"Звездные гусары" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена Владимировна)

Солдатская шутка

Подпоручик Мухин был хрупкого сложения – из числа тех молодых людей, коих полковница г-жа Комарова-Лович без обиняков именовала “щуплыми”. “Потому что так и хочется тебя, голубчик мой, пощупать за руку – есть ли и впрямь телеса под мундиром или это одна только видимость”, – поясняла она краснеющему Мухину и при том решительно запрещала свидетелям этих сцен смеяться и даже хихикать.

Мухин никогда не мог хорошенько причесать свои волосы, и они всегда у него стояли торчком. Как бедняга ни старался, как ни примачивал и ни прижимал их щеткой, они все равно высвобождались и завивались рогом. И, как будто этих несчастий ему было недостаточно, у него, несмотря на темный цвет волос и глаз, по всему лицу были рассыпаны веснушки.

Оттого Мухин считал себя несчастнейшим человеком.

Разумеется, сразу же после прибытия его в полк начались для него всякие проверки, которые Мухин неизменно проваливал. Штаб-ротмистр Маханев, к примеру, проделал с ним такой трюк: подойдя знакомиться, поинтересовался с очевидным добродушием:

– А позвольте узнать, обладаете ли вы какими-нибудь особенными талантами?

Мухин сильно смутился и отвечал, что ничего такого за собою не замечал.

– Гм, – молвил Маханев, – а я, в свою очередь, могу похвалиться одним чрезвычайным талантом: я очень быстро умею пришивать пуговицы. Вот изволите ли ваш парадный мундир – а парадные мундиры у нас, разумеется, имеют традиционную и наиболее прочную форму застежки, – готов поспорить с вами на три бутылки коньяка, что за три минуты срежу с него все пуговицы и тотчас же пришью их обратно.

Мухин был так поражен этим предложением, что согласился не думая. Он подал Маханеву свой парадный мундир, а сам уселся рядом и сложил на коленях руки. Маханев быстро срезал все тридцать две форменные пуговицы с мундира, затем еще восемь пуговок с брюк и с рубахи – десяток. Затем кликнул денщика, чтобы принес шкатулку, взял иглу, нитку, поднес их к глазам, принялся вдевать нить в иголку…

– Позвольте, – не выдержал Мухин, до сих пор нервно ерзавший в своих креслах, – но ведь три минуты прошли!

– А? – удивленно произнес Маханев. Он повернул голову, посмотрел на часы. – И точно, прошли… Кажется, сударь мой, я проиграл пари!

– Да, – сказал Мухин. Он выглядел растерянным и вместе с тем обрадованным. – Кажется, проиграли, мой сударь, вчистую проиграли!

– Вынужден признать, – вздохнул Маханев. – Да, вот это незадача! Кажется, таланты мои меня оставили.

– Да, сударь, – окончательно приободрился Мухин, – кажется, оставили.

– Что ж, – сказал Маханев, – русский офицер должен уметь и проигрывать!

Он снова кликнул денщика, который (что подозрительно!) уже ожидал наготове с тремя бутылками коньяку.

– Вот, голубчик, ваш выигрыш, – сказал Маханев Мухину. – Добро пожаловать в легкоглайдерный на Варуссу!

И с этим он ушел, оставив Мухина с коньяком и горой отпоротых пуговиц. Бог знает сколько провозился Мухин, пришивая все это обратно; задолго после полуночи свет у него все еще горел, потому что наутро ему следовало по всей форме явиться к г-ну полковнику и доложиться…

Странно, что он никогда не слыхал об этом старинном розыгрыше – любимом у Маханева. Но тут уж ничего не поделаешь, скоро уже весь полк знал, что Мухин – то, что называется “недотепой”.

Бо́льшую часть времени Мухин проводил в своем глайдере. Все гадали, что он там еще чинит и отлаживает, пока однажды Мухин не признался двум молодым офицерам, которых считал своими друзьями, что устанавливает вторую систему навигации и управления, абсолютно дублирующую основную.

– Я человек невезучий, – объяснил он, – со мной непременно беда случится.

По прошествии месяца с ним уже никто не спорил. Дважды на Мухина падали тяжелые предметы, один раз в столовой, другой – прямо в жилище его, когда вдруг, без предупреждения, обрушился карниз со шторой. Если на плацу появлялась выбоина, Мухин непременно попадал туда ногой. Он выпил испорченные сливки и два дня маялся животом: единственный из пяти десятков порченый пакет, разумеется, достался ему.

Патрулирование приграничных территорий вместе с Мухиным превращалось в непрерывную операцию по спасению Мухина. Никто уже не соглашался идти с ним. Все заранее знали: пойти с Мухиным – значит непременно угодить в историю, о которой, наверное, забавно было бы послушать как-нибудь зимним вечером у камелька.

Поэтому, узнав о том, что завтра мне предстоит идти в паре с “недотепой”, я испытал противоречивые чувства: с одной стороны, я вполне уважал Мухина за предпринимаемые им героические попытки переломить судьбу, с другой – не без тоски предвидел неприятности. Разумеется, я был бы рад, если бы Мухин вышел из своей борьбы победителем, но вот участвовать в процессе мне малодушно не хотелось.

Признаюсь в этом без колебаний, потому что держался-то я молодцом и при получении приказа встретил известие, как говорится, не дрогнув и бровью.

