.

6. Таковы были замыслы и планы Роберта. Однако планы самодержца были еще более хитроумны и изобретательны. Оба вождя сдерживали пока войска и раздумывали о своих действиях и военных операциях, о том, каким образом им лучше всего со знанием дела руководить войском и вести бой. Самодержец решил ночью неожиданно напасть на лагерь Роберта; он приказал всему союзному войску двигаться через солон-{149}чаки[454] и с тыла напасть на лагерь — ради скрытности передвижения Алексей пошел на удлинение пути. Сам же он намеревался напасть на Роберта с фронта, как только удостоверится в том, что посланный им отряд достиг цели.

Роберт же тем временем оставил лагерь, ночью переправился через мост (это происходило восемнадцатого октября пятого индикта)[455] и со всем войском прибыл к находящемуся у моря храму, который был в давние времена сооружен в честь мученика Феодора.

Всю ночь обращались они с мольбами к богу и причащались чистых и святых таинств[456]. Затем Роберт построил фаланги, сам встал в середине строя, командование обращенным к морю флангом поручил Амикету[457] (этот граф происходил из знатного рода и обладал выдающимися умом и силой), а начальником другого фланга сделал своего сына Боэмунда, прозванного Саниском[458].

Когда об этом узнал самодержец, он, как человек, всегда находящий лучшее решение в трудном положении, изменил свой план в соответствии с обстоятельствами и расположил боевые порядки по склону хребта около моря. Разделив уже войско, он не прекратил наступления варваров, которые двинулись к лагерю Роберта, но удержал вместе с их начальником Намбитом тех, кто носит на плечах обоюдоострые мечи[459]. Этим последним он приказал спешиться и рядами двигаться на небольшом расстоянии впереди строя, так как все воины этого племени носят щиты. Все остальное войско Алексей разделил на фаланги, сам встал в середину строя, а командование правой и левой фалангой поручил кесарю Никифору Мелиссину и великому доместику Бакуриани. Между ним и пешим строем варваров находилось большое число искусных стрелков из лука, которых он собирался выслать вперед против Роберта; Намбиту же он приказал, чтобы его отряд немедленно расступился в обе стороны и дал проход этим лучникам, как только последним нужно будет напасть на кельтов и вернуться назад; затем войско должно снова сомкнуться и продолжать движение. Расположив таким образом всю армию, сам Алексей пошел вдоль морского берега с намерением напасть на кельтское войско с фронта. Тем временем отправленные в тыл врага варвары прошли через солончаки и, когда защитники Диррахия, согласно приказу императора, открыли ворота города, одновременно с ними напали на кельтский лагерь. В то время как полководцы двигались навстречу друг другу, Роберт выслал отряды, которым приказал нападать на ромейское войско и пытаться увлечь за собой вражеских воинов. Но и тут не опло-{150}шал император: для отражения атак он непрерывно посылал пельтастов.

Между войсками произошла небольшая перестрелка. Так как Роберт медленно следовал за своими воинами, а расстояние между обеими сторонами уже сократилось, из фаланги Амикета вырвались пехотинцы и конники, которые напали на головной отряд Намбита.

Встретив, однако, сильное сопротивление, они повернули назад (далеко не все они были отборными воинами), бросились к морю, зашли по шею в воду и, приближаясь к ромейским и венецианским кораблям, стали просить спасти их, но моряки их не приняли.

В этот момент, как рассказывают, бегущих увидела Гаита, жена Роберта, сопутствовавшая ему в военном походе, — вторая Паллада, хотя и не Афина[460]. Она сурово взглянула на них и оглушительным голосом, на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: «Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом»[461]. Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой.

Между тем секироносцы и сам их вождь Намбит из-за своей неопытности и горячности двигались быстрее, чем следовало, и, не менее кельтов стремясь вступить в бой, удалились на значительное расстояние от ромейского строя (ведь эти варвары обладали таким же пылким нравом, как и кельты, и ничем не уступали им в этом отношении). Роберт понял, что воины Намбита устали и еле дышат (об этом он заключил по быстроте их движения, пройденному расстоянию и весу оружия воинов), и приказал своим пехотинцам напасть на них.

