"Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2" - читать интересную книгу автора (Гитин Валерий Григорьевич)
Наброски с натуры
 |
Каждая эпоха схожа со всякой иной своими мерзостями, но при этом все же существуют те неповторимые штрихи, которые позволяют совершенно безошибочно определять по ним время действия того или иного акта человеческой трагикомедии, вернее, трагифарса.
Такими штрихами эпохи Ренессанса, несомненно, являются так называемые
Причинами этих открытий лишь в последнюю очередь можно назвать жажду знаний, интерес к окружающему миру и т.п., так как на первом месте здесь, конечно же, стояла жажда наживы, которой было тесно в привычных рамках, и поэтому она торопила корабелов создать такие суда, которые смогли бы выдержать путешествие на самый-самый край земли и даже за его пределы…
Такие корабли были построены раньше всех в Португалии, и поэтому именно португальцы первыми начали бороздить дальние моря и океаны.
Прежде всего они освоили, вернее, ограбили западное побережье Африки, выменивая у туземцев за дешевые безделушки слоновую кость и золотой песок. Войдя во вкус, они все меньше выменивали и все больше просто отбирали, пользуясь преимуществом в вооружении и полной безнаказанностью.
Начала процветать и работорговля, когда с западного побережья вывозились тысячи негров для продажи на невольничьих рынках Средиземноморья.
Со временем и этого показалось мало.
В 1486 году португальская морская экспедиция под командованием Бартоломеу Диаша (ок. 1450—1500 гг.) обогнула южную оконечность Африки и вышла в Индийский океан, но вынуждена была повернуть назад из-за бунта матросов, отказавшихся продолжать плавание.
В 1498 году новая экспедиция во главе с Васко де Гамой (1468—1524 гг.) через четыре месяца после отплытия из Лиссабона обогнула южную оконечность Африки и вышла к ее восточному побережью, еще не изнасилованному европейцами.
Целью их путешествия была Индия, и поэтому, не задерживаясь, корабли де Гама взяли курс на Калькутту. Они прибыли туда в мае 1498 года, вызвав восторженный интерес у местных жителей, впервые видевших европейцев, и тревогу у арабских купцов, давно уже монополизировавших торговлю индийскими пряностями.
Васко де Гама побывал на приеме у раджи и заверил его в дружеских намерениях пришельцев и сугубо научном интересе их экспедиции. Вернувшись от раджи, он тут же послал своих матросов скупать по дешевке пряности, на которых арабы наживали 800—1000 процентов прибыли.
Арабские купцы в качестве ответной меры уговорили раджу арестовать несколько португальцев. Васко де Гама отреагировал на этот шаг тем, что задержал на флагманском корабле несколько знатных индийцев, которые знакомились с его устройством. Раджа выпустил арестованных, а когда они возвратились на свои корабли, послал за пленниками португальцев несколько лодок. Васко де Гама приказал открыть по лодкам орудийный огонь. Держа на борту индийцев в качестве заложников, он беспрепятственно загрузил трюмы своих кораблей пряностями, после чего двинулся в обратный путь. Судьба индийцев-заложников неизвестна.
Известно лишь то, что после двухлетнего плавания, во время которого погибло две трети матросов, корабли Васко де Гамы возвратились в Лиссабон. Доставленные пряности в 60 раз окупили все затраты на эту экспедицию.
Такая вот любознательность…
Вскоре португальцы освоили все города на побережьях стран бассейна Индийского океана. По этому поводу в Индии говорили: «Как хорошо, что португальцев так же мало, как тигров или львов, потому что иначе они истребили бы весь род человеческий».
Дело, конечно, не в португальцах как национальности, а в том, что они, пожалуй, первыми из европейцев сообразили, какое это доходное занятие — удовлетворение географической любознательности. И риска-то при этом почти никакого при наличии огнестрельного оружия и отсутствии совести.
Когда пишешь или говоришь о каких-то достижениях (неважно, какого рода), непременно находится человек, который, упрекнув в отсутствии должного уровня патриотизма, заявит, что еще за сто лет до этих вот португальцев наши побывали на восточном побережье Африки, и есть множество тому доказательств… Что ж, очень даже может быть, что какая-то наша сволочь побывала там раньше португальской. Очень даже может быть, только вот гордиться этим едва ли стоит.
А предприимчивые португальцы довольно скоро вытеснили арабов из Индийского океана и фактически монополизировали торговлю пряностями. Они беспощадно топили арабские и индийские торговые суда, заставляли индийских раджей платить им дань пряностями, захватывали большие территории и превращали их в свои колонии, и все это исключительно из любознательности…
 |
КСТАТИ:
«О, на что только ты не толкаешь алчные души людей, проклятая золота жажда!..»
До конца XV века жажда золота толкала европейцев только на три континента: на свой, естественно, но там к тому времени уже все было распределено, на азиатский континент и на африканский.
Тогда еще они не знали о том, что уже более чем полтысячи лет викинги имели полное право называться первооткрывателями четвертого континента планеты, но им некогда было ни почивать на лаврах первооткрывателей, ни воспользоваться своим открытием земли, которую лишь в XVI веке откроют по всем правилам, ограбят и назовут Америкой.
Континент был довольно странен. Его жители не знали ни лошадей, ни колеса, ни плуга. Они жили первобытно-общинным строем, а в то же время их жрецы владели некоторыми знаниями такого уровня, что современные академики (и не только те, которые вместо математики или биологии изучали марксизм-ленинизм) лишь пожимают плечами при беглой попытке вникнуть в суть этих знаний.
Несомненно, там когда-то творилось нечто недоступное нашим земным оценкам. Там приземлялись чьи-то корабли, из них кто-то выходил, общался с туземцами, обучал наиболее смышленых основам примитивных (по их меркам) знаний, оплодотворял туземок, которые потом рожали касту жрецов…
Кто знает, что там происходило в действительности… Ясно только одно: уклад жизни, быт и нравы аборигенов Америки были особыми, не такими, как у других людей, принципиально особыми.
А в середине XVI века по приказу Трибунала инквизиции испанские монахи сожгли все древние рукописи народа майя (за исключением четырех, но, как выяснилось при расшифровке, сугубо бытового характера). Зачем? Возможно, это было сделано не из инквизиторской стервозности, возможно, эта спецслужба что-то знала, а возможно, что она получила указание от Кого-то, кто знал неизмеримо больше… Но это все версии, а вот факт состоит в том, что рукописи были уничтожены. Как и жрецы.
Но это все потом, а пока, в начале 1492 года, некий Христофор Колумб (ок. 1446—1506 гг.) получил наконец-то долгожданное разрешение испанского правительства предпринять путешествие в Азию через Атлантический океан. При этом он назначался губернатором всех земель, которые должны быть открыты (читай: захвачены) и признавался обладателем десяти процентов ожидаемой прибыли (добычи) в нелепом, но, наверное, весьма почетном звании «Адмирал океана».
3 августа того же года он вышел из порта Палос во главе маленькой эскадры из трех бригантин: «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи».
Долгие десять недель они плыли на Запад, не повстречав ни клочка суши. На кораблях уже назревали матросские бунты, и Колумб уже готов был вешать на реях самых ярых противников продолжения путешествия, когда в два часа ночи 12 октября раздался крик вахтенного: «Земля!»
На рассвете Колумб сошел на берег, опустился на колени и поцеловал неведомую землю, которую он назвал «Сан-Сальвадор» и объявил, что отныне эта земля принадлежит испанской короне.
Это был остров, безлюдный и отнюдь не усыпанный золотыми слитками. Не расставаясь с мыслью найти золотые россыпи, Колумб открыл острова Куба и Гаити.
15 марта 1493 года он вернулся в Палос и вскоре доложил королю, что открыл морской путь в Индию.
В ближайшие годы Колумб предпринял еще три путешествия через Атлантику, открыв множество островов в Карибском море и исследовав часть побережья материка.
Но и там тоже земля не была усыпана сокровищами, так что «адмирал океана» не оправдал возложенных на него надежд. За это он был лишен всех званий, а его имущество пошло с молотка, чтобы оплатить затраты по снаряжению экспедиций, признанных безрезультатными.
Но результат был, и еще какой, на века!
Кроме открытия Америки, которое никто таковым не признал, моряки Колумба привезли из-за океана один подарок, страшный подарок, который очень скоро будут называть «французской болезнью», «итальянской болезнью», «испанской болезнью», а то и по-турецки — «христианской болезнью»…
Эта неизлечимая в ту эпоху болезнь с огромной скоростью распространилась по всей Европе, доселе не знавшей ничего подобного, а посему безмятежно предававшейся всем мыслимым и немыслимым плотским утехам. Это был удар такой разрушительной силы, что впору было проклясть открытие этой чертовой Америки, так жестоко отомстившей за непрошенный визит в ее пределы.
Через несколько десятилетий сифилис поразит уже миллионы людей, среди которых будут и папа Юлий II, и король Генрих VIII, и царь Иван IV Грозный…
А Колумб умер в безвестности и нищете.
КСТАТИ:
«Теперь я понимаю, почему Колумб пожелал, чтобы ему в гроб положили его цепи. Какой урок изобретателям! Всякое великое открытие — это истина. Истина разрушает столько заблуждений и ошибок, что все, кто живет неправдой, восстают и хотят убить истину. И прежде всего они нападают на ее носителя. Мы добываем свет, а у нас его отнимают, чтобы зажечь костер для нашей казни».
Ну, не нарочно же он завез оттуда сифилис! Между прочим, оттуда, из Америки, тогда были завезены картофель, кукуруза, подсолнечник, помидоры, какао, табак и т.д. Правда, ежли положить на весы, то без всего этого можно, в принципе, прожить…
КСТАТИ:
«Сколько же есть вещей, без которых можно жить!»
Так-то оно так…
А с 1497 по 1504 год флорентиец Америго Веспуччи (1451—1512 гг.), агент Медичи в Севилье, совершил три заокеанских путешествия, подтвердивших версию о том, что Колумб открыл четвертый материк, ни больше, ни меньше. Сам же Америго получил титул Главного лоцмана Испании. Новый материк был назван его именем.
