"Четвертое измерение" - читать интересную книгу автора (Новиков Валентин Афанасьевич)9Спальня девочек из шестого класса на первом эта же. Широкое, почти во всю стену окно распахнуто в сад. Лунная неподвижная ночь. В ветвях ни малейшего шороха. Девочки спят. Черненькая толстушка Марина Колобкова – ее вообще не добудишься – спит, подложив под щеку ладошку; долговязая Оля – она всегда в строю первая, но по характеру ее, инертному, сонно-добродушному, ей более пристало замыкать любое шествие – тоже спит непробудным сном, плотно смежив веки. И только худенькая Ира спит неспокойно, поминутно просыпаясь. Сонька прислушалась к дыханию Иры – их кровати рядом, – вдруг она не спит и тоже думает о чем-то своем… Но нет, дыхание ее спокойно, едва ощутимо. Сонька долго вслушивалась в ночь, в трепет тысяч насекомых, всматривалась в тьму, полную блесток, рожденных луной, а может быть, оставшихся рассеянных пылинок дневного света. Сонька вспоминала своих родителей, как всегда, одно и то же, одни и те же обрывки прошлого. И никакая фантазия к этому ничего не могла прибавить. Она вспоминала счастливый и уютный дом – за столом сидят отец, мама и она, Сонька. На столе старый, еще дедушкин самовар с завитушками, со стертым никелем, разжигаемый веточками и щепками. Сонька вцепилась в подушку и беззвучно заплакала. Шесть лет она жила в интернате и, если ей случалось плакать, плакала тайком, неслышно, чтобы не разбудить спящих подруг. Кто знает, почему именно самовар и почудившийся ей запах горящих веточек вызвал слезы? Иногда это же воспоминание доставляло успокоение и радость. Она замерла, почувствовав на своем плече теплую маленькую руку. И сразу догадалась – Ира. Ира часто по ночам ходила по комнате или сидела у окна. Лицо у нее тонкое, бледное. Она боится солнца, всегда жмется в тень и, когда другие бегут купаться, сидит одна в комнате. Она вечно что-нибудь читает или о чем-то думает. – Соня, – чуть слышно окликнула она, – Соня. – И медленным движением погладила ее волосы. Сонька села в кровати, обняла Иру. Они долго сидели молча. Ира в интернате первый год. Ее отец, военный летчик, часто приезжает к ней, подолгу разговаривает с интернатским врачом и Эммой Ефимовной. Сонька не раз замечала в его глазах тревогу, когда он смотрел на Иру. – Соня, – шепотом спросила Ира, – ты почему плачешь? – Самовар вспомнила, – улыбнувшись сквозь слезы, ответила Сонька. – Самова-ар? – удивленно переспросила Ира. – Ну да, обыкновенный самовар… Хотя не совсем обыкновенный. Он был с трубой, и из трубы шел дым. А поверх самовара ставили чайник. – И потом что? – нетерпеливо спросила Ира. – Потом пили чай. – И все? – Ну да. – Почему же ты плачешь? – Да я уже и не плачу. Просто вспомнила, как пахли веточки… Самовар был никелированный. Я смотрелась в него, и такие рожи получались… Как вспомню – смешно… – Соня, – сказала Ира еще тише, – а я долго лежала в санатории в гипсе… В палате тихо. Никто не заходит, кроме врачей. И так каждый день. Раз, помню, залетела в палату моль… – Моль? – Ну да, обыкновенная моль. Ой, Соня, как мы все радовались. Одна девочка даже чуть не упала с кровати. Потом мы целый месяц говорили об этом. Когда я хочу вспомнить что-нибудь очень радостное в своей жизни, вспоминаю эту моль. Сонька обняла Иру, погладила ее голову: – Ты не думай про эту моль, Ира… Ладно? – Почему? Потом я видела и павлинов в зоопарке, и попугаев… Но это все не то. Просто тогда мы не могли никуда пойти, ничего потрогать, увидеть… А кино – это не то. Кино нам часто показывали, учителя каждый день приходили… А я помню моль… – Какие мы с тобой дуры: я – про самовар, ты – про моль… Они стали тихо смеяться, потом все громче и громче, потом, зажимая ладошками рты, и наконец расхохотались так, что проснулись Марина и Оля. – Вы что? Днем не насмеялись? – Оля терла кулаками глаза, зевала. А Марина сразу заинтересовалась: – Мне тоже расскажите. Сами шепчетесь… – Да так мы, – ответила Ира. – Давайте спать. Сонька снова, засыпая, видела самовар. Он стоял на траве, а возле него кругами ходил дымчатый сибирский кот. Сонька вновь, засыпая, видела маму и отца, она вновь была в своей семье, сидела за столом, о ее ноги терся пушистой шерстью кот. Самовар тихо посвистывал, внизу, сквозь решеточку, виднелись алые угли. Она заснула со счастливой улыбкой. Утром Сонька пыталась припомнить свои сновидения, но не могла. И лишь по необычной охватившей ее легкости, по беспричинной радости, переполнявшей ее, догадывалась, что сон был светел, радостен и ярок. Сон порой представал как счастливый край, населенный случайными существами, случайными встречами и странными, в реальной жизни еще не пережитыми восторгами, будто приходили они, эти восторги, из будущей ее жизни, из будущих дней, черед которым еще не пришел по обычному, существующему в яви календарю. Сонька думала о своих друзьях. Ира, Марина, Оля, Игорь, Рыжик, маленький Филя – все они были разные, все по-своему ей нравились, и она уже сейчас понимала, что всем им жизнь готовит разные дороги. Думала и об учителях. Ей нравился математик Вениамин Анатольевич. И вовсе не потому, что преподавал ее любимый предмет, а просто так. Нравился Иван Антонович, сухой, строгий, всегда спокойный, всегда и со всеми одинаково внимательный и где-то глубоко добрый-добрый. Любила же она лишь Эмму Ефимовну. Она сама хотела быть такой же, как эта высокая девушка с яркими юными глазами. И может быть, поэтому на уроках ее вела себя как-то несуразно. Порой ее удивляли собственные поступки. Урок географии был последним. Эмма Ефимовна, обычно преисполненная терпения, давно покорившая класс своим легким характером, ненавязчивостью и столь дорогой детям искренностью, была чем-то раздосадована. Видимо, тем, что не рассчитала время и затянула опрос. Ученики отвечали вяло, блуждали указкой по карте, и это еще более сердило учительницу. Зная, что допускает педагогический просчет, вызвала Игоря Смородина. Он вышел к доске, подтянул штаны и уставился в окно. – Почему вы все сегодня так плохо подготовились к уроку? – спросила учительница. – Я хорошо подготовилась, Эмма Ефимовна, – подала голос Кислицына. – Можно, я отвечу? – Сиди ты, ради бога! – в голосе учительницы появилось раздражение. Отправив Игоря на место, она вызвала Соньку: – Ты расскажешь нам об островах… Сонька огляделась. Шел последний урок. Класс устал. За окнами – знойный полдень. Ребята сидели понуро. Такие уроки нередки в конце учебного года, когда все кажется надоевшим, неинтересным. Сонька облизала губы и начала: – В море есть блуждающие острова. Их иногда можно увидеть, если встать рано утром. Иногда они видны вблизи, на них растут кактусы. Всякие кактусы: и маленькие, с мизинчик, и большие, как башни. Кактусы колючие. Но среди колючек бегают малиновые птички, собирают насекомых. А у самой воды растут пальмы, на некоторых – орехи… Эмма Ефимовна, до сих пор слушавшая ответы лишь краем уха, повернулась к Соньке, длинные темные брови ее от удивления поднимались все выше и выше. В классе постепенно стих шум. Все, затаив дыхание, слушали Соньку. Кто сидел, опершись подбородком на кулак, кто привалился плечом к соседу, кто, напряженно подавшись вперед. – Орехи иногда падают вниз и раскалываются, – продолжала свой рассказ Сонька, – и из воды к ним выходят маленькие, величиной со спичку, людишки, пьют ореховое молоко и говорят о том о сем… По классу словно прошел сквозняк, сонного равнодушия как не бывало – глаза ребят весело блестели. Эмма Ефимовна не понимала, для себя ли одной Сонька разыграла этот спектакль или для класса. От рассказа Соньки она ощутила необъяснимое беспокойство, как будто нарушился привычный порядок вещей. Учительница понимала, что произошло нечто из ряда вон выходящее, но не знала, как надо на это реагировать, боялась допустить ошибку, педагогический просчет и молчала. «Что они за люди, эти дети? – думала учительница. – Странные какие-то существа. И правильно ли мы вообще ведем обучение?» После уроков в учительской она в раздумье просматривала классный журнал. Напротив за длинным столом сидел математик Вениамин Анатольевич, проверял тетрадки, почти касаясь их носом, что-то невнятно бормотал, ухмылялся. – Вениамин Анатольевич, – обратилась к нему Эмма Ефимовна, – я смотрю, вы ставите Боткиной по математике одни пятерки… Математик поднял голову. Казалось, самые линзы его очков пронизаны удивлением. – А вы разве нет? Я полагал, Соня отличница… – У меня она с тройки на двойку перебивается. – Странно. – Что странно? – Странно, что с тройки на двойку… – Видимо, все объясняется очень просто: она любит математику и не любит географию. – Я бы не сказал, что все это так просто… Математику она не так уж любит… У нее, правда, совершенно исключительные, если не сказать большего, способности, но любви к предмету как таковой… – математик подвинул ближе к глазам очки и как-то неопределенно улыбнулся. – Соня любит не предметы, проходимые по учебной программе, а жизнь. Учебники скучны, а окружающий мир полон непонятного. Ее особенно манят пространственные и временные загадки. Эмма Ефимовна некоторое время сидела в раздумье, покусывала губы. – Сегодня Соня вместо того, чтобы отвечать урок, стала рассказывать о выдуманных блуждающих островах. Там, говорит, людишки величиной со спичку. Надо же! Математик взглянул на Эмму Ефимовну коротко и пристально: – У меня она путешествует гораздо дальше блуждающих островов, населенных людишками величиной со спичку, гораздо дальше, Эмма Ефимовна, в четвертом измерении… – Что это за измерение? И где оно? – Эмма Ефимовна с любопытством разглядывала математика: его длинный нос, увенчанный массивными очками, торчащие как-то особняком на коротко остриженной голове уши. – Я что-то такое слышала, но… Как-то даже один знакомый физик пытался объяснить, что Эйнштейн… в общем… переворот… – Эмма Ефимовна запуталась, покраснела. – Сейчас, – ответил математик, – многие думают, что Эйнштейн перевернул наши представления о времени, создал предпосылки для бесчисленных путешествий в четвертом измерении… – Но что же происходит или может произойти в четвертом измерении? – Многое, – улыбнулся математик. – Прежде всего – нарушатся естественные причинно-следственные связи. – Простите, как это понять? – Очень просто. Например, вы встречаете своего сына, который старше вас. – Понимаю… впрочем… – В этой области, Эмма Ефимовна, мы все, к сожалению, пока понимаем не очень много. И я не могу сказать, что понимает под четвертым измерением Соня. Для нее это скорее стремление раздвинуть границы познаваемого, нежели как-то теоретически обоснованное физическое явление. Сложив аккуратной стопкой проверенные тетради, математик отправился в библиотеку. Там старый библиотекарь приводил в порядок свое зачитанное хозяйство. Посреди библиотеки на полу сидела Сонька, разложив вокруг себя исчерченные карандашом листы, и что-то подсчитывала в тетрадке. – Что ты там вычисляешь, Соня? – спросил математик. – Ветряк. Как будто все в порядке, а не крутится. По-моему, малы лопасти. У него, правда, подшипник полетел, но дело не в подшипнике. Ветряк неверно рассчитан. – А размеры лопастей, диаметр поршня у тебя есть? – Все есть. Математик сел на пол, и они вместе принялись считать. – Да, – сказал наконец Вениамин Анатольевич, – действительно, малы лопасти, надо их удлинить хоть вот на столько и, конечно, сменить неисправный подшипник. – Он с улыбкой посмотрел в глаза Соньке. – Сейчас разговаривал с Эммой Ефимовной. Ты рассказывала на уроке о блуждающих островах… и о людишках величиной… Сонька слушала его с неустойчивой полуулыбкой. – Разве ты не любишь географию? – продолжал математик. – Неужели тебе не интересно знать, что за морем, какими проливами разделены материки? – Нет. Я хочу сама представлять, что за морем, Вениамин Анатольевич. Подошел старый библиотекарь в вытертой вельветовой курточке. – Это правильно, лучше представлять, чем знать, лучше выдумать, чем выучить. – Ну, уж вы скажете, Иван Иванович, – ухмыльнулся математик. – Это какой-то идеализм. – Да, я не прагматик! – с пафосом воскликнул библиотекарь. – И вся моя жизнь убедила меня в том, что я был прав. За разговором они не заметили, что в библиотеку пришел Иван Антонович и стоял у стола, перелистывая новый номер «Огонька». Два первоклассника бродили среди книжных полок, задирая головы и озираясь во все стороны, словно в дремучем лесу. – Когда человек выращивает груши, такая философия в сущности ничего не меняет. А Соня, – математик мягко улыбнулся, – всецело поглощена поисками четвертого измерения, то есть сугубо физической проблемой… Математик, видимо, решил, что дал библиотекарю исчерпывающий ответ на его реплику, и снова заговорил с Сонькой: – Такое однобокое понимание реальности присуще не только тебе, Соня. То и дело в физике появляются теории, от которых поначалу захватывает дух, а далее постепенно выявляется, что все они – не более как выдумка. А ты даже теоретически, так сказать, философски обосновываешь пустое фантазирование, чуждое столь неприемлемому для тебя прагматизму. Сонька, в упор глядя на него, ответила: – То физика, а то так… – Ну, будем надеяться, что ты не попадешь в эту когорту. Смогла же ты вырвать окружность из плоскости, да еще так легко, словно всю жизнь только этим и занималась. Тебе присуще ясное и точное мышление. А вот твоя философия мне не нравится. Иван Антонович отложил журнал и подошел к ним. – Я уж тебя немножко знаю, Соня, – сказал он. – Полагаю, твои философские высказывания следует понимать весьма косвенно. – Конечно, – ответила Сонька. – Я ведь понимаю, что блуждающие острова не появятся оттого, что я их придумала. Математик насторожился, в глазах его промелькнуло беспокойство: – Как сказать… Реальность не обрывается на вычислении размеров лопастей ветряка… Она простирается далее – в космос, в антимир, в четвертое измерение… Эйнштейн говорил: «Воображение важнее знания». Но это не значит, конечно, что к знаниям можно относиться спустя рукава. – Надо просто очень сильно захотеть, – сказала Сонька. – И тогда можно сделать все-все, как волшебник. Только я не могу. Знаю, что можно, но не могу. Как будто что-то мешает. – У меня в детстве было точно такое чувство, – кивнул Иван Антонович. – Как это знакомо! Верилось, что можно полететь или плыть под водой, подобно рыбе. Во все верилось… И лишь позже, значительно позже я понял, что жил в мире иллюзий. – И что вам дало это понимание? – спросил математик. – Увы – ничего. – Я полагаю, – снова вмешался в разговор библиотекарь, – Соня здесь ближе к истине, нежели мы. Наш прагматизм порожден усталостью и грузом прожитых лет. Если бы мы могли детство донести до старости! Но с годами наши нервные клетки рушатся, а разрушение порождает прагматизм, и наши мечты гаснут, мы уже не ищем несуществующие острова. – К сожалению, это так. – Математик чуть коснулся своих очков. – И это вполне материалистично: состояние нашей нервной системы определяет во многом наши представления. Иван Антонович поднял вверх длинный палец: – Свои же собственные детские мечты, этот великий причудливый мир, взрослый человек, в конце концов, приравнивает к нулю, более того, он зачастую сожалеет, что так много попусту мечтал, вместо того чтобы действовать. – Да-да, – подхватил старый библиотекарь, – в детских снах, помню, я летал, а теперь… – Он лишь грустно усмехнулся и махнул рукой. – Но день-то ведь наш. Днем мы властны над собой. Нам даровано счастье видеть вокруг себя детей, слышать их голоса. Сонька делала вид, что читает записи в своей тетради, а сама, затаив дыхание, слушала этот разговор. Ее тайно волновало все это – жизнь, смерть, юность и старость. Время, незримое, неосязаемое время делало огромную работу, управляло всем, а само оставалось недосягаемым. Сонька часто не понимала сама себя, не понимала своих поступков и ощущений. Последний разговор с Исаевым – о красках, о самолетах – вдруг открыл ей беспомощность этого сильного и смелого человека. Он бродил один по берегу, тосковал по своей жене, но не мог ничего поделать. И Сонька ощутила потребность вмешаться в ход событий. Она уже не чувствовала прежней беспечности. Ей казалось, что достаточно привести в движение некие оцепеневшие силы, и все само собой устроится. Она решила во что бы то ни стало починить ветряк. Ей казалось, что это непременно должно склеить чужую разладившуюся жизнь. А склеить ее было совершенно необходимо. Ведь Марина сказала про ветряк: «Стоит как немой укор». Конечно же, как только Сонька заставит крутиться лопасти, все придет в движение: Федор Степанович напишет Марине, что ветряк работает, что во дворе зеленеет трава… И она приедет… |
||
|