Успевшие уже устать воины Намбита оказались слабее кельтов. Пало тогда все варварское войско. Те, кому удалось спастись, бросились бежать к храму архистратига Михаила[462]; те, кого вместил храм, вошли внутрь, другие взобрались на крышу, думая найти там спасение. Но латиняне подожгли храм, и вместе с ним сгорели все воины.

Оставшаяся часть ромейской фаланги продолжала оказывать мужественное сопротивление. Как некий крылатый всадник набросился Роберт с остальными своими войсками на фалангу ромеев, погнал ее и рассек на много частей. Одни из его врагов пали в этой битве с оружием в руках, другие нашли спасение в бегстве. Но император Алексей оставался стоять, как нерушимая башня, несмотря на то что потерял в бою многих своих соратников — мужей благородного происхождения и {151} большого военного опыта. Убит был Константин, сын императора Константина Дуки[463]. Когда он родился, его отец был не простым человеком, Константин был рожден и вскормлен в Порфире и именно тогда получил из рук отца императорскую корону. Убит был храбрый и прекрасный муж по имени Никифор, по прозвищу Синадин, который в тот день стремился всех превзойти в битве. Упомянутый уже Константин неоднократно заводил с ним беседы о замужестве своей сестры. Кроме того, были убиты отец Палеолога, Никифор, и другие знатные мужи[464]. Получив смертельную рану в грудь, испустил дух Захарий, погибли Аспиет и многие отборные воины[465].

Битва все еще продолжалась, когда три латинянина, видя, что император продолжает сопротивляться, во весь опор с длинными копьями наперевес бросились на него. Это были уже упомянутый Амикет, Петр, сын Алифы[466] (как он сам это говорил), и еще один воин, ничем не уступающий первым двум. Амикет ударил, но промахнулся, так как его конь немного отклонился в сторону. У второго из них император мечом вышиб копье, затем что было силы ударил его по ключице и отсек руку. Но третий воин нацелился императору прямо в лицо. Алексей, человек сообразительный и твердый духом, не растерявшись, быстрым умом мгновенно понял, что ему нужно делать, и, когда кельт замахнулся, откинулся навзничь на круп коня. Конец меча, немного оцарапав кожу, натолкнулся на острие шлема, рассек держащий его под подбородком ремень и сбил шлем на землю. Затем кельт проехал мимо того, кого он, как ему казалось, сшиб с коня. Но Алексей сразу же поднялся и крепко уселся в седле, сумев ничего не потерять из своего оружия. В правой руке он держал обнаженный меч, его лицо было обагрено собственной кровью, голова не покрыта, а огненно-рыжие волосы развевались и мешали смотреть. Возбужденный конь кусал удила и вздрагивал, отчего локоны Алексея в еще большем беспорядке падали на лицо. Собравшись с силами, он продолжал сопротивляться врагам.

Вскоре Алексей увидел, что турки[467] бегут, а Бодин отступает, так и не вступив в битву. Бодин вооружился, построил войско в боевой порядок и весь день простоял на месте, делая вид, что готов выполнить договор и быстро прийти на помощь императору. Он, по-видимому, ждал, когда победа начнет склоняться на сторону самодержца, и лишь тогда собирался сам напасть на кельтов. В противном случае он намеревался воздержаться от боя и отступить. О таких намерениях Бодина говорят сами его дела: когда Бодин увидел, что кельты побе-{152}дили, он, так и не начав боя, отправился восвояси[468]. Самодержец, видя это и не находя никого, кто мог бы прийти к нему на помощь, и сам обратил тыл. И вот латиняне стали преследовать ромейское войско.

7. Роберт прибыл к храму святого Николая, где находилась императорская палатка и все снаряжение ромейского войска. Своих наиболее сильных воинов он послал в погоню за императором, а сам остался у храма, мечтая о том, как он захватит в плен самодержца: такие мысли распаляли его дерзкий дух. Отправленные в погоню энергично преследовали императора до места, именуемого жителями Какиплевра[469]. Внизу там течет река Арзен, а над ней возвышается отвесная скала. Между ними-то и настигли Алексея преследователи. Они ударили императора копьями в левый бок (всего их было девять человек) и заставили его склониться вправо. И Алексей наверняка бы упал, если бы не успел опереться о землю мечом, который держал в правой руке. Кроме того, шпора на левой ноге впилась острием в край седла, который называют ипостромой, и помогла всаднику не упасть. Алексей левой рукой ухватился за гриву коня и удержался в седле. И вот некая божественная сила неожиданно пришла ему на помощь и спасла от врагов, ибо не без ее вмешательства справа от Алексея появились другие кельты, которые целили в него своими копьями. Ударив его в правый бок остриями копий, они сразу подняли воина и выпрямили его в седле. Эта сцена представляла собой странное зрелище: кельты, находившиеся слева, старались опрокинуть Алексея, а находившиеся справа, уперев копья в бок императора, как бы сопротивлялись первым и, противопоставив копьям копья, поддерживали императора в прямом положении. Алексей, сжав ногами коня и седло, уселся потверже, а затем явил пример мужества[470].

Конь императора был горяч и проворен, в то же время очень силен и приучен к битвам (этого коня Алексей вместе с пурпурным седлом взял у Вриенния, которого он захватил в плен в битве еще в правление императора Никифора Вотаниата). Короче говоря, конь, вдохновленный божественным промыслом, сделал прыжок, понесся по воздуху и остановился на вершине скалы, о которой я говорила: Алексей, можно сказать, взмыл вверх на крыльях мифического Пегаса. Этого коня Вриенний называл Сгурицем[471]. У одних варваров копья, как бы пронзив пустоту, выпали из рук, а копья других, впившись в одежду императора, были увлечены конем вверх. Алексей сразу же обрубил приставшие к нему копья. Даже в таких опасных обстоятельствах император не пал духом и не по-{153}терял рассудка, напротив, он быстро нашел выход из положения и неожиданно выбрался из гущи врагов.

Кельты стояли разинув рты, пораженные происшедшим. И ведь, действительно, было чему удивляться. Однако, увидев, что Алексей поскакал в другую сторону, они возобновили преследование. Император долгое время уходил от врага, а затем повернул коня и, встретив одного из своих преследователей, пронзил ему грудь копьем. Тот сразу же навзничь рухнул на землю, а император во весь опор поскакал той же дорогой. Тут он встретил двигавшийся ему навстречу отряд кельтов, преследовавший ромейские войска. Завидев его издали, они стали сомкнутым строем, желая дать передышку коням и вместе с тем захватить Алексея и доставить его в качестве добычи Роберту. Император же, заметив, что, кроме преследующих его сзади, появились новые враги спереди, потерял всякую надежду на спасение. Однако, собравшись с духом, он высмотрел стоявшего в центре воина, которого по фигуре и блеску оружия принял за Роберта, пришпорил коня и бросился на него. Тот, со своей стороны, сделал то же самое и направил копье на императора. Сойдясь, оба воина набросились друг на друга. Император первый метким ударом поражает противника копьем, которое, пробив грудь, выходит через спину. Варвар сразу же падает на землю и, так как рана оказалась смертельной, испускает дух. Тут строй врагов расступился, и император проехал сквозь него, обретя спасение убийством этого варвара.

Кельты же, как только раненый рухнул на землю, сбежались к нему и стали хлопотать вокруг лежащего. Преследователи императора, увидев их, сошли с коней; они узнали мертвого и стали, рыдая, бить себя в грудь. Это был, однако, не Роберт, а другой знатный воин, второй после Роберта. Кельты задержались, а император продолжил дальше свой путь.

8. Ведя свой рассказ, я отчасти из-за природы истории, отчасти из-за величия самих дел забыла, что предметом повествования являются деяния моего отца. Не желая, чтобы моя история вызвала к себе недоверие, я нередко бегло говорю о своем отце, ничего не преувеличиваю и не отзываюсь с излишней горячностью о его подвигах. О, если бы я была свободна и не связана любовью к своему отцу! Я бы воспользовалась всем богатством своих сведений и показала бы, на что способна моя речь, когда ее ничто не сдерживает, и как она тяготеет к изображению прекрасного! Однако препятствием к выполнению этого желания является моя совершенно естественная любовь к отцу, ибо не хочу из пристрастия к близким давать повод подозревать меня в рассказывании басен. Посто-{154}янно вспоминая о подвигах отца, я бы выплакала всю душу и не смогла бы удержаться от скорбных монодий, повествуя об обрушившихся на него бедствиях. Но для того чтобы в этой части моего повествования не было никаких риторических прикрас, я, уподобившись бесчувственному металлу и камню, лишь бегло рассказывала о несчастиях моего отца; ими и следует мне поклясться, дабы в действительности быть и называться любящей дочерью (ведь я ничем не хуже знаменитого гомеровского юноши, произнесшего такие слова: «Нет, Агелай, я Зевсом клянусь и судьбою отцовской»)[472]. Пусть одной мне доставляют восхищение и горе отцовские страдания[473], а историческое повествование развивается своим чередом.

Затем кельты отправились к Роберту. Увидев, что они возвращаются с пустыми руками, он расспросил их обо всем случившемся, разразился упреками в их адрес, а командира грозил высечь и назвал его трусом и профаном в военном деле. Он считал, что этот воин должен быть наказан, за то что сам не взобрался на своем коне на скалу, не убил императора или не привел его живым. Роберт был очень мужествен и храбр, однако весьма раздражителен и желчен, с сердцем, исполненным гнева и суровости. К врагам Роберт относился таким образом: он должен был или пронзить противника копьем, или умертвить себя, перерезав, как говорится, нить своей судьбы. Тот воин, которого обвинял Роберт, очень ясно рассказал о неприступности и крутизне скалы, о том как резко поднимается она вверх и как обрывиста и опасна. Он прибавил также, что никто, ни пеший, ни конный, не может взойти на нее без божественного вмешательства; и не то что во время битвы, но и в спокойной обстановке нельзя взобраться на эту скалу. «Если ты мне не веришь, — продолжал воин, — попытайся сам или пошли своего самого храброго всадника, и тогда ты увидишь, что это невозможно. Если же кто-нибудь, с крыльями или без крыльев, умудрится взобраться на эту скалу, я согласен вынести любое наказание и быть заклеймен как трус». С ужасом и изумлением произнеся эти слова, варвар смирил гнев Роберта, чье раздражение сменилось удивлением.

Между тем император за двое суток проехал труднопроходимым путем лабиринты окрестных гор и прибыл в Охрид. По дороге он переправился через Арзен и ненадолго задержался в месте под названием Вавагора[474] (это труднопроходимая долина). Алексей не был удручен поражением и другими несчастными последствиями битвы, его не мучила рана в голове, хотя сердце у него и разрывалось от горя за павших в битве, особенно за тех, кто храбро сражался в бою. Все мысли самодержца {155} были целиком в Диррахии, и он мучительно думал о том, что этот город остался без предводителя, так как начавшееся жестокое сражение помешало Палеологу туда вернуться. Насколько было возможно, Алексей позаботился о защите жителей города; охрану акрополя он поручил начальникам живших там выходцев из Венеции, а попечение об остальной части города — албанцу Комискорту[475], которому он в письме сообщил о тех мерах, которые тот должен был предпринять[476].