Не столь важно быть первым, как важно оказаться в нужное время в нужном месте. Старая, как мир, истина…
Они очень торопились. В 1500 году португальцы объявили себя владельцами Бразилии, в 1505 — Маврикия, в 1509 — Суматры, в 1511 — Индонезии. Испанцы тоже не дремали. В 1511 году они освоили Кубу как плацдарм для дальнейших территориальных захватов, а в 1519 отряд из 400 конкистадоров высадился на побережье Мексики.
Командовал этими крутыми парнями некий Эрнан Кортес (1485—1547 гг.), человек, напрочь лишенный не только жалости, но и самого элементарного понятия о чести и совести. С другой стороны, может ли конкистадор выполнить свою задачу, руководствуясь соображениями чести и совести? Нет. Следовательно, конкистадор — человек изначально бесчестный. Тоже простая истина, казалось бы, но давайте ее придерживаться и при упоминании о тех конкистадорах, которые нам роднее, чем Кортес. Или давайте не называть Кортеса вероломным чудовищем. Или — или, а то ерунда какая-то получается…
Когда они высадились на берег, туземцы, впервые увидевшие лошадей и впервые услышавшие грохот мушкетов, безоговорочно поверили своим жрецам, заявившим, что пришельцы — боги, когда-то покинувшие их, а теперь сменившие гнев на милость. Но очень скоро все стало на свои места, и суеверные туземцы не только восстали против банальнейших грабителей, насильников и убийц, но и против аферистов, выдавших себя не за тех, кем являются.
Первым был убит ими собственный вождь Монтесума, а затем они напали на пришельцев, уже не воспринимая мушкеты, как источники грома небесного. Во время бегства из столицы ацтеков испанцы, тяжело груженые награбленным золотом, в большинстве своем потонули, переправляясь вплавь через канал.
Но на смену им пришли другие. Мексика была покорена и окатоличена. Последнее, пожалуй, было гораздо более жестоким и болезненным процессом, чем первое. Давно известно, что когда представители одной культуры грубо вторгаются в знаковую систему мировосприятия другой культуры, это никогда не приводит к позитивным результатам. Покоренные народы с гораздо большей легкостью смирятся с утратой политической независимости, чем с насилием над эмоционально-духовной стороной их бытия.
Конкистадоры, начавшие процесс окатоличивания Мексики, были крайне возмущены нравами туземцев, в частности особенностями их сексуальной культуры в виде группового, массового, гомосексуального, анального, орального и прочих способов сношения. Конечно, кто бы возмущался, но тем не менее…
Не меньшее возмущение вызывали и предметы прикладного искусства, отражавшие эту сторону жизни аборигенов.
Папа Павел III разделил это возмущение, но заметил, что туземцы — тоже люди, а следовательно, их можно и нужно обратить в истинную веру.
Обращение туземцев в «истинную веру» проходило в сочетании с решительным уничтожением предметов прикладного искусства равно как и самих туземцев, погрязших в «содомском грехе», о тяжести которого они не имели ни малейшего представления, будучи совершенно девственными в плане знакомства с Библией и с проблемами иудейско-христианской морали.
КСТАТИ:
«Независимая мораль оскорбляет всеобщие принципы религии, а особые понятия религии противоречат морали».
Поэтому, наверное, и были пролиты моря крови, вследствие чего современные мексиканцы, перуанцы и другие потомки древних народов Америки в подавляющем большинстве своем являются христианами и метисами с изрядной долей испанской, португальской и других кровей европейских завоевателей.
В так называемом «чистом виде» инки, ацтеки и майя практически не существуют.
А чудом сохранившиеся произведения прикладного искусства этих народов, для которых эпоха Возрождения стала Апокалипсисом, перешли в ранг объекта искусствоведческих исследований и теперь воспринимаются именно так, как и следует воспринимать предметы культуры.
Им посвящены серьезные монографии известных исследователей. Между прочим, в одной из таких монографий приводится любопытная классификация сосудов для питья, среди которых: 31 % отражает подробности гетеросексуального анального сношения; 14 % — оральный секс; 11 % — традиционное гетеросексуальное сношение; 6 % — зоофилию; 5 % — мастурбацию; 4 % — женские половые органы; 3 % — мужской гомосексуализм; 1 % — женский гомосексуализм; и 1 % — нечто неопределенное.
Это может кому-то не нравиться, но вот осуждать это никто не вправе. Такой была культура этих народов, и они отнюдь не высаживались на побережьях Европы, чтобы шокировать целомудренных испанцев, португальцев, французов и т.д. своими «непотребствами». Они жили у себя дома и никого туда не звали, поэтому самая вопиющая безнравственность — это открытие Америки, с его жестокостью, насилием и самым неприкрытым грабежом чужих ценностей, действительно апокалипсического уровня преступление, наказание за которое началось с сифилиса, а вот чем закончится, мы еще не знаем в своем тревожном XXI веке…
 |
Кто-то скажет, пожав круглыми плечами: «Но… а как же без Соединенных Штатов?» А что, Европа, Азия и Африка к началу XVI века зашли в тупик своего развития, и поэтому срочно потребовалось открытие четвертого континента? Что, они никак не могли выжить без картошки, кукурузы и сифилиса? Это то же самое, что вопрошать: «Как же России жить без Сибири?» Но ведь жила же до конца XV века, и ничего, не погибала… Живет же Франция без Сибири, да и Англия тоже не бедствует. Стереотипы это все, господа. Бог дал каждой нации определенный участок земной коры для ее полноценного развития. Но этого участка, видите ли, показалось мало, так что нужно отнять землю у соседей или вообще у каких-то экзотических чужаков, живущих где-то за океаном…
А почему, на каком основании — отнять?
В эпоху Возрождения европейская конкиста действовала в двух противоположных направлениях: в восточном — завоевание Сибири и в западном — завоевание Америки. Остальные направления «великих открытий» были частью процесса колонизации, что отличалось от конкисты тем, что колонизаторы, вторгаясь в чужие земли, грабили их, затем посылали туда своих попов для ловли душ аборигенов, а в дальнейшем держали там лишь свои гарнизоны, обеспечивающие должный порядок, но вот европейская конкиста и в Америке, и в Сибири ставила перед собой цели не колонизации, а истребления аборигенов, которые, будучи язычниками, должны были, обязаны были умереть, уступив таким образом жизненное пространство алчущим христианам.
Россия такую политику старалась не афишировать, а вот западные европейцы открыто заявляли: «Хороший индеец — мертвый индеец». И претворяли этот лозунг в жизнь, не задумываясь о нравственной стороне проблемы.
Страна инков, ныне называемая Перу. Собственно, инками считались далеко не все ее обитатели, а лишь правящая каста, а вот остальные считались всего лишь «кечуа», в общем, так себе людишки… На вершине социальной пирамиды стоял верховный правитель — «Единственный Инка», подлинный деспот восточного образца, обладающий неограниченной властью над своими подданными.
Основной формой общественной деятельности была война, затеваемая по инициативе Единственного Инки и непременно при его высочайшем участии. Он воевал только на носилках (золотых, между прочим), а во время сражения метал из пращи во врагов
Война, пленные рабы, казни, короткий период затишья и снова война и т.д. Все это на фоне какой-то неправдоподобной, сказочной роскоши, которой пользовался Единственный Инка и его многочисленные родственники, число которых стремительно возрастало благодаря полигамии. У инков существовал аналог мусульманского гарема, называемый «избранными девственницами». Отбор туда был весьма строгим, как и дисциплина, главным требованием которой была плодовитость, так что кровных родственников у правителя хватало с избытком.
В 1529 году Единственным Инкой стал некий Атауальпа (1500—1533 гг.), победивший своих оппонентов в ходе кровопролитной междоусобной войны, длившейся три года.
Эта война унесла жизни 150 000 индейцев, но, видимо, Атауальпа и его приближенные сочли, что игра стоит таких свеч.
Но пришло с побережья сообщение о вторжении испанцев, которых после мексиканской трагедии уже никто не воспринимал в качестве небесных посланцев, и Атауальпа на всякий случай удалился на высокогорное плато, где располагался крупный город, называемый Кахамарка.
Испанский отряд под командованием Франсиско Писарро (ок. 1475—1541 гг.) насчитывал 200 солдат, из которых только 37 были конными. Учитывая успех Кортеса, этой военной силы, по мнению Писарро, должно было с лихвой хватить для покорения Перу, но, опять-таки, учитывая опыт Кортеса, это покорение следовало начать с пленения первого лица государства, который находился в какой-то Богом забытой глуши, до которой еще нужно было добраться…
Испанцам пришлось преодолеть более двух тысяч километров от побережья до Кахамарки, но Атауальпы они там не обнаружили. Верховный инка предусмотрительно укрылся в горах.
Отряд Писарро размещается в зданиях, окружающих центральную площадь города. К вождю инков направляется посольство, целью которого было пригласить его на переговоры, причем непременно на той самой центральной площади Кахамарки, которой суждено было сыграть роль западни. По замыслу Писарро, когда Атауальпа со свитой выйдет на площадь, она будет совершенно пуста, так как испанцы пока что займут боевые позиции в окружающих ее домах. К вождю выйдет только монах-доминиканец Вальверде (ничего себе священник!), который предложит этим язычникам принять христианство, а когда они откажутся, он же подаст знак нападающим.
Со своей же стороны, Атауальпа решает согласиться на встречу, чтобы там, на площади Кахамарки, перебить пришельцев, если они дадут повод для этого.
На следующий день они встретились. Согласно замыслу непрошенных гостей, Вальверде демонстративно протянул Атауальпе молитвенник, а тот оттолкнул от себя этот непонятного назначения предмет. Этого было достаточно для того, чтобы, по знаку
Один залп следует за другим, сея панику и смерть среди туземцев.