– М-да, – сказал при сем г-н Комаров-Лович, – вот, стало быть, как. Кому-то надо, Ливанов. Надеюсь, вы осознаете. Могу лишь выразить сочувствие, но… Ваш черед.

Во время всего этого монолога я молчал, как изваяние индейское у табачной лавки в романе г-на Макса Брэнда.

Комаров-Лович заложил руки за спину и принялся расхаживать взад-вперед.

– Он, в сущности, храбрый офицер и человек неплохой, – продолжал г-н полковник. – Я имел с ним непродолжительные беседы. Гм. Возможно, ваше влияние… А? – Он неожиданно остановился и поглядел мне прямо в глаза. – Вам ведь везет, Ливанов.

Я только мог, что кивать, моргать и произносить ничего не значащие слова. Видеть г-на полковника едва ли не смущенным было свыше моих сил.

Мы с Мухиным вывели наши глайдеры и двинулись к границе мирных территорий. По личному приказу полковника, мы ни на минуту не отключали связи и все это время беседовали.

Была, надо сказать, зима, а зимы на Варуссе случаются весьма суровые. Скоро мы уже летели сквозь основательную метель. Странно было ощущать себя закупоренным в теплой капсуле, брошенной посреди враждебной стихии! Кругом бушевали снег и ветер, а внутри – тепло, под ногами тряпичный коврик, связанный кем-то из окружения г-жи Комаровой-Лович, мятый, но дорогой сердцу моего предшественника портрет актрисы с хищным скуластым лицом; пахнет скверным чаем – почему-то внутри глайдеров нередко встречается вот такой неожиданный запах, но, как говорит князь Мшинский, “го’аздо более п’иемлемо, нежли по’тянка!”.

Из переговорника то и дело булькает голос моего напарника Мухина.

– А знаете, Ливанов, – говорит он неожиданно, – у меня тут довольно странный стереоэффект. Вам бы стоило как-нибудь попробовать.

– Попробовать что? – уточнил я, грешным делом подумав, что Мухин разжился дзыгой и сейчас согревается.

– Установить у себя полностью дублированные системы, – пояснил Мухин. – Вы у меня сразу из всех динамиков вещаете. Как будто я у вас внутри нахожусь.

– Немедленно отключите! – не подумав, рявкнул я.

Мухин аж простонал.

– У меня звон в голове пошел, – взмолился он. – Говорите потише.

– Хорошо, – перешел я на зловещий шепот, – Мухин, я не желаю, чтобы вы ощущали себя у меня внутри. Это противоестественно, и…

Мысленно я благословил метель, которая наверняка препятствует сейчас остальным в расположении полка слушать наши собеседования. Иногда связисты включают громкую связь, чтобы можно было следить по переговорам за происходящим в патруле.

– Ливанов, вижу впереди странный объект! – сказал вдруг Мухин и мертво замолчал.

– Мухин! Мухин! – надрывался я, но стереозвучание, которое только что тревожило чувствительный слух Мухина и порождало странные фигуры в его фантазии, видимо, отключилось.

Пробиваясь сканерами сквозь завесу сырого плотного снега, я наконец отыскал слабый сигнал его глайдера и направился туда.

Двигаться пришлось медленно. Снег налипал на пластик окон, я почти ничего не видел, а Мухин то и дело исчезал со сканера, хотя я твердо был убежден в том, что он где-то поблизости.

В конце концов я остановился и, натянув поглубже на уши меховую шапку, выбрался в снег. Глайдер завис над сугробом как привидение. В белой светящейся пелене я вдруг разглядел совсем близко второй глайдер и рядом с ним две темные фигуры.

– Мухин! – закричал я что есть силы.

Мухин обернулся, пошевелился и поплыл сквозь снег, увязая при каждом шаге. Вторая фигура потянулась вслед за ним.

Скоро я разглядел уже варушанина, исхудавшего до состояния костей и кожи, черного от голода, с лихорадочными глазами. Он был одет в косматый балахон, толстый от снежного слоя, и, к моему ужасу, был бос.

– Что это? – прокричал я Мухину.

– Возьмите его к себе, – крикнул он мне в ответ. – Двое невезучих в одном глайдере – будет взрыв!

Я не мог с ним не согласиться и, подхватив варушанина за шиворот, потащил его к своему глайдеру.

У входа я сорвал с него балахон и выбросил в снег. Если эта шуба растает внутри глайдера, образуется огромная лужа, и коврик будет безнадежно испорчен – меня предупредили, что он линяет.

Варушанин безропотно остался в одной набедренной повязке, а у меня появился лишний повод ужаснуться тому, что сделал с ним голод.

Я бросил ему одеяло, в которое он завернулся, и вернулся к пульту управления.

В динамике вдруг захрипело, и искаженный до неузнаваемости голос Мухина произнес:

– Ливанов! Ливанов! Как слышите меня?

– С трудом, но слышу, – ответил я, тщательно выговаривая каждый звук.

– У меня обе системы отказали, – сообщил Мухин. – Сейчас одну отладил немножко. Как слышите?

– Отладили систему, – сказал я. – Кое-что слышу.

– А, – хрипнул Мухин и опять пропал.

Я повернулся к варушанину:

– Ты кто?

– Бураган, – неожиданно высоким, сиплым голосом отозвался тот.

– Это имя? Тебя так зовут?

– Бураган, – повторил варушанин и заснул.

По возвращении в полк варушанин упорно не желал покидать глайдер, так что в конце концов я выволок его наружу за руку и за волосы. Оказавшись на аэродроме, он упал на четвереньки и попробовал уползти под глайдеры, но тут из второго глайдера вышел Мухин, и варушанин устремился к нему. Он добрался до сапог Мухина и уселся прямо на них, как собака.

Мухин помог ему подняться и, ни слова не говоря, увел с собой.

Все попытки расспрашивать мухинского денщика ничем не заканчивались. Денщик охотно принимал в подарок табачок, свежие журналы и прочие сокровища, но затем пожимал плечами и говорил: “Лопает да спит – ни в чем более не замечен”.

Наконец откормленного и облаченного в рубаху и штаны варушанина представили господину полковнику. Варушанин озирался по сторонам, приседал и норовил сбежать, но Мухин решительно и ласково подтолкнул его к г-ну Комарову-Ловичу.

– Ну, – пророкотал г-н полковник благосклонно, – что тут у нас случилось?

– Бураган! – сказал варушанин и дико огляделся по сторонам.

Полковник перевел посерьезневший взгляд на Мухина.

– Это его имя, – объяснил Мухин. – Его выгнали из племени.

– За что?

Нам уже доводилось сталкиваться с тем, что самые хилые и безобидные на вид варушане зачастую оказывались отъявленными разбойниками.

– За наследство, – сказал Мухин.

– Бураган! – воскликнул варушанин и заломил руки.

– Прошу меня простить, я не силен в варушанских диалектах, – сказал г-н полковник, – но как вы вывели все это из одного-единственного слова?

– Не знаю, – честно признался Мухин.

– А не может так оказаться, что вы ошибаетесь?

Мухин совершенно не улавливал иронии. Шутить с ним было бесполезно, так же как и говорить иносказательно. Вот и на замечание полковника Мухин просто ответил:

– Нет, я не ошибаюсь. Я могу всю историю рассказать, если угодно.

– Да уж, – полковник поневоле понизил голос, – угодно.

– Хорошо.

И Мухин начал:

– В их племени был один колдун.

(Полковник плюнул и отошел подальше от варушанина, который проследил за ним испуганно.)

– Обычно колдуны у варушан считаются добрыми: заговаривают погоду, дожди, снегопады, вылечивают болезни животных; но этот был злой.

– Вы себя со стороны-то слышите? – перебил полковник, которому история нравилась все меньше и меньше.

– Слышу, – чуть растерялся Мухин (он только-только разговорился и теперь сразу был сбит с толку).

– Что еще за колдуны? Вы в это верите, господин Мухин?

– Мне в злого колдуна куда легче поверить, чем в доброго, – сказал Мухин. – Продолжать?

Полковник немилостиво поджал губы и махнул рукой.

– Продолжайте.

– Этот злой колдун имел большую силу и обладал немалым имуществом, которое заключалось в основном в стаде коз.

(Варушанские “козы”, понятное дело, были лишь аналогами настоящих земных коз, но кое в чем сходились с нашими, а именно: в склонности шкодить и пакостничать. Как и у обычных коз, у этих были длинная, пригодная для пряжи шерсть и очень жирное, целебное молоко.)

– Когда колдуну настало время умирать, он пожелал избрать себе наследника, но вся его родня перемерла в течение месяца. Сперва погиб, захлебнувшись в зыбучих песках, его старший сын; затем насмерть разбился младший; от сердечного приступа скончался племянник, отравился испорченной пищей муж племянницы – словом, человек шесть отправились на тот свет, а умирающий колдун все жил да жил, не зная, кому передать наследство. В конце концов, устав от страданий, он поднялся с постели и отправился бродить по деревне. Люди разбегались при виде его, потому что колдун мог передать наследство кому угодно, просто коснувшись его рукой.

Несколько раз жителям деревни казалось, что колдун дотронулся до одного или до другого; несчастные, на которых пал выбор, и сами не были в этом вполне уверены. Словом, все ожидали исхода и трепетали.

К вечеру этого дня колдун наконец отошел, и черные духи забрали его жизнь. (Так они это понимают.) Варушане сожгли его дом и начали ждать, не объявится ли наследник.

И что же?

– И что же? – переспросил полковник Комаров-Лович, видя, что рассказчик замолчал.

– А? – Мухин поднял брови. – Ну да. И тут по прошествии нескольких дней на Бурагана начинают сыпаться несчастья. Сперва умирает родами его жена и с нею младенец. Это сочли случайностью; такое у варушан происходит естественным порядком, без участия колдуна, просто от недостатков медицины. Затем дохнут его козы. Он уж догадался о причине и постарался скрыть печальные обстоятельства: закопал своих коз тайком и никому не пожаловался. Но проклятье никогда не позволит о себе умолчать, и через несколько дней у Бурагана сгорает дом. Дом горит на виду всей деревни, и уж это обстоятельство ни спрятать, ни замолчать оказалось невозможным.

– Я что-то не понял, – произнес полковник, избегая теперь смотреть не только на варушанина, но и на самого Мухина, как будто тот в чем-то замарался. – Что же это выходит, господин Мухин? Извольте объясниться до конца! Вы теперь свели дружбу со злым колдуном?

– Скорее, с его наследником, и это вряд ли можно назвать дружбой в прямом смысле слова, поскольку дружеские отношения предполагают если не полное равноправие, то… – сказал Мухин и сбился.

– Ваш Бураган – колдун? – спросил полковник в упор, видя, что Мухин вконец растерян.

– Нет…

– Докладывайте дальше.

– Слушаюсь. – Мухин перевел дыхание и нашел мгновение, чтобы послать ободряющий взгляд настороженному Бурагану. – Если бы он принял наследство целиком, то есть стал бы колдуном, то ни мора, ни пожара, ни смерти жены – ничего бы этого не случилось; но в том-то и дело, что Бураган этого не захотел – и наследство обратилось в проклятие.

– Сколько тонкостей вы уловили в этом деле, – заметил полковник.

– Бураган! – вскричал варушанин и придавил к груди свои тощие руки.

– В конце концов односельчане выгнали его из деревни, пригрозив побить камнями, если вернется, – заключил Мухин.

Полковник помолчал, играя пальцами по столу, затем сел и заложил ногу на ногу.

– И что вы предполагаете теперь делать?

– Пусть сперва откормится… А что с ним делать? Опять в пустыню выгнать?

– Нет, в пустыне он один умрет.

Мухин очевидно обрадовался.

– Я бы взял его к себе.

– На что вам такой товарищ, коль скоро вы и сами изрядный недотепа, – уж простите, Андрей Сергеевич, стариковскую откровенность…

– Клин клином вышибают, – сказал Мухин с неожиданным оптимизмом и вышел от полковника в сопровождении Бурагана.

Разговор этот скоро стал, с вариациями, известен всему полку, и на Мухина начали посматривать едва ли не с суеверным ужасом. Еще бы! Приручить настоящего варушанского колдуна, да еще по репутации “злого”, жить с ним под одной крышей и в ус не дуть – на это надобна особенная смелость, которой и лучшие наши храбрецы не обладали.

Что же наш полковой священник, отец Савва, спросите вы, куда он глядел? Но отец Савва как раз глядел в нужном направлении, поскольку не первый год имел дело с варушанами и кое-что о них понимал. Поэтому воскресным днем, завидев Мухина в церкви вместе с Бураганом, отец Савва ничего не сказал, только бровью двинул. Мухин покраснел и на “оглашенные, изыдите!” решительно вытащил Бурагана из храма, а заодно вынужден был уйти и сам. Бураган пошел за ним покорно, но, как я приметил, волочил ноги, криво сутулился и норовил обернуться, – а это у варушан признак тайного неповиновения.

Несколько дней после этого Бурагана можно было видеть повсюду: в состоянии крайнего возбуждения он таскался за Мухиным на плац, до офицерской столовой и обратно, потом гулял один мимо жилых домов и палаток, дважды был отгоняем предупредительным выстрелом от оружейного склада и единожды – от продовольственного, где Бураган, впрочем, ничего не пытался украсть, а лишь любопытствовал.

Вечерами, когда Мухин играл в собрании в карты, Бураган просиживал на пороге, подтянув тощие колени к подбородку и бессмысленно глядя перед собой. С Мухиным всегда играли по маленькой, боясь окончательно разорить невезучего подпоручика.

Однако принятые меры помогали, как водится, мало, и уже к середине вечера Мухин начал играть в долг; тогда переменили аккумуляторы в светильниках, распечатали новую колоду, а заодно и откупорили свежую бутылку из запасов штаб-ротмистра Алтынаева; бог весть откуда он черпал сии божественные сосуды, но запасы их иссякали лишь в самых крайних случаях, например, когда случалось наступление.

– А что, – сказал корнет Лимонов, видя, что Мухину чрезвычайно хочется продолжить, но он больше не решается, – не поставить ли вам, подпоручик, на кон вашего ватрушку?

Мухин, вставший было из-за стола, уселся обратно и потянулся к картам.

– На что вам мой ватрушка? – осведомился он. – Он ведь совсем дикий и по-русски почти не разговаривает.

– Да ведь вы с ним как-то объясняетесь? – возразил Лимонов.

Мухин пожал плечами:

– Как говорит отец Савва, у нас нет ничего общего только с дьяволом, а с человеком всегда найдется много общего, – ответил он. – Однако один человек всегда будет тебе ближе, а другой – дальше; так на что вам дальний человек?

– Вообразите только, – проговорил Лимонов, мечтательно двигая глазами, – пошью я для него ливрею красного цвета с золотыми позументами, парик с косой – наверняка где-нибудь в театре сыщется – и в таком виде, извольте видеть, выведу к маменькиным гостям с подносом. Это лучше ученого медведя выйдет…

Все посмеялись, представляя в уме, как удивятся гости лимоновской маменьки, а Лимонов наклонился к Мухину через стол и заключил:

– Соглашайтесь, Андрей Сергеевич. Вам ведь его все равно при себе не удержать – если не проиграете, так по-другому как-нибудь потеряете. И ему у меня спокойней будет.

Мухин криво дернул углом рта и согласился. Призвали Бурагана и поставили возле стола, чтобы он мог наблюдать. Разумеется, никто и не предполагал, чтобы Бураган что-нибудь понимал из происходящего, но так казалось интереснее.

Алтынаев был в тот день в какой-то особенно черной меланхолии, отчего широкое его лицо было почти черным, а глаза совершенно исчезли за густыми ресницами и тяжелыми веками. Он сидел во главе стола точно древний монгольский истукан, и даже руки так же держал на животе, сцепив пальцы на уровне пятой пуговицы.

– Вас бы, господин штаб-ротмистр, поставить в здешней степи, – посмеиваясь, сказал Лимонов (ему, по обыкновению, везло), – глядишь, через день ватрушки уже начали бы торить к вам дорожку и исправно смазывать вас бараньим салом, чтобы вы им дождь посылали вовремя и мээков с бээками охраняли.

– Очень смешно, – деревянно откликнулся Алтынаев.

Мухин, весь покрасневший, со вспотевшими волосами, то и дело косил на Бурагана, а потом перекладывал карты в руке.

– Ну все, – объявил вдруг Лимонов, раскрывая карты, – у меня стрит, господа.

Мухин бросил свои карты на стол и встал, громыхнув стулом. Алтынаев устремил на него медленный взгляд из-под мясистых век, но не пошевелился. Мухин повернулся к Бурагану и сказал:

– Ты теперь иди с ним. – И указал на торжествующего Лимонова.

Бураган уставился на Лимонова. При темной коже глаза у Бурагана были, как у многих варучан, светлые – почти прозрачные, зеленоватого оттенка. Радужку усеивали темные крапинки, так что казалось, будто в каждом глазу у него не по одному зрачку, а сразу по семь.

Все еще улыбаясь, Лимонов подтверждающе кивнул и протянул к Бурагану руку.

И тут варучанин присел на корточки, подпрыгнул, разбрасывая ноги, упал на бок и стремительно покатился прочь. Лимонов так и замер с разинутым ртом, а Мухин отчаянно взъерошил волосы.

– Погодите, я догоню его! – сказал он Лимонову и устремился в погоню, да какое там! Бураган катился по улице, словно его подгонял ветер. Он двигался так быстро, что Мухин едва успевал разглядеть мелькающие руки и ноги. Достигнув конца улицы, Бураган вскочил на корточки, замер, касаясь кончиками пальцев земли, а затем, оттолкнувшись, поднялся на ноги и побежал.

Мухин вернулся в собрание.

– Сбежал, господа, – сообщил он. – Если вам угодно, – обратился он к Лимонову, – я готов оплатить мой проигрыш как-нибудь иначе.

Лимонов был настолько ошеломлен случившимся, что только рукой махнул. Остаток вечера прошел вяло, разговор не клеился. Всем было неловко, хотя еще час назад шутка казалась забавной. Наконец Алтынаев, извинившись, ушел спать; его примеру с облегчением последовали и остальные.

Несколько дней о Бурагане не было слышно. Между тем наступила весна. Степь в считаные дни избавилась от снега и тотчас же покрылась вся желтыми и лиловыми пятнами цветов. Если выбраться за пределы городка и подняться на глайдере повыше, то повсюду можно увидеть одну и ту же картину: мириады крохотных цветков, низко прижатых к земле короткими мясистыми стеблями, точно косяки рыб, неустанно плывущие по бледно-зеленоватому морю.

Цветы эти, кстати, одной породы, что было установлено ученым ксенобиологом, который года полтора назад приезжал к г-ну полковнику и гостил у него на правах дальнего родственника. Я сопровождал его во время нескольких поездок, и он в виде ответной любезности щедро делился со мною своими познаниями в изучаемой им науке. Нет никакой объективной причины для означенных цветков одним быть желтого цвета, а другим лилового, и тем не менее они как бы самопроизвольно избирают для себя то один, то другой цвет. Это обстоятельство, столь естественное для цветов, варучан, да и для нас, грешных, повергло моего ксенобиолога в состояние глубочайшего изумления, и он объявил, что посвятит несколько лет исследованию данного “феномена”.

Но я несколько отвлекся от предмета моего теперешнего повествования.

Через пять или семь дней мне случилось опять быть в дозоре с Мухиным. До тех пор он как будто избегал свидетелей той карточной игры и старался не оставаться с ними наедине, но тут поневоле пришлось.

– Вы следуйте своим курсом, Ливанов, – сказал мне Мухин, – а я попробую оглядеться вон там, левее.

– Для чего? – удивился я. – Нам было приказано держаться вместе. Доходил слух о мятеже в оазисе Наой, и если известие подтвердится, то…

– Вон та ложбинка кажется мне подозрительной, – перебил, не дослушав, Мухин. – Я непременно должен осмотреть ее.

– Да на что вам сдалась эта ложбина? – Я почувствовал раздражение. Мухин был, в общем, предобрый малый, но иногда погружался в задумчивость и выражался невнятно, как бы следуя за вольным потоком своих мыслей и лишь изредка всплывая из него на поверхность.

– Да я скоро догоню вас, – сказал Мухин и направил глайдер к лощинке, видневшейся далеко впереди и чуть справа. Один ее край был обозначен сухим деревом: скрученный его ствол был как будто сделан из пластика.

Я замедлил движение, чтобы не выпускать Мухина из виду. Половина приборов в его глайдере, сколько бы он их ни отлаживал, к концу патруля непременно выйдет из строя, поэтому мне не хотелось терять визуального контакта.

Мухин покружил над лощинкой, точно насекомое в поисках медоноса, а затем вернулся ко мне.

– Что, не нашли? – спросил я, осененный внезапной догадкой.

Мухин глубоко вздохнул во всех динамиках, какие только имелись в моем глайдере. Я уже привык к тому, что он включает все передатчики, поэтому загодя убавил у себя громкость.

– До сих пор душа не на месте, – признался он вдруг. – Как нам только в голову пришло играть на Бурагана?

– Должно быть, это было всеобщее помутнение мозгов, – попытался я его утешить. – Там ведь был Алтынаев, помните?

Штаб-ротмистр Алтынаев всегда служил в полку эталоном благородства и безупречного офицерского поведения.

– И Алтынаев не сказал ни слова против, – продолжал я, – а это говорит либо о том, что ставка была законной, либо о том, что помутнение рассудка постигло решительно всех. И то, и другое должно вас оправдать, по крайней мере, в собственных глазах.

– Нет уж, – сердито возразил Мухин, – мне совершенно безразлично, как я выгляжу в моих собственных глазах, хотя большинство людей отчего-то именно этим и озабочено. А вот Бураган где-то в степи и голодает – это и беспокоит меня больше всего.

Я замолчал, не зная, как еще его утешить. Странно было мне думать, что в иных случаях всего нашего сочувствия не хватает, чтобы сделать другого человека спокойным! И вот я, русский офицер, не гожусь для этой роли, а какой-то полуголый дикий “ватрушка” – он единственный в состоянии спасти моего товарища от глубокой тоски. Мысль философская и требующая развития; но тут мы заметили впереди несколько лошадей и на спине одной – маленького всадника; мы погнались за ними, чтобы посмотреть, куда они нас приведут.

Кони мчались, играя и радуясь. В этой части Варуссы хорошо прижились орловские рысаки, и варучане охотно взялись разводить их. Они полюбили верховую езду, и несколько племен уже спустя десять лет после появления русских не мыслили своей жизни без лошадей.

К несчастью, как говорит Алтынаев, верховая езда развивает в человеке воинственные наклонности; а многие варучане даже и пешие не отличаются мирным нравом.

– Вы узнаете, Ливанов? – закричал прямо у меня в ухе голос Мухина.

Хоть я и привык к его “вездеприсутствию” в моем глайдере, все же я вздрогнул.

– Вы можете не пугать внезапными криками, Мухин? – спросил я резче, чем следовало бы, но Мухин не обратил на мой тон никакого внимания.

– Вы это узнаете? – повторил он.

– Что я должен узнать? – попытался я скрыть раздражение.

Мог бы и не стараться – Мухин явно не замечал моего состояния. Он весь был поглощен своим открытием.

– У него в руке сломанная палка – знак оазиса Наой! – возбужденно объяснил Мухин.

– Как вы могли разглядеть отсюда сломанную палку? – не понял я. – И из чего вы вывели, будто она – знак Наоя?

– Я читал труды профессора Камнепадова, – сообщил Мухин рассеянно; очевидно, его внимание было приковано к юному всаднику.

– Вы? Вы читали Камнепадова?

Я не верил услышанному, хоть и успел уже познакомиться с Мухиным достаточно близко, чтобы знать: подпоручик никогда не лжет и не хвастает, а говорит все как есть.

Профессор Камнепадов был ученый червь и первейший зануда во всей империи; он был один из первых, кто посетил Варуссу. Вернувшись из новой, еще неисследованной колонии к себе в Москву, он засел за необъятный письменный стол, отъел здоровенный кусок московского кренделя и, подкрепив таким образом растраченные силы, в рекордно короткий срок – за два года – разразился двенадцатитомным “Энциклопедическим описанием Варуссы, со ста сорока таблицами, живописующими фауну, флору, быт, нравственные и религиозные типы аборигенов, а также физиогномические типы, включая родовые знаки, татуировки и секретные символы”.

Фамилия “Камнепадов” вызывала у нас комические ассоциации, а книга его представлялась неудобочитаемой и к тому же устаревшей. Считалось, что профессор многое попросту домыслил. К примеру, откуда ему знать “секретные символы” варучан?

Удивительно, что Мухин потрудился изучить это сочинение да еще принял все изложенное там на веру!

Мы скользили над цветущей степью, стараясь постоянно держать перед глазами коней, ведомых всадником – мальчиком едва ли двенадцати лет. Теперь, когда мы приблизились, я тоже видел у него в руке сломанную палку, которой он энергично размахивал.

Скоро мы пролетели над невысоким холмом – и вдруг степь перед нами оборвалась: через все ее необъятное пространство лежала огромная сверкающая на солнце река. Всадник упал щекой на гриву коня и полетел вдоль реки, а остальные кони потянулись за ним. Их задранные хвосты растворялись в нестерпимом блеске, исходящем от воды.

Впереди темной массой роились и клубились люди, на лошадях, на старых глайдерах и пешие.

– Слухи не обманули, – сказал Мухин. – Наой выступил. Они уже переправились через реку и готовы напасть. Вы хорошо видите их, Ливанов? Неплохо было бы выяснить, сколько у них глайдеров и есть ли дальнобойные пушки…

– Они довольно далеко, а подходить ближе, кажется, опасно, – заметил я.

– У меня прибор сорокакратного увеличения, – сообщил Мухин. – Я попробую оценить обстановку прямо отсюда.

– Где вы берете свои приборы? – не выдержал я. – Их ведь по штату не полагается.

– Я на свои деньги из Петербурга выписываю, – вполне серьезно ответствовал Мухин.

Он повел глайдер повыше, развернулся и остановился на самой вершине холма.

– Записывайте, – после паузы зазвучал голос Мухина, – глайдеров не менее двух десятков, лошадей – по первой оценке сотен пять… Огневых установок пока не вижу… Проклятье!

Голос захрипел, визгнул скрежещуще и нестерпимо, а затем оборвался. Я уже привык иметь дело с Мухиным и его постоянно выходящими из строя приборами, поэтому не слишком обеспокоился. Мухинский глайдер закачался над вершиной холма и начал пятиться ко мне кормой. Я подлетел ближе и увидел, что левый двигатель у него дымится.

– Нас замети… – скрежетнул голос у меня в кабине и снова канул.

– Андрей Сергеевич! – закричал я. – Слышите меня? Бросайте свою машину! Уходим на моем глайдере. Слышите?

– Автопилот… – на мгновенье воскрес и тотчас умер вопль, сиплый, не похожий на человеческий.

Совет был дельный. Я установил координаты и нажал широкую красную клавишу автопилота. Теперь если меня собьют, то я буду, по крайней мере, как тот пьяный матрос, что ни на миг не забывает о своем долге лежать головой в сторону своего полка.

Варучане с вершины холма напоминали пчелиный рой. Внезапно рой этот пришел в волнение, задвигался, заклубился и расступился, выпуская из своих недр плевок почти бесцветного пламени. Невесомый огонь пронесся по воздуху и лизнул небо рядом с моим глайдером.

Я не мог уйти, пока Мухин не перейдет ко мне на глайдер, а подпоручик все медлил, как будто нарочно старался меня разозлить. Он болтался над вершиной холма, дымя левым двигателем, и не трогался с места. Между тем рой варучан испустил из себя длинное щупальце: десятка два всадников и три глайдера уже тянулись к нам.

– Андрей! – закричал я из последних сил, хотя уже понимал, что Мухин меня не слышит. – Уходите!

Словно бы в ответ мухинский глайдер несколько раз громко чихнул и плюхнулся брюхом на землю. Я подлетел к нему, и тут полоса жара хлеснула по корпусу моего глайдера и опалила мне лицо. Второй выстрел дальнобойной установки варучан добрался до меня.

Мой глайдер отбросило назад, а сам я почти ослеп. Несколько острых лучей пронзило мне бок и ногу, а затем нечто сильно ударило меня по лицу. От боли и оскорбления я даже задохнулся, но затем, приоткрыв глаз, увидел совсем близко красную клавишу и понял, что рухнул носом на пульт управления. В голове все кружилось, меня тошнило, и я падал в неизвестность.

Я человек очень уравновешенный и, смею надеяться, трезвый. Во всяком случае, смело поручусь по меньшей мере за пять поколений Ливановых, никогда не страдавших душевным или умственным расстройством, да и за собой никогда подобной склонности не замечал. Поэтому меня очень рассердило, когда полковой врач Щеткин наклонился надо мной и попросил:

– Скажите ваше имя!

– Будто вы не знаете моего имени, – пробормотал я.

– Когда вы родились?

– На что вам?

– Имя вашей матери?

– Какое вам дело до матушки? Надеюсь, она благополучна…

Щеткин выпрямился, исчезнув из поля моего зрения, и обратился к кому-то другому с такими словами:

– Кажется, он сильно ударился головой. Потеря крови незначительна – впрочем, не поручусь, что нет внутреннего кровотечения. В любом случае придется отправлять на Землю. В наших условиях нога может срастись неправильно.

Два солдата влезли в мой глайдер – теперь в глазах у меня прояснилось, и я хорошо видел, что они сняли часть обшивки, чтобы меня вытащить. Это взбесило меня еще больше, чем бессмысленные вопросы Щеткина.

– Осторожней! – хлопотал Щеткин где-то поблизости, невидимый.

Меня переложили на носилки. Я мельком увидел мою ногу и даже захлебнулся от отвращения: она была совершенно чужая. Как если бы к моему туловищу приставили какой-то абсолютно посторонний предмет. К счастью, она хотя бы не болела. Наверное, Щеткин успел вколоть обезболивающее. Этого добра у него при себе всегда полный чемоданчик, ибо, как любит повторять наш эскулап, “героические мужчины боятся только уколов, дантистов и собственную жену”. Г-н Щеткин полагает, что это смешно, особенно при сороковом повторении.

Меня прикрепили к носилкам широким ремнем через грудь, и тут я увидел г-на полковника. Комаров-Лович созерцал меня задумчиво, его широкое лицо потемнело, и мрачная дума бороздила его начальственный лоб.

– Господин полковник! – сказал я странным, как бы не своим голосом и сам подивился, насколько отвратительно он звучит.

Полковник нырнул ко мне.

– Говорите, Ливанов!

Щеткин засуетился, пытаясь влезть между полковником и мной:

– Ему нельзя!.. Нужен покой!..

– Уберите его! – засипел я.

Щеткина убрали.

– Почему он задает такие вопросы? – сказал я.

– Какие? Кто задает? – Комаров-Лович отчаянно силился уловить смысл моих речей. Я был благодарен ему за это, и в то же время меня раздражала его непонятливость.

– Щеткин, – сказал я. – Спрашивает глупости. Я знаю, как меня зовут.

– Конечно знаете, голубчик, конечно… – отозвался г-н полковник чуть дрогнувшим голосом.

– Он должен спросить, где Мухин. А он не спрашивает! – пожаловался я.

– Ну так я вас спрошу, голубчик, хотите?

– Да уж, хочу! – заявил я. Теперь я ощущал себя чрезвычайно довольным, поскольку никто из присутствующих не знал, как поступать, а я – знал.

– Ну так я спрашиваю вас, господин корнет, где сейчас пребывает подпоручик Мухин! Отвечайте! – возгласил Комаров-Лович.

– Мухина подбили, – сказал я. – Я ума не приложу, как сам выбрался, потому что меня… тоже подбили.

Комаров-Лович наклонился надо мной так низко, что его усы щекотнули мне нос.

– Мухин остался у варучан? – переспросил г-н полковник.

Я отчаянно сморщил нос, мучаясь от невозможности почесаться.

– Наой – весь оазис в мятеже, – сказал я и дунул на усы г-н полковника. – Мы видели их. Мухин и я. Они уже перешли реку, – бормотал я. – Пятьсот лошадей, десятка два или три глайдеров. Есть дальнобойное орудие. Больше тысячи человек.

– Весьма полные и точные сведения, – похвалил Комаров-Лович и выпрямился.

– Мухин нарочно завел у себя прибор дальновидения… – добавил я, тщетно глядя вслед его исчезающему лицу. – Мухин остался там. Вы меня поняли, господин полковник? Мне все время кажется, что я не вполне ясно выражаюсь. Что-то у меня сделалось с дикцией. Мухин – он там остался, его подбили, и он остался.

Я попробовал приподняться на локте, чтобы оглядеться по сторонам, но ремень меня не пустил. Мне вдруг показалось, что я слышу голос Мухина, но спустя миг я понял: это был мой собственный голос, очень сиплый, сорванный, как бы искаженный радиопомехами.

– Теперь лежите, голубчик, – сказал Комаров-Лович. – Отдаю вас во власть господина Щеткина. Пусть он над вами поглумится.

Я откинулся на жесткой подушке носилок и закрыл глаза. Меньше всего мне хотелось сейчас видеть Щеткина.

Случившееся с Мухиным я узнал позднее и из разных источников, однако теперь изложу все подряд, беспристрастно и по возможности связно. Времени у меня для этого достаточно: в госпитале на Земле прескучно. Симпатичный говорливый штабс-капитан, сосед мой по палате, чем более поправлялся, тем менее угощал меня историями своей боевой биографии и тем более развлекал беспардонным враньем хорошеньких сестричек милосердия, и в конце концов он выписался. Так что я остался один, и единственным моим ра\

звлечением стало глядеть в окно на девиц – учениц музыкального училища, да марать бумагу разными заметками.

Есть какой-то особенный уют в том тихом звуке, с которым перо царапает бумагу, и мне часто представляется такая фантазия: будто я – опять ребенок и притворяюсь, что сплю, а на самом деле не сплю и одним глазком подглядываю за маменькой. Она любила сидеть в детской под ночником и писать в толстой разлинованной тетради: туда она заносила свои мысли и впечатления за день. Этот журнал она вела для моего отца, который часто находился в разъездах. Возвращаясь, он всегда с благодарностью принимал новый журнал, но я никогда не видел, чтобы отец читал маменькины записи. Наверное, он делал это, находясь с нею в разлуке.

Так вот успокаивая себя собственным бумагомаранием, я и проводил свои дни в госпитале, и история подпоручика Мухина постепенно делалась достоянием любого, кому вздумается потом с нею познакомиться.

Когда левый двигатель взорвался, глайдер упал набок и завертелся на земле. Мухин заглушил и правый двигатель и попробовал выбраться наружу.

Едва он приоткрыл дверцу, как увидел, что вокруг уже столпились варучане. Большинство было конных; иные сидели по двое на одной лошади. Пешие, сильно отстав, бежали в том же направлении.

Мухин полез за лучевым пистолетом, слишком отчетливо сознавая, что предпринимать что-либо для своего спасения уже поздно. Черные пальцы варучан вцепились ему в волосы, в лицо, кто-то тянул его на себя, разрывая ему угол рта, другой рвался сбоку, чтобы ударить ногой. Наконец Мухина выволокли из глайдера и бросили на землю.

Мухин пошевелился, желая хотя бы сесть, но каждое его движение вызывало кругом дружный хохот и целый град пинков. Наконец Мухин сдался и замер, распластавшись на траве. И тотчас же в землю полетели ножи: каждый из варучан старался метнуть свой нож как можно ближе к пленнику. Высшим достижением считалось попасть ему между пальцами руки или пригвоздить одежду, не зацепив кожи.

Не все варучане отличались меткостью: скоро один нож пробил Мухину середину ладони, а другой сильно оцарапал ногу.

Мухин закричал и попробовал было вскочить, но крепкий пинок в голову уложил его на месте. Затем рядом с ