"Сонавайтесь, Флетч!" - читать интересную книгу автора (Макдональд Грегори)

ГЛАВА 23

Съев бифштекс и яичницу, приготовленные миссис Сэйер, Флетч улегся в свежезастеленную постель со вчерашним выпуском «Бостон стар».

Убийству Рут Фрайер уделили куда меньше места по сравнению с убийством женщины из Городского совета. Вероятно, полиция не сообщила репортерам ничего нового. Зато для второго убийства газетных полос не жалели. В мельчайших подробностях описали сцену убийства, дали биографию убитой с фотографиями в разном возрасте, старейшина репортерской братии написал о личных встречах с «безвременно ушедшей», высказались все городские знаменитости, как политики, так и нет, друзья и враги, правда на этот раз и те и другие сыпали комплиментами.

Через час Флетч добрался до рекламы сдвоенного дневного сеанса. Показывали «Банду Лавандового холма» и «Мужчину в белом костюме» с Алеком Гиннессом в главной роли. Почему бы и нет, решил он. Чем еще можно занять себя в дождливую субботу. Тем более, что кинотеатр находился неподалеку. Последнее Флетч почерпнул из карты.

Одеваясь, он услышал, как в дверь позвонили. И решил, что принесли продукты, заказанные миссис Сэйер. Она пришла к выводу, что необходимо пополнить запасы на кухонных полках.

Выйдя в коридор в брюках, рубашке с отложным воротником, свитере и твидовом пиджаке, Флетч, к своему удивлению, увидел в прихожей Флинна. В свитере крупной вязки его грудь и плечи казались еще больше, а голова стала совсем крошечной.

– А! – Флинн добродушно улыбнулся. – Я надеялся застать вас дома.

В руках он держал пакет с бутылкой.

– А где Гроувер? – Флетч подошел к инспектору, они обменялись рукопожатием.

– Иногда у меня появляется свободное время, знаете ли, – ответил Флинн. – Обычно по выходным полицейское управление спускает меня с поводка. Оказался рядом с вашим домом и вспомнил, что Бостон задолжал вам бутылку виски, – с улыбкой он протянул Флетчу пакет.

– Премного вам благодарен, – из пакета Флетч выудил бутылку «Пинч» двенадцатилетней выдержки.

– Надеюсь, я не помешал? – поинтересовался Флинн.

– О нет. Я как раз собирался посмотреть две картины с Алеком Гиннессом. На Эксетер-стрит. Это поблизости, не так ли?

– Прекрасный актер. Он, кстати, ирландец. Как и многие талантливые люди, которых в Штатах считают англичанами, – Флинн потер руки. – Я подумал, что в такой дождливый день вы не откажетесь посидеть со мной, выпить...

– А у меня сложилось впечатление, что вы не пьете.

– Не пью. Но не против того, чтобы пили другие, он повернулся к миссис Сэйер. – Полагаю, у вас нет ромашкового чая?

– У нас есть «ред зингер».

– Не откажусь от любого цветочного чая. И, если вас не затруднит, принесите в кабинет бокал, лед и воду для мистера Флетчера.

Флинн прошел в кабинет, Флетч – следом за ним, включил свет, начал открывать бутылку.

Флинн залез под свитер, вытащил из кармана рубашки два сложенных листка.

– Я смог достать полный список пассажиров, прилетевших в прошлый вторник рейсом из Рима, – он протянул листки Флетчу, который уже открыл бутылку. – Не могли бы вы проглядеть его? Вдруг увидите кого-то из знакомых.

– Вы думаете, убийство Рут Фрайер каким-то образом связано с моими римскими делами?

– Мистер Флетчер, вы сами сказали, что в мире полно ненавидящих вас людей. Вполне возможно, один из них потратился на билет до Бостона, чтобы крепко насолить вам.

Большую часть списка составляли итальянские фамилии, остаток приходился на ирландские – современные пилигримы отправлялись в Америку в поисках душевного утешения или материального благополучия.

Флинн стоял, засунув руки в карманы, на его лице играла добродушная улыбка.

– Если б мы были друзьями, мистер Флетчер, как бы я обращался к вам? Уж наверное не Ирвин Морис. Или вы привыкли к Питеру? А может, хватит и Пита?

– Флетч, – ответил Флетчер. – Люди зовут меня Флетч. Ни одна фамилия не кажется мне знакомой, – он отдал список.

– Я ожидал именно такого ответа.

– А я должен называть вас Фрэнсис Ксавьер?

– Люди зовут меня Френк. Кроме моей жены. Для нее я – Фрэнни. Она видит меня не таким суровым, как остальные.

Миссис Сэйер внесла полный поднос. Ведерко со льдом, бокал, кувшин с водой, чайник с заваркой, сливки, сахар, чашка, блюдце, ложечка.

– Отлично, – Флинн вновь потер руки. – Скажите мне, миссис Сэйер, когда в понедельник вечером вы уходили, закончив уборку, этот кувшин с водой оставался на столике в гостиной рядом с бутылкой виски?

– Нет, сэр. Разумеется, нет. Я вымыла кувшин, высушила и убрала.

– Действительно, зачем оставлять воду в кувшине, если так легко налить свежей. Но бутылка виски стояла на столике?

– Какая бутылка? Какого виски?

– Там была не одна бутылка?

– Конечно. Бутылок там хватало. Столик служил баром мистеру Коннорсу. Там были бутылки с виски, с бербоном, джином, шерри, портвейном. И чистые бокалы.

– Что с ними произошло?

– Мистер Флетчер их убрал. Я нашла их в буфете на кухне. Наверное, он, как и я, не выносит вида спиртного.

Флинн вопросительно взглянул на Флетча.

– Нет, я их не трогал.

– Миссис Сэйер, вы, конечно, переставляли бутылки с места на место, уничтожая тем самым оставленные на них отпечатки пальцев?

– Конечно, переставляла. Не потому, что делала это специально, но чтобы добраться до сахара, соли, перца.

– Сахар, соль, перец. Самый ходовой буфет, – Флинн вздохнул. – Благодарю вас, миссис Сэйер.

– Если вам понадобится что-то еще, дайте мне знать, – ответила та. – Мне пора заниматься своими делами, если я хочу закончить их до полуночи.

– Хорошие люди, – Флинн налил себе чая. – Соль земли, – хлопнула дверь кухни. – Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.

Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн – с чашкой чая, Флетч – с бокалом виски с водой.

Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.

На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.

– В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.

– В Мюнхене?

– Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.

– Вы же ирландец.

– Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.

– А почему вы все это делали?

– Я был членом гитлерюгенд lt;Фашистский аналог пионерской организации.gt;.

– Вы?

– Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.

– Вы говорите о Jugendfuehrer?

– Совершенно верно.

– Это же невозможно.

– Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?

– Отличное.

– Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.

– С виски вы не ошиблись.

– Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.

– При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?

– Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.

– Все равно, позвольте спросить вас об этом.

– Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?

– Нет.

– В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.

На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.

– Флинн, но...

– Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.

А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго – Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.

Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.

– Мой Бог.

– Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.

– Это правда, Флинн?

– В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.

Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.

– И что вы сделали?

– О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.

Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.

Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.

Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?

– Естественно.

– Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.

Последующие годы покрыты мраком.

– Мне известно, что вы не работали в Чикаго.

– Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?

– Вы снова становитесь шпионом.

– Разве я упоминал о моем прежнем занятии?

– Но вы женаты и у вас есть дети.

– Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.

– Для шпиона это тоже довольно странно.

– Я же не утверждал, что был шпионом.

– Но вы католик?

– А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.

– Ваша жена ирландка? Или американка?

– Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.

– Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.

– Почему бы вам не налить себе виски?

– Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.

– Я учусь, – потупился Флинн. – Методом проб и ошибок.

– Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.

– Неужели я так много наболтал о себе? – искренне изумился Флинн. – Чай, похоже, развязывает мне язык.

– Вы все еще говорите по-немецки?

– Это, можно сказать, мой родной язык.

– Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?

– Да, приходилось.

– Как это было?

– Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.

– И что же вы сделали?

– Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.

По окну барабанил дождь.

– Теперь ваша очередь, Флетч.