А затем испанцы — пешие и конные — двинулись на площадь, завершая мечами то, чего не достигли мушкетные пули. Неплохим подспорьем в этом деле оказались испанские боевые собаки, от которых вообще невозможно было ни защититься, ни скрыться.
По свидетельству очевидцев, на той площади погибло тогда около трех тысяч туземцев.
Как и было задумано, Атауальпа попадает в плен.
Он сразу сообразил, какому богу в действительности молятся христиане-испанцы, и предложил плату за свою свободу в виде такого количества золота, которого хватило бы для того, чтобы заполнить доверху комнату, где его содержали. И в качестве дополнения — вдвое большее количество серебра.
Писарро согласился на эти условия. Через два месяца со всех концов Перу свезли требуемый выкуп. Комнату заполнили прекрасными золотыми изделиями, настоящими шедеврами ювелирного искусства. Конкистадоры, как, впрочем, и следовало ожидать, переплавили эти шедевры в слитки.
Пятая часть добычи отправилась в Испанию, в королевскую казну, все остальное поделили между собой пропагандисты европейской цивилизации. Естественно, значительная доля золота и драгоценных камней досталась командиру отряда. Кажется, какого еще рожна ему было нужно? Отребье есть отребье, оно никогда, ни в какие времена не придерживалось взятых на себя обязательств, оно никогда не признавало силы слова чести, так что удивляться не стоит, узнав о том, что после получения выкупа Писарро обвинил Атауальпу во враждебном отношении к испанцам, в идолопоклонстве, многоженстве и т.п. Так как он не был христианином, то его не сожгли на костре согласно приговору Писарро, а удавили.
Это произошло 29 августа 1533 года.
Испанский король выразил неудовольствие по поводу казни Атауальпы, так как столь вольное обращение с человеком монаршего звания грозило подорвать усиленно насаждаемую веру в божественное происхождение власти. Впрочем, королевское неудовольствие носило довольно формальный характер…
КСТАТИ:
«Преданность негодяев так же ненадежна, как они сами».
Относительно Писарро король не мог обольщаться еще и по той причине, что отлично знал о другой истории, в которой тот фигурировал как персонаж еще более гнусного свойства. Казалось бы, куда еще, да вот поди ж ты…
Испанский конкистадор Васко Нуньес де Бальбоа (1475—1519 гг.) в сопровождении двух сотен головорезов предпринимает поход через перешеек на восток, к Тихому океану. Там, на той стороне перешейка, по его сведениям, находится страна, где золото ценится не выше, чем камни по краям дороги…
И вот отряд отправляется в опасный путь через быстрые реки, болота и горные ущелья. Им приходится прорубать себе дорогу мечами сквозь непроходимые тропические чащи, они карабкаются на обожженные солнцем скалы и бредут, в своих стальных доспехах, по горло в зловонной болотной жиже.
Они падают и снова встают, чтобы идти дальше, к побережью неведомого еще океана, где так много желтого металла, который искупит все их страдания и все грехи.
Некоторые из солдат не имеют сил подняться после очередного привала, изнуренные лихорадкой. Командир бросает их на произвол судьбы. Он спешит поскорее достичь волшебного берега.
И вот, когда до заветной цели, казалось бы, остался всего один, последний отчаянный бросок, дорогу заметно поредевшему отряду преграждают туземные воины, полуголые, раскрашенные, с короткими копьями в руках.
Бальбоа командует: «огонь!» Мушкеты испанцев изрыгают смерть. Пораженные ужасом туземцы, вернее, те из них, кто остался в живых после мушкетного залпа, падают ниц, побросав свои копья. Но доблестного исследователя чужих земель Нуньеса де Бальбоа не удовлетворяет эта капитуляция, и он отдает вторую команду, только теперь уже не людям, а собакам. Стая голодных, обозленных боевых псов бросается на безоружных туземцев, воскрешая давно (якобы) забытые кровавые зрелища на аренах Древнего Рима…
Отряд движется дальше и вскоре выходит на берег Тихого океана, и водружает там, на берегу, огромный деревянный крест — символ владычества испанской короны.
На обратном пути испанцы грабят мирные деревни и храмы, так что на побережье Атлантики отряд выходит тяжело нагруженный золотыми трофеями. И вот здесь-то Нуньеса де Бальбоа ожидает неприятная встреча с испанской эскадрой, доставившей отряд под командованием Франсиско Писарро. Узнав об успехах Бальбоа, Писарро, не желая в дальнейшем делиться золотом и славой со столь предприимчивым конкурентом, обвиняет его в государственной измене, благо в те времена и в тех краях особых доказательств для обвинения в чем-либо не требовалось. Просто отряд Писарро был более многочисленным, чем отряд Бальбоа, и этого обстоятельства было вполне достаточно для того, чтобы Бальбоа был арестован, осужден и казнен.
КСТАТИ:
«В жизни есть две трагедии. Одна — не добиться исполнения самого сокровенного желания. Вторая — добиться».
По сокровенному желанию не так уж сложно определить тип желающего, причем абсолютно независимо от того, в каком контексте это желание будет высказано.
Возможно, Фернан Магеллан (1480—1521 гг.) был не самым благочестивым человеком, однако его заветной мечтой были все-таки не золото и не возможность безнаказанно убивать себе подобных, а открытие морского пути в Азию через Атлантику.
В 1518 году возглавляемая им флотилия из пяти кораблей пересекла Атлантический океан, прошла вдоль всего побережья Южной Америки, затем по обнаруженному Магелланом проливу достигла другого океана, названного моряками Тихим.
У них начались проблемы с продуктами и питьевой водой, их беспощадно косили болезни, но железная воля Магеллана вела их все дальше и дальше в сторону заходящего солнца…
В конце концов они достигли Филиппинских островов, где Магеллан самым пошлым образом погибает в стычке с местными жителями, с которыми его матросы не нашли общего языка.
Из пяти кораблей, на которых отправились в путешествие 265 моряков, на родину возвратился только один с 18 больными моряками на борту. Но это было настоящее открытие!
Это было первое кругосветное путешествие, наглядно доказавшее то, что Земля имеет форму шара, причем без всякой оглядки на то, нравится ли эта истина кому-либо, или нет.
КСТАТИ:
«Для истины — достаточный триумф, когда ее принимают немногие, но достойные: быть угодной всем — не ее удел».
Мы очень часто либо скрываем истину, либо адаптируем ее таким образом, чтобы не обидеть, не дай Бог, какую-то часть воспринимающих ее людей. Можно, конечно, таким образом поберечь их самолюбие или стереотипы мышления, но у истины есть такая особенность: когда ее прячут или камуфлируют, она заявляет о себе в самый, казалось бы, неподходящий момент и без оглядки на этикет.
Например, боязнь обидеть участников советско-финской войны 1939—1940 гг. не может уберечь их от очевидной истины, которая заключается в том, что давно известно всему миру: эта война была откровенно агрессивной со стороны СССР, за что нашу страну исключили из Лиги Наций. Это может кому-то не нравиться, но ведь не финны же вломились к нам с оружием, а мы к ним. Между прочем, афганцы тоже не ломились, а тот аргумент, что «если бы не мы, то американцы давно бы туда вошли», — попросту компетенция психиатра, потому что он вполне годится для самых фантастических устремлений, например, оккупации современной Франции или, скажем, Китая… Ну, это уже… слишком, но вполне в духе советской пропаганды образца конца семидесятых.
А вот то, что Земля — шар, было убийственной истиной для многих и многих, но, к счастью, после Магеллановой кругосветки никто не заботился об их психике.
Горькая истина всегда лучше сладкой лжи, тем более что от такой сладости неизбежно развивается кариес души.
А изнасилование Америки продолжалось. В 1536 году бретонский моряк Жак Картье (1491—1557 гг.) основал Монреаль в Канаде.
В 1565 году некий Педро Менендес основал Сан-Августин во Флориде, перед тем сравняв с землей существовавшее там гугенотское селение. Обитателей этого селения он решительно повесил как еретиков.
Через три года некий Доминик де Гурге, соотечественник повешенных, повесил весь испанский гарнизон Сан-Августина как мародеров и убийц.
Такой вот «обмен любезностями» между католиками и протестантами продолжался еще не одно столетие.
Да, чего только не видела открытая Америка! Открытая и для всех неблагополучных элементов Европы, для всех, кто был не в ладах с ее законами и укладом бытия, кто жаждал легкой наживы, не задумываясь о способах ее добывания, да и вообще мало о чем задумываясь.
Самое, пожалуй, безмозглое и деструктивное — прежде всего по отношению к грядущим поколениям — деяние пионеров Америки заключалось, на мой взгляд, в переселении туда черных рабов из Африки.
Не говоря о том, что само по себе рабство отвратительно, — прописная истина, — как же можно было, уничтожая чуждых, видите ли, по духу туземцев, коренных жителей страны, одновременно с этим завозить туда гораздо более чуждых по духу людей, чуждых и рабовладельцам, и всей атмосфере бытия осваиваемого континента!
Мало того, что они чуждые, что они — враги (потому что это истина: «Сколько рабов, столько врагов»), они еще необычайно плодовиты, гораздо более, чем европейцы, так что только дебил не в состоянии представить себе демографическую картину через 50, 100, 200 лет, когда они будут в подавляющем большинстве.
Не думаю, что все белые переселенцы были дебилами. Скорее, это были люди крайне безответственные, живущие одним днем и желающие получить все и сразу, не задумываясь о последствиях.
Характерная черта подонков общества. А, собственно, разве они были кем-то иным? Тараканы, выползшие из темных щелей Старого Света, которые там, на родине, могли рассчитывать разве что на карьеру батрака или лакея, вдруг обрели возможность владеть, повелевать, приказывать, казнить и миловать!
Там, в Европе, они жаловались на то, что нет возможностей развернуться, проявить себя, что тяжко обрабатывать чужую землю… Вот если бы свою… А в Америке, получив огромные, немыслимые по европейским меркам земельные владения, они начали судорожно обдумывать проблему рабочей силы, и как все люди с торгашеско-криминальным складом ума, пришли к выводу, что нет ничего дешевле привозного рабского труда, а если так, то почему бы им не воспользоваться?
Да, во главе угла стояла выгода — простая, пошлая, базарная выгода, — а вот все остальное, типа возможности казнить и миловать, было все-таки второстепенным, потому что для этих людей смыслом и целью жизни является выгода, и ничто иное.
А относительно куража, даже в жестоком, издевательском, унижающем человеческое достоинство смысле, я все-таки поначалу, каюсь, идеализировал эту пену. Куражиться могли Генрих VIII, Людовик XIII или Иван Грозный, а вот эти не куражились, им подавай нечто более материальное, чем кураж, они любую оплеуху с благодарностью примут, если она будет оплачена ударяющим, вот почему они не задумывались о последствиях ввоза на новые земли африканских рабов. Это ведь та же самая категория людей, которая сейчас убивает окружающую среду, потому что выгода прежде всего…
Типичная позиция социального дна. Между прочим, «дно» — это далеко не всегда бомжи, проститутки, подзаборные пьяницы и т.п. В наше время «дно» зачастую ездит на престижных автомобилях, посещает дорогие клубы, заседает в парламенте. Оно может одеваться у лучших кутюрье и оплачивать обучение своих отпрысков в Оксфорде, но никогда не сможет изменить свою подлую суть.
КСТАТИ:
«Благородный человек знает только долг, низкий человек знает только выгоду».
Я не восхищаюсь, вопреки сложившимся стереотипам,
Ввоз в Америку негров я рассматриваю как тяжелейшее преступление и против самих негров, и против всех грядущих поколений американцев, расхлебывающих кашу, которую заварили их предки, обуянные слепой жаждой наживы. Нельзя совмещать несовместимое, а путем насилия — тем более.
Как нельзя было встревать в размеренную жизнь арабских бедуинов, которые бы и по сей день ездили бы, куда им заблагорассудится, на своих верблюдах и не знали бы, что такое автомат Калашникова или Центр мировой торговли в Нью-Йорке. Так нет же… нефти арабской пожелалось, благо цена подходящая…
КСТАТИ:
«Они — хищные животные: в их слове работать слышится еще и грабить, в их слове зарабатывать слышится также перехитрить. Потому-то пусть им достается все с трудом».
И пусть они во всем и всегда будут вторыми. И в плане сорта — тоже.
Вместе с тем следует отметить, что базарный прагматизм в эпоху Возрождения все же знал свое место и не рисковал, как в последующие эпохи, заявлять о себе как о господствующей идеологии. Да, уже подсмеивались над чудаковатым Дон-Кихотом, но еще не допускали мысли о том, что Санчо Панса не понарошку может быть губернатором. Основные позиции все-таки оставались на тех местах, которые обеспечивали устойчивость общественной пирамиды.
 |
Эта устойчивость была сильно поколеблена Реформацией, продемонстрировавшей вероятность того, что при сильном желании любой авантюрист типа Кальвина или любой монарх-самодур типа Генриха VIII может создать свою Церковь — со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Официальная Церковь отреагировала на случившееся запоздалой и неоправданной жестокостью по отношению к последователям Лютера, Кальвина и т.д., однако при этом почти ничего не предприняла для цивилизованного развенчания новых «учений».
Кое-что, правда, было сделано в этом направлении.
В 1540 году Папа Павел III освятил элитное подразделение католической Церкви, называемое «Общество Иисуса» или Орден иезуитов.
Основателем ордена был человек известный как своей непоколебимой набожностью, так и агрессивной воинственностью. Это был некий Иниго Лопес де Рекальде, более известный как Игнатий Лойола (1491—1556 гг.), впоследствии причисленный к лику святых.
Орден иезуитов по характеру своему был военно-идеологическим. Целью своей он ставил «возвращение заблудших душ в лоно Церкви», ну а средства ее достижения… они определялись исключительно важностью цели. Там царила суровая дисциплина, категорически исключающая все возможные «зачем» и «почему». Согласно уставу ордена, «если Церковь определяла, что вещь, кажущаяся вам белой, черна, вы сразу же должны признать ее черной».
Возглавлял орден генерал, который подчинялся непосредственно папе. Естественно, его полномочия и действия обсуждению не подлежали, как и положено, когда каждый из исполнителей общей задачи знает лишь свой участок работы и не должен вникать в то, чем заняты его коллеги. Это и есть то, что называется «работой на результат». Нужно же было учесть просчеты, приведшие к Реформации…
Всего за несколько десятилетий своего существования иезуиты создали развернутую сеть своих штаб-квартир, откуда их миссионеры проникали во все точки планеты — от Мексики до Киева или Японии. Они имели своих людей практически при всех монарших дворах мира и активно влияли на внутреннюю и внешнюю политику самых непохожих друг на друга правителей и государств.
Судя по бесспорным успехам ордена, можно с уверенностью сказать, что там не держали дураков и не было ни кумовства, ни круговой поруки. Иезуиты славились железной логикой в богословских спорах и способностью активно воздействовать на массовые аудитории любого уровня развития. Все это в сочетании с немалыми богатствами, накопленными орденом, порождало массу негативных эмоций и у протестантов, и у католиков, собственно говоря, у всех
 |
КСТАТИ:
«Подозрений у человека тем больше, чем меньше он знает».
Еще один штрих к портрету эпохи — созданная в 1542 году так называемая «Священная конгрегация инквизиции» — своеобразный верховный суд по делам, связанным с преследованием ереси. Конгрегация призвана была осуществлять надзор за деятельностью инквизиции, неустанно сжигавшей на кострах тысячи людей по весьма сомнительным поводам. Это было если не пресечением беспредела ущербных ортодоксов, то, по крайней мере, его обузданием, как того требовало изменившееся время.
В 1557 году «Священная конгрегация инквизиции» создала печально знаменитый «Индекс запрещенных книг» — добросовестно составленный каталог литературных шедевров, который оказал весьма дурную услугу репутации католической Церкви.
КСТАТИ:
«Любоваться миром можно бесплатно. Платить приходится за комментарии».
Особым, совершенно уникальным явлением эпохи Возрождения было
Казаки образовывали поселения непосредственно на границах, таким образом создавая буферную зону, предназначенную для защиты государства от внешних посягательств. От обычных пограничников они отличались (да и отличаются в настоящее время) тем, что пограничники
Казаки — полновластные хозяева этой земли, в пределах которой действуют их органы самоуправления, суд и т.п. Они, как правило, освобождены от уплаты налогов и пользуются весьма ощутимыми привилегиями, за что обязаны по первому требованию власти выступать на защиту державных границ или на их расширение.
Казачество стало особым сословием элитного порядка, стоящим, условно говоря, на полступени ниже дворянства, но на ступень выше мещанства.
Территориально казачьи поселения относятся к тем или иным войскам: Всевеликое Войско Донское, Кубанское войско, Терское, Уральское (бывшее Яицкое) и т.д.
А тогда, в эпоху Возрождения, это сословие только формировалось под влиянием экстремальных условий жизни на южных окраинах христианского мира европейского Востока. Казаки селились не просто на границах государств, а на границах двух противоположных по духу и сути, взаимоисключающих миров, и это обстоятельство, несомненно, сыграло значительную роль в деле формирования этого сословия.
Особого порядка явлением, возникшим в ходе общего процесса становления казачества, можно считать Запорожскую Сечь, которая, в отличие от русских и украинских военно-общинных поселений того времени, была своеобразным орденом вольных воинов, маленьким государством, жившим по своим законам и правилам, некоей «вещью в себе», совершенно автономной единицей, не признающей над собой никакой власти, кроме христианского Бога.
Образовалась она по причинам не очень романтического свойства. Дело в том, что в ту эпоху, когда монголы, уйдя восвояси, оставили после себя на территории Украины, по крайней мере, ее центральной и восточной частей, так называемое Дикое поле, поросшее травой, способной надежно спрятать всадника с лошадью, появились в этом поле люди, которые избрали своим делом нападение на татарские отряды, проникающие с территории Крыма.
Эти отряды в поисках добычи углублялись на довольно большие расстояния, доходя даже до московских земель, а затем возвращались в Крым с захваченными невольниками (так называемым «ясыром») и огромными стадами домашних животных.
Вот тут-то эти
Но при этом существовали и другие казаки, которые базировались вокруг замков украинских князей и в городах, расположенных на рубежах обитаемых земель. Старосты этих городов, да и сами казаки, которых называли «городовыми», начали выражать неудовольствие по поводу обогащения вольных казаков, как говорится, на ровном месте. Короче говоря, они начали изнывать от жгучей зависти. Казалось бы, нет никаких препятствий к тому, чтобы самим сделать то же самое, ан нет…
КСТАТИ:
«Зависть есть беспокойство души, вызванное сознанием того, что желательным нам благом завладел другой человек, который, по нашему мнению, не должен обладать им раньше нас».
Так вот, старосты этих городов не нашли ничего лучшего, чем взять и обложить данью вольных казаков. Те вначале совершенно беспрекословно отдавали им часть своей добычи, но когда аппетиты старост начали стремительно возрастать, казаки решительно отказались делиться с ними своими трофеями, что привело к весьма кровопролитной войне местного характера. Затем казаки ушли от греха подальше в низовья Днепра, но и там их достали загребущие руки охотников до тыловой наживы, и вот тогда-то двинулись казаки туда, где сама Природа воздвигла перед путниками почти непреодолимую преграду — грозные днепровские пороги, с их ревущей водой, перепадами и коварными подводными скалами.
Это была безумная затея — пройти днепровские пороги на утлых лодчонках, которые каждую секунду грозили расколоться, разбиться вдребезги при любом неверном движении рулевого, и тем не менее казаки с минимальными потерями миновали эту преграду и вышли на мирную воду.
Отныне пороги стали союзниками, защитниками и надежной гарантией свободы и независимости вольных казаков, которые стали называться запорожскими, или запорожцами.
Украинский князь Дмитрий Вишневецкий (Байда) построил там, за днепровскими порогами, на острове Малая Хортица, мощный укрепленный лагерь, получивший название Запорожская Сечь.
Это был форпост, надежно защищавший украинские земли с юга и державший под военным контролем довольно большую территорию на обе стороны нижнего течения Днепра. Это была точка непосредственного контакта христианского и чужого, перевернутого мира, своего рода та самая сказочная «избушка на курьих ножках», которая служила контрольно-пропускным пунктом на границе этого и того света.
Но все это не столь важно в сравнении с тем, что Запорожская Сечь была республикой, в то время как весь остальной мир стремительно формировал абсолютизм, причем, в наиболее жестких, наиболее одиозных его вариантах. Это была классическая республика, в которой правительство избиралось путем свободного волеизъявления каждого из ее граждан и при этом строго придерживалось принципа подотчетности своим избирателям.
Например, для руководства военным походом избирался
Человек, который обретает право распоряжаться судьбами многих тысяч (в данном случае) людей автоматически лишается права на ошибку, как не имеет этого права пилот воздушного лайнера или сапер. Мы же, в нашем конформистском настоящем, спокойно воспринимаем жутчайшие просчеты носителей высшей власти, мало того, мы еще им сочувствуем, входим в их положение, когда они ссылаются на свою неопытность или на непредвиденные обстоятельства.
Запорожцы в таких случаях попросту рубили головы, потому что ни до них, ни после человечество так и не изобрело другого способа заставить власть быть добросовестной и порядочной.
Сечь не имела писаных законов. Ее жизнь регулировалось обычаями и традициями, определяющими иерархию социальных ценностей, которые не подлежали обсуждению и должны были безоговорочно приниматься всеми без исключения членами сообщества.
По обычаю, прийти на Сечь имел право каждый желающий. Никто не интересовался его прошлым, хотя довольно часто у неофитов имелись веские причины скрываться за днепровскими порогами от польского, московского или, скажем, французского правосудия. Сечь была многонациональным образованием, но национальность того, кто приходил туда, становилась таким же прошлым, как и вся его биография. Он начинал жизнь с чистого листа, оставив за крепостными воротами все былое, даже свое имя, вернее, фамилию.
Кроме символического, смена фамилии имела еще и практическое значение: таким образом запорожцы обретали защиту от преследований властей из своего прошлого. Так, если, предположим, польский король требует выдать ему на расправу некоего пана Старицкого, то канцелярия Войска Запорожского уверенно и, главное, совершенно правдиво отвечает на это требование заявлением о том, что в реестре такой человек не значится. Да, это чистая правда, потому что, вступая в Войско, пан Старицкий стал казаком Ракитой, а к Раките никто никаких претензий пока не предъявлял…
Но единым и непреложным требованием для любого из пришедших на Сечь было православное крещение.
Традиционный вопрос, который кошевой атаман задавал каждому новичку:
— В Бога веруешь?
— Верую, — отвечал тот.
— Перекрестись.
Если новичок крестился по-православному, его тут же принимали в сообщество, если же нет, то вели в церковь, где он должен был принять православие. Исключений не допускалось.
Не допускались и разночтения такого понятия как свобода личности, понятия, имевшего на Сечи принципиальное, основополагающее значение. Прежде всего оно предполагало внутреннюю независимость человека от каких-либо стереотипов мышления окружающего рабско-феодального мира, в том числе и от семейно-бытовых устоев.
Запорожский казак должен был быть холостым, потому что семейные узы — это якорь, причем занесенный илом, так что при такой привязке невозможно быть полноценным воином, который обязан думать только о своих товарищах, о чести и славе, и ни о чем другом.
Если пришедший на Сечь был женатым, он должен был, во-первых, умолчать об этом и, во-вторых, как можно скорее забыть, как должен был он забыть о других обстоятельствах своего прошлого.
КСТАТИ:
«Свободу нельзя симулировать!»
Впрочем, каждый казак-запорожец имел право покинуть Сечь когда ему заблагорассудится и избрать себе какой угодно образ жизни, но в этом случае он лишался права голоса при обсуждении насущных проблем Сечи (если возвращался) и, соответственно, рыцарских привилегий.
Существовал категорический запрет на посещение Сечи женщинами. Этот запрет был одним из самых жестких, и нарушителей его ждала немедленная казнь. Поступок нарушителя расценивался как предательство, как попытка подорвать обороноспособность военного лагеря. Кроме того, согласно поверию, Сечь ожидала погибель, если на ее землю ступит нога женщины.
КСТАТИ:
«И нашел я, что горше смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
Еще одно ограничительное требование заключалось в том, что прибывший на Сечь мог быть кем угодно, но только не крестьянином.
В силу обстоятельств это требование со временем было упразднено, но на этапе становления Сечи оно было непреложным. И дело тут вовсе не в сословных предрассудках, а в том, что крестьянское хозяйство — это тоже якорь, причем, еще более занесенный илом, чем просто семейные связи.
Конечно, запорожский конгломерат состоял из очень и очень разных по характеру и наклонностям людей, но крайне экстремальная жизнь в сочетании с жесточайшей дисциплиной надежно отсеивала слабых духом и порочных людей. Вследствие этого идея равноправия, которая в других сообществах неизменно приводит к доминированию недостойных над достойными, то есть к гибели такого сообщества, в условиях Сечи не имела таких последствий.
По крайней мере, в первые десятилетия истории Войска Запорожского там не было социальных, имущественных или каких-либо иных контрастов. Это были люди далеко не бедные, одетые в шелка и бархат (совсем не как на картине И. Репина «Запорожцы»), владеющие весьма дорогим оружием, ценность которого, между прочим, была своеобразным индикатором воинской доблести. Бедность была пороком, укорачивающем жизнь.
Пороком считалась и неуемная страсть к алкоголю. Одно дело, если мужчина любит выпить, и совсем иное — если он не может не выпить. В перерывах между походами на Сечи царил пьяный разгул, но он прекращался сразу же после объявления подготовки к очередной операции. В походе категорически запрещалось употребление алкоголя. Нарушители этого запрета приравнивались к предателям со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Запорожцы предпринимали наряду с ближними походами в Крым и достаточно дальние — в Турцию и другие страны Черноморского бассейна, откуда они возвращались далеко не все, но с богатыми трофеями, которые могли бы позволить наслаждаться годы и годы безмятежной жизнью, но проходило совсем немного времени, и объявлялся новый поход, в который они шли с радостью и надеждой…
КСТАТИ:
«Что делает героическим? Одновременно идти навстречу своему величайшему страданию и своей великой надежде».
И они шли.
Шел основатель Запорожской Сечи князь Вишневецкий-Байда, мужественно принявший мучительную смерть в турецком плену.
Шел гетман Самойло Кошка, проживший 26 лет во вражеской неволе, а затем снова возглавивший Войско.
Гетман Иван Свирговский, который повел своих казаков на помощь молдавскому господарю, чтобы помочь ему освободиться от турецкого ига. Не успели они построить свои войска на берегу Днестра, как оказались прижатыми к воде турецкой армией, вдесятеро превышающей их совместные силы. Молдавский господарь предложил Свирговскому увести своих казаков за Днестр, чтобы молдаване прикрыли их отступление, но гетман гордо отказался от этого спасительного предложения, и они приняли геройскую смерть…
 |
Гетман Богдан Ружинский (Богданко) — гроза крымских татар и союзник Ивана Грозного в деле защиты от набегов кочевников южных земель Московщины…
Исходя из территориального статуса, запорожцы считались польскими подданными, но это не мешало им проводить совершенно самостоятельную внешнюю политику и вступать в любые международные контакты по своему усмотрению. Польское правительство вначале старалось не замечать растущее могущество казацкой республики, но когда это могущество стало фактором влияния на реалии европейского бытия, правительство заволновалось, и от волнения начало предпринимать и запоздалые, и неуклюжие попытки затолкать в бутылку вырвавшегося оттуда джинна.
Дело осложнялось еще и тем, что в Польше (Речи Посполитой) к тому времени сформировалась модель государственного устройства, которую можно было бы назвать аристократической республикой, где шляхта выбирала, вернее, нанимала короля, который был весьма ограничен в своих правах и действиях, будучи скорее символом, чем реально функционирующим монархом.
Польская шляхта была настолько увлечена отправлением своего коллективного деспотизма и при этом, как всякий коллективный деспот, была настолько кичливой и настолько уверенной в собственной непогрешимости, что это не могло не привести к фатальным просчетам как во внутренней, так и во внешней политике.
В 1590 году был созван сейм Речи Посполитой, на котором основным вопросом был запорожский. Прежде всего чванливых шляхтичей оскорбляло то, что запорожцы считались хоть и не родовой, но все же шляхтой, а следовательно… Собственно, что — «следовательно»? Какие права и привилегии польской шляхты от этого страдали? Принцип, и не более того, но как дорого этот самый принцип обошелся в обозримом будущем!
На сейме было принято решение о «наведении должного порядка» в Запорожской Сечи, что послужило ключом зажигания всех последующих событий, которые можно охарактеризовать исключительно как разрушительно-гибельные.
Ответом на это решение сейма было решение военного совета Запорожской Сечи оказать вооруженное сопротивление тем, кто придет «наводить должный порядок».
Польский коронный гетман не решился приближаться со своим войском к Сечи, но зато отыгрался на городовых казаках и крестьянах, которым отныне было запрещено по собственной инициативе менять место проживания.
Это вызвало негативную реакцию запорожцев, которые к этому времени ввиду значительных потерь личного состава вынуждены были снять запрет на прием крестьян в число войскового товарищества.
Крестьянская часть запорожцев потребовала силовой реакции на действия коронного гетмана, но большинство сечевиков категорически отказалось предпринимать какие-либо боевые действия против вооруженных сил своей же державы, тем более, что в данном случае коронный гетман не посягает на права и вольности Войска Запорожского.
Здесь нужно кое-что заметить по поводу стереотипа, согласно которому казак — благородный защитник народных низов, носитель справедливости для сирых и убогих. Казаки всегда, во все времена служили державе, охраняя ее пределы, но они никогда не принимали участия во внутренних конфликтах социальной пирамиды, никогда не служили народу в смысле насильственного перераспределения благ, никогда не смешивались с ним, потому что в этом случае они не смогли бы выполнять свои специфические задачи. Мало того, на Дону в совсем недавнее время выписывали паспорта с записью «казак» в графе «национальность».
То есть, казаки не могут быть вызволителями какой-то части населения, не нашедшей общего языка с другой частью населения. Казак и повстанец, казак и революционер — «две вещи несовместные».
А тогда, в 1590 году, впервые произошел раскол на Сечи, когда часть казаков проявила явно антиказацкие настроения, призвав к вмешательству во внутренние дела державы. Эта часть была немногочисленной, но, тем не менее, избрав своим напольным гетманом Криштофа Косинского, украинского шляхтича, отличавшегося некоторым прекраснодушием, выступила в поход против тех, кого считала
Побежденный Косинский дал слово чести, что вернется на Сечь и не будет впредь устраивать разборок внутри страны. На Сечь-то он вернулся, но ненадолго. Вскоре, собрав ватагу «народных мстителей», он снова двинулся в поход по Украине, но был выслежен и убит в ходе спровоцированной пьяной драки в корчме.
А тут началась нашествие турок на Австрию, и запорожцы, хорошо понимая, какую опасность таит в себе мусульманская военная экспансия, заявили австрийскому правительству о своей готовности выступить на защиту христианской страны.
Нужно отметить, что, в отличие от многих и многих европейских монархов, запорожцы в своей военной политике не делали различий между, предположим, католической Польшей или кальвинистской Австрией. Речь шла лишь о христианском мире и мире ему враждебном — мусульманском, все же остальное не имело особого значения.
И вот тут-то на арену выходит довольно одиозная фигура, о которой можно было бы вообще не вспоминать, если бы она не фигурировала во всех популярных исторических изданиях чуть ли не как символ казацкой чести и доблести, коварно преданный приспешниками польских магнатов.
Речь идет о Северине Наливайко.
Неглупый и достаточно образованный человек, сотник в войске князя Константина Острожского, он принимал участие в разгроме отрядов Косинского, а затем, узнав о намерениях Войска Запорожского оказать помощь Австрии в отражении турецкой агрессии, Наливайко решил загладить свою вину перед запорожцами за смерть Косинского тем, что, собрав большой отряд вольных воинов, самостоятельно напал на турецкий арьергард и изрядно пощипал его, захватив богатые трофеи.
Он прислал на Сечь 1000 лошадей и письменное извинение
Запорожцы, поколебавшись, все-таки приняли предложение и осуществили совместно с ним операцию против турок в Молдавии. Вот здесь, пожалуй, и заканчивается героическая тема в биографии Наливайко.
После молдавской операции запорожцы вернулись на Сечь, а вот Наливайко со своими людьми отправился грабить Полесье, Волынь и Белую Русь. Объектами его грабежей были названы польские магнаты, но грабил он целые города, не очень-то вдаваясь в подробности, кто магнат, а кто нет…
Тот период характеризовался массовым переходом украинской шляхты в лоно униатской Церкви, объединяющей католическую и православную ветви христианства.
Крестьяне обвинили шляхту в предательстве национальных интересов (!), а тут как раз подвернулся случай и посчитаться с этими благополучными «предателями народных интересов», как любят выражаться авторы учебников. Наливайко мотивировал свои разбойничьи рейды желанием отомстить угнетателям, так что у него не было недостатка в желающих реализовать то же самое желание. Очень скоро крестьянское восстание охватило значительную часть Украины и Белой Руси.
Сначала восставшие успешно отражали натиск королевских войск, но когда прибыли подкрепления из Варшавы и Кракова, Наливайко вынужден был отступить к порогам Днепра.
И обратился он к Войску Запорожскому за помощью, мотивируя свое обращение благородным стремлением защитить православную веру от угнетателей.
К тому времени на Сечи уже пребывало достаточно много людей, чуждых рыцарскому духу, а лишь желающих отомстить кому-либо за нанесенные им обиды или попросту улучшить свое материальное положение, используя для этого Войско Запорожское лишь в качестве средства достижения своих мелочных целей.
Таких людей набиралось уже столько, что при голосовании они могли составить серьезный противовес рыцарству. И вот когда на общем совете обсуждалось обращение Наливайко, голоса тех, которые резонно замечали, что Войску Запорожскому не пристало вмешиваться во внутренние дела государства и тем более разбойничать на его территории, попросту потонули в яростных призывах к «борьбе за спасение веры предков» и т.п. И двинулось Войско на соединение с повстанцами Наливайко…
В итоге, после целого ряда кровопролитных сражений, они вынуждены были занять оборонительную позицию, будучи плотно окружены королевскими войсками. И вот тут-то противоречия между запорожцами и повстанцами проявились во всей возможной неприглядности, когда, например, повстанцы потребовали, чтобы обороной лагеря командовал не напольный гетман запорожцев, а непременно Северин Наливайко. Запорожцы начали возражать. В кровавой стычке был убит напольный гетман. В отместку запорожцы связали Наливайко и выдали его осаждающим.
Такая вот негероическая история.
КСТАТИ:
«Многие из тех, кто рвался в светочи, повисли на фонарях».
А далее на сцену, где основной диалог вели Речь Посполитая и Запорожская Сечь, выходит третий персонаж — Московия. После смерти Ивана Грозного, фактически изолировавшего страну от окружающего мира, начался процесс, весьма напоминающий тот, который происходит с конечностью человеческого тела, туго перетянутой жгутом более допустимого времени…
После смерти сына Грозного, царя Федора Ивановича (1598 год), начался период истории Российского государства, получивший название «Смутное время», когда центральная власть сама собой распалась, а на так называемое свято место, которое пусто не бывает, начали карабкаться все, кому не лень.
С 1598-го по 1605 год страной правил первый министр царя Федора, боярин татарского рода Борис Годунов (ок. 1552—1605 гг.). Его попытки восстановить сильную власть были достаточно решительными, но малоэффективными на фоне тотальной нестабильности и вялотекущей войны всех против всех в государстве, где трон расценивался как предмет, который плохо лежит.
А тут началась Ливонская война (очередная) между Польшей и Швецией, которая вторглась в Ливонию и захватила значительную часть ее территории. Польское правительство обратилось за помощью к запорожцам, но те ответили, что и пальцем не пошевелят в пользу правительства, которое так и не отменило решение сейма относительно «непорядков на Сечи» и репрессивных мер против казачества.
В начале 1601 года варшавский сейм отменил все акты, осуждающие казаков, и подтвердил их права и вольности, после чего Войско Запорожское выступило в Ливонию.
Шведов довольно скоро прогнали из Ливонии, но польский король возжелал еще и Эстонии, а затем и шведского престола, так что война грозила затянуться до неопределенных времен.
Запорожцы, не проявив интереса к Эстонии, решили вернуться домой, что и сделали. По пути они решили стать на постой в Витебске, а когда мещане отказались принять их, город был фактически взят приступом со всеми традиционными последствиями в виде погромов, грабежей, изнасилований и т.п.
И ни в коем случае не следует здесь искать какое бы то ни было проявление национального, социального или исторического характера. Так называемый «человек с ружьем» ведет себя абсолютно одинаково и в XIII, и в XVII, и в XXI веке, находясь во временной среде обитания, населенной безоружными жителями. Он почему-то считает, что они ему по гроб жизни обязаны… а, собственно, чем обязаны? Тем, что он воюет за интересы тех, кто его нанял на службу? Или призвал? Ну, в последнем варианте действительно стоит посочувствовать солдатику, которого в принудительном порядке послали проливать кровь, а в варианте контрактника, профессионала — нет, потому что сам он избрал для себя такую вот стезю, где стреляют, где смерть так же буднична, как дождик в октябре, где все женщины чужие… Такая вот специфика работы, и тут уж ничего не поделаешь. Но он почему-то так не считает, и редкому городу выпадает счастье повстречать в военном эпизоде своей истории такого коменданта, который не испытывает сочувствия к насильникам и мародерам в военной форме.
В 1602 году гетманом Войска Запорожского был единодушно избран Петр Конашевич-Сагайдачный (1570—1622 гг.), выдающийся полководец и общественный деятель. Он решительно реформировал Войско, превратив его в дисциплинированную армию. Те казаки, которые не способны были уяснить себе разницу между свободой и вольницей, были либо изгнаны из Сечи, либо казнены. По свидетельствам современников, Сагайдачный, добиваясь должного уровня боеспособности Войска Запорожского, «щедро проливал кровь». Увы, вербальное воздействие в таких случаях уж очень неэффективно…
Он возглавил целый ряд победоносных походов в Турцию и Крым, подарив свободу многим тысячам невольников самых разных национальностей.
Во второй половине 1603 года на арену Истории выходит так называемый «царевич Дмитрий», якобы законный сын Ивана Грозного, который, оказывается, не умер отроком в Угличе, а выжил, и вот…
Заручившись поддержкой князей Вишневецких и польского магната Ежи Мнишека, самозванец женился на его дочери Марине и начал собирать войско для похода на Москву.
Этот поход начался осенью 1604 года. Под Новгородом-Сиверским к Лжедмитрию и полякам примкнули двенадцать тысяч запорожских казаков, а затем — несколько тысяч донских казаков. Москву они взяли довольно быстро.
 |
Лжедмитрий I сменил на московском престоле Бориса Годунова и правил страной с 1605-го по 1606 год, после чего был убит сторонниками следующего претендента, Василия Шуйского, который пребывал в звании московского царя с 1606-го по 1611 год.
В этот период против Шуйского было направлено восстание под руководством Болотникова (лето 1606 г. — осень 1607 г.), которого зачем-то поддержала часть запорожцев. Под «зачем-то» я имею в виду и без того полную, ничем не ограниченную, свободу их действий. Вода, в которой они «ловили рыбку» была настолько мутной, что не было ни малейшей необходимости еще более ее мутить. Иное дело — сам Болотников, у которого, конечно же, были амбиции, пусть не продуманные как следует, но амбиции…
В то время, недаром названное «смутным», любой авантюрист имел громадные амбиции, реализовать которые было не так уж сложно. Казалось, сам Бог карает Москву за ее самозванство, когда она вдруг объявила себя столицей державы, разгромив всех иных и даже возможных претендентов на это звание. Теперь она стала вдребезги пьяной бабой, которой может пользоваться любой из желающих…
Кроме восстания Болотникова, было еще восстание терских казаков, выставивших своего претендента на московский престол, названного «царевичем Петром», внуком Ивана Грозного.
В то же самое время объявляется и Лжедмитрий II, которого прозвали «тушинским вором» за то, что он обосновался в деревне Тушино под Москвой и оттуда руководил блокадой города. Это был, конечно, авантюрист высочайшего класса. Что там говорить, если ему удалось убедить Марину Мнишек в том, что он в действительности — ее воскресший муж, Лжедмитрий Первый!
К нему начали стекаться авантюристы со всей Европы, но больше всего там было, конечно, поляков и запорожцев, хотя донские, терские и поволжские казаки тоже были представлены достаточно широко.
На этом этапе, вопреки учебникам, официальная Польша не принимала участия в происходящем, но вот когда к середине 1608 года польско-литовские авантюристы в союзе с казаками достигли весьма впечатляющих успехов, польское правительство начинает всерьез обсуждать вопросы, связанные с развитием этого успеха на государственном уровне.
Осенью 1309 года войско польского короля выступило на Смоленск и взяло его в плотное кольцо осады. По свидетельствам хронистов, под Смоленском запорожский контингент насчитывал более 30 000, а под Москвой — примерно 40 000. Отдельный казацкий корпус занимался взятием Чернигова, Новгорода-Сиверского, Брянска, Козельска и др.
Польский король Жигимонт (Сигизмунд) III (1566—1632 гг.) был человеком весьма азартным, но отнюдь не великим стратегом. Он все свои силы бросил на завоевание Смоленска, оставив без должного внимания Москву и все, что с нею связано на политическом уровне. Правда, следует заметить, что польский сейм при этом никак не поддержал своего короля материальными ресурсами, и это не могло не сказаться на ходе кампании.
Московское боярство обратилось к нему с предложением короновать его сына, принца Владислава, так как престол пустовал, но король был слишком занят Смоленском, а казаки, не получая у него обещанного жалованья, разбрелись кто куда добывать «казацкий хлеб», а попросту говоря — грабить окрестные города.
В итоге Москва была занята польским гарнизоном, боярство правило страной от имени некоронованного принца Владислава, причем правило весьма своекорыстно и жестоко, что не могло не вызвать адекватной реакции народа. Спасти положение могла только эффективная помощь из Польши, но сейм не спешил с решением по этому поводу, видимо, оставив ситуацию на суд Божий…
В конце концов Москва загорелась в очередной раз и сгорела, а польский гарнизон был вышиблен из Кремля ополчением Минина и Пожарского.
Начала свое правление династия Романовых. Казаки после ухода поляков из Москвы еще долгое время промышляли на землях русского Севера.
Гетман Войска Запорожского Петр Сагайдачный в этот период в Москве бывал, но временами, наездами, хорошо осознавая всю надуманность польских притязаний на Москву и предвидя бесславный конец этой нелепой кампании.
Он постоянно отряжал военные походы в Турцию, как правило, успешные, считая необходимым по возможности ослаблять мусульманский мир, если уж ничего не выходит с укреплением монолитности христианского.
Сагайдачный понимал, что казаки нужны полякам лишь как ударная сила, которую можно расходовать, не жалея, но и на разрыв с Польшей он не решился бы, помня, что турки и татары в этом случае не заставят долго ждать своей наступательной реакции. Он считал, что с польской экспансией нужно прежде всего бороться в сфере духовной, так как силой оружия можно освободить лишь тело человека, но никак не душу, так что освобождение духовных рабов — дело абсолютно бессмысленное.
Он первым, и в принципе единственным, из запорожских гетманов в полной мере осознал необходимость повышения культурного уровня народа. В 1614 году он открывает в Киеве типографию, в 1615 — основывает Киевское украинское братство, в котором — впервые в сложившейся практике — казачество было представлено в сочетании с мещанско-духовной интеллигенцией, что до Сагайдачного невозможно было даже предположить. Таким образом наметился коренной перелом в развитии взаимоотношений между мещанством, духовенством и казачеством.
А походы и бои продолжались. В 1617 году польский принц Владислав двинулся с войском на Москву, потому что очень уж хотелось воссесть на московский престол. Сейм не выделил денег на эту очередную авантюру, так что польский король вынужден был снова просить помощи у Войска Запорожского.
Во главе двадцатитысячного войска Сагайдачный поспешил на помощь незадачливому принцу. Он взял штурмом Путивль, Елец и Ливны, после чего подступил к Москве, но вскоре было заключено перемирие, и все разошлись по домам.
Казаки снова впали в немилость, и польский сейм в очередной раз обсудил вопрос о лишении Войска Запорожского всех вольностей и привилегий. Не успела чванливая шляхта проголосовать за это самое лишение, как турецкий султан двинул на Польшу огромную армию, которая наголову разбила вооруженные силы поляков, а их резервное войско попало в окружение. Речь уже шла не просто об успехах или неуспехах какой-либо военной кампании, а о том, быть или не быть Польше как государству.
Когда польский король запросил помощи, Сагайдачный долго колебался, прежде чем дать ему однозначный ответ. С одной стороны, уж очень велико было искушение своим невмешательством в ситуацию надежно освободиться от влияния государства-сеньора и заодно поквитаться с ним за все несправедливости, чинимые его сеймом, его королем и т.д…
С другой стороны, гетман Сагайдачный не мог игнорировать свой долг перед всем христианским миром, долг защищать его от внешних врагов, а ведь оставив Польщу без поддержки, он тем самым открывал перед мусульманами путь к покорению Западной Европы…
Это было великим подвигом — и его решение, и победа его сорокатысячного войска над впятеро превосходящими силами турок…
КСТАТИ:
«Люди с сильным и великодушным характером не меняют своего настроения в зависимости от своего благополучия или своих несчастий».
И совсем по-иному выглядела картина взаимоотношений в этом районе христианского мира, когда основными действующими лицами следующего этапа Истории стали русский царь Алексей Михайлович (1629—1676 гг.), сын Михаила Романова; польский король Ян-Казимир (правил в 1648—1668 гг.) и гетман Зиновий-Богдан Хмельницкий (ок. 1595—1657 гг.).
Хмельницкий родился в семье мелкопоместного шляхтича, получил очень неплохое по тем временам образование в иезуитской коллегии, затем избрал военную карьеру. В составе Войска Запорожского он участвует в турецких походах, затем в Московской войне, где за проявленное мужество награждается именной саблей.
В 1646 году Хмельницкий, уже в довольно высокой должности Чигиринского сотника, подписывает с правительством Франции договор о военной помощи, после чего 2400 запорожцев в составе французской армии участвуют в штурме крепости Дюнкерк, захваченной испанцами.
Казалось бы, все предвещало блестящую карьеру, и вдруг, — как это всегда бывает, когда все складывается уж очень гладко, — польский шляхтич Чаплинский нападает со своей челядью на поместье Хмельницкого — хутор Субботов и подвергает его жестокому разграблению, при котором погибает младший сын хозяина.
И тогда в полной мере проявились и гнилость, и бездарность польского государственного строя, где король — якобы первое лицо, но только лишь
Они сочли ниже своего достоинства вникать в тяжкую проблему Чигиринского сотника, а когда он обратился с ней к коронному гетману, тот не нашел ничего лучшего как приказать вместо того, чтобы наказать агрессора, сделать все с точностью до наоборот. Корпоративная солидарность, видите ли…
О, как дорого обходится человечеству групповая солидарность!
Хмельницкий организовывает крупномасштабное антипольское восстание, уже не беря во внимание (как это, в не такое уж давнее время, делал и гетман Сагайдачный) проблемы монолитности христианского мира или бессмысленности внешнего освобождения людей, несвободных внутренне.
Он привлек в союзники крымского хана, что в корне противоречило запорожским традициям, но игра зашла уже так далеко, что не до традиций было…
И вот, с апреля 1648 года до поздней осени 1653 года, Украина становится ареной кровопролитных сражений, разгула самых темных страстей, предательства татарских союзников, блистательных побед Хмельницкого и горьких разочарований при сопоставлении задуманного и реального.
После победы под Корсунем Хмельницкий обратился за военной помощью к московскому царю Алексею Михайловичу, но тот благоразумно отмолчался, при этом приказав нескольким своим воеводам быть готовыми вмешаться в украинскую войну на стороне поляков. Этот его приказ до сих пор вызывает нарекания: «Как же так… православные, братья… а те ведь чужие, католики…» Не вдаваясь в теологические тонкости, следует отметить, в поддержку решения Алексея Михайловича, что во всяком восстании прежде всего участвуют неблагонадежные элементы, которым охота половить рыбку в мутной водичке. Им в принципе все равно, за кого и против кого воевать, лишь бы получить возможность вволю пограбить и поубивать других людей, абсолютно не беря во внимание, кто они: православные, католики или мусульмане.
КСТАТИ:
«Даже если заговор составляется иногда людьми умными, осуществляется он всегда кровожадным зверьем».
Так что Алексей Михайлович верно рассудил, что не всякий православный — брат, а вооруженный бунт социального дна поддерживать крайне неблагоразумно…
Собственно, на том этапе войны Хмельницкий и без помощи извне одержал полную и безоговорочную победу над поляками. Иное дело — назревающие внутренние проблемы. Возвратить муравьев в развороченный муравейник — задача едва ли осуществимая, по крайней мере, в XVII веке… А тут еще крымский хан заключает с польским королем Яном-Казимиром договор о пылкой дружбе и о том, что король впредь не будет иметь ничего против татарских набегов на украинские земли…
Хмельницкий снова и снова обращается к царю с призывами спасать православную веру. Тот не отказывается помочь ее защитникам, но только на материальном уровне, без заключения каких-бы то ни было политических соглашений.
Положение Хмельницкого было весьма незавидным, несмотря на все одержанные победы. Он никак не обманывался в отношении Войска Запорожского, которое помогло ему освободить Украину от поляков, но впредь, конечно же, не будет помогать формировать структуры общегосударственной власти, потому что оно само по себе — государство, и это государство никогда не поступится своими коренными интересами. А без Войска Запорожского — на кого ему делать ставку? На полковников-выдвиженцев, которые и сами-то собой управлять не слишком горазды, не то что целыми городами…
Кроме того, большинство из них — люди восставшие, то есть имеющие установку на разрушение, как все восстающие, как все революционеры. А ведь ясно же, что после завершения восстания, этих людей желательно ликвидировать, потому что они уже ничего, кроме разрушения, делать не умеют, да и не хотят, вкусивши аромат рукотворного хаоса.
Я весьма и весьма далек от симпатий к Сталину, но не могу не признать его адскую гениальность, одним из проявлений которой была ликвидация всех «старых большевиков», т.е. профессиональных революционеров, способных только подрывать устои, но никак не возводить их.
А кто у него, Хмельницкого, еще оставался в соратниках? Хорошо осознавая необходимость опоры на сильного союзника хотя бы в первое время, когда возводятся устои и когда все так шатко, он в очередной раз обращается к Алексею Михайловичу, и тот в конце 1653 года неожиданно дает согласие на подписание союзного договора.
И вот 8 января 1654 года в Переяславле состоялась войсковая рада, которая утвердила принципиальное решение о присоединении Украины к Московщине на правах автономного государства со своим собственным войском, своей казной, администрацией и прочими признаками державности.
Однако после принятия этого решения сложилась ситуация, которая едва не свела на нет все предварительные договоренности. Дело в том, что московские послы потребовали, чтобы гетман и все присутствующие присягнули на верность царю Алексею Михайловичу. Казаки в принципе не возражали, однако в свою очередь потребовали, чтобы и послы от имени своего царя присягнули им на верность, как это всегда делали польские короли.
Царские послы категорически отказались сделать это ввиду того, что царь, как самодержец, не присягает своим
Казаки зароптали. Напрасно Хмельницкий уговаривал послов не требовать казацкой присяги — те были непреклонны. Хмельницкий в конце концов согласился на одностороннюю присягу.
В ответ на это помещение рады демонстративно покинули полковники Войска Запорожского Иван Сирко (? —1680 гг.) и Иван Богун (? —1664 гг.), а также представители Уманского, Брацлавского, Полтавского и Кропивнянского полков.
Против вхождения в московское подданство высказались и представители киевского духовенства, указав на значительные расхождения в канонах богослужения между украинской и московской православными Церквами расхождения настолько серьезные, что требуют изменений в одной из систем, понятно в какой, учитывая сложившуюся ситуацию…
Но решение было принято, все присутствующие прокричали то, что положено кричать в таких случаях, и лексикон историков обогатился новым штампом: «Воссоединение Украины с Россией».
Собственно, Россией с полным на то правом Московия начала называться лишь после Переяславской рады, когда родилась формула: «Московия + Украина = Россия». Учитывая присоединение в этот же период Сибири, можно с уверенностью сказать, что царь Алексей Михайлович и есть подлинный основатель страны, получившей название «Российская империя».
А Хмельницкий вскоре умер.
Трагический пример явления, к которому вполне применимы слова Эйнштейна, произнесенные, правда, по совсем иному поводу: «Совершенство средств при неясности целей».
Еще один весьма интересный персонаж той эпохи — шведская королева Кристина (1626—1689 гг.).
В девятнадцатилетнем возрасте она начала править могучей державой, оказывающей огромное влияние на европейскую политику. Она была энергична и решительна, при хорошем образовании и незаурядном интеллекте.
Члены Государственного совета вполне искренне признавали ее превосходство в державном мышлении и державной воле. При этом юная красавица, воспитанная отцом в спартанском духе, была прекрасной и неутомимой наездницей, страстной любительницей охоты, воплощением образа мифической богини Дианы.
Осенью 1645 года из уст Пьера Шаню, французского посланника в Швеции, она услышала имя известного философа и ученого Рене Декарта (1596—1650 гг.), а в 1648 году они встретились, когда Декарт переехал в Стокгольм.
При первой же встрече королева задала философу следующие вопросы:
— В чем заключается сущность любви?
— Вытекает ли любовь к Богу из нашего естественного сознания?
— Что хуже: безмерная любовь или безмерная ненависть?
Несколько месяцев она была его безмерно талантливой ученицей, она боготворила своего учителя, и злые языки достаточно уверенно связывали их имена в постельных сюжетах.
Конечно, этого нельзя исключить категорически, как нельзя исключать категорически ничего в этом мире, но юная королева была лесбиянкой, и это обстоятельство снижает уровень вероятности их близких отношений. Снижает, но не исключает эти отношения, потому что лесбиянки довольно часто отдаются мужчинам, и весьма охотно.
 |
А какая, собственно, разница?
КСТАТИ:
«Стремись всегда побеждать скорее самого себя, чем судьбу, и менять скорее свои желания, чем порядок в мире».
Узнав о смерти Декарта, Кристина разрыдалась. Первым ее побуждением было похоронить философа в усыпальнице шведских королей, но друзья Декарта убедили ее в том, что этому человеку более подходит простой гранит, чем мраморная роскошь.
А Кристина, вскоре после смерти Декарта, ко всеобщему изумлению, приняла католицизм, отреклась от престола и переехала в Рим. Она в своем дворце устроила настоящий салон, где собирались самые талантливые и образованные люди ее времени.
Церковь, вначале прославлявшая новоявленную католичку, очень скоро начала качать головой и поджимать губы по поводу ее вызывающей интеллектуальности, свободомыслия и отсутствия комплексов, которые, по мнению той же Церкви, были, скорее всего, прямым следствием ее богопротивной лесбийской ориентации.
Королеве Кристине, как необычайно яркой личности, вовсе не требовалось подтверждать свою значимость для Истории демонстрацией способности к деторождению, и она не брала на себя труд это скрывать.
И это прекрасно.
КСТАТИ:
Не хвастайся, дряхлый рассудок людской, Безумству — любовь и почет. Сулишь ты, рассудок, прохладный покой — Безумство восторг нам дает!
Чего-чего, а безумства хватало во все времена, и Ренессанс — не только не исключение, но, пожалуй, наиболее характерная в этом плане эпоха, густо насыщенная воинствующим алогизмом бытия, нестандартными проявлениями его эстетики, дерзким, наступательным гуманизмом и в то же самое время — ворожбой, колдовством, астрологией, алхимией и т.п.
Один из наиболее характерных персонажей этой сферы — Мишель де Нотрдам (1503—1566 гг.), более известный как Нострадамус.
Он происходил из семьи еврейских выкрестов в Провансе. Получив хорошее (по тем временам) медицинское образование, он занялся врачебной практикой. Во время эпидемии чумы он самоотверженно спасал людей в Марселе и Авиньоне. Нострадамус не раз вынужден был скрываться от преследований инквизиции, исходившей из простой логики: если этот человек не заболел в зачумленном Авиньоне, значит, тут не обошлось без нечистой силы…
Однажды он познакомился с молодым итальянским монахом Феличе Перетти, к которому вдруг обратился: «Ваше Святейшество». Этому не было разумных объяснений, и лишь через сорок лет, уже после смерти Нострадамуса, монах Перетти стал Папой Сикстом V.
 |
Нострадамус быстро прославился своими пророчествами, которые были изданы отдельной книгой в 1555 году.
Книга стала настоящей сенсацией, а вскоре автор был приглашен в резиденцию королевы Франции Екатерины Медичи для конфиденциальной беседы, содержание которой стало достоянием любознательных лишь через много лет.
Как поведала королева, в одной из комнат ее замка была установлена таинственная машина, центральную часть которой составляло вращающееся зеркало, в котором возникали образы тех или иных людей.
По ее словам, в зеркале возникали какие-то непонятные картины, меняющиеся после каждого поворота его плоскости. После первого же такого поворота она увидела смертное ложе младшего сына и рыдающую над ним женщину. Это была его жена — Мария Стюарт.
Далее, вспоминала Екатерина, «были картины каких-то празднеств, философских диспутов, но я никого не узнавала… Их сменили огни пожаров и потоки крови — это была ночь святого Варфоломея… Еще одно ложе смерти, пышное, королевское… Лицо мужчины, но с женскими серьгами и ожерельями — увы, это был Генрих Третий, потом — обнаженные тела, странные пляски… Да, это были приметы его царствования… Затем в зеркале появилась чья-то большая тень. Нострадамус не смог или не захотел ответить, кто это… Во время ночи Святого Варфоломея, поддавшись уговорам Марго, я сохранила жизнь этого беарнца, ее мужа… Теперь я поняла, чья это была тень…»
Все виденное, вернее, предвиденное, сбылось со временем с поражающей точностью.
Как и многие из пророчеств Нострадамуса.
В них обнаруживали себя Сталин и Гитлер, Джон Кеннеди и Михаил Горбачев, в них присутствуют и мировые войны XX века, и освоение Космоса, и многое другое, в зависимости от угла восприятия и точки зрения…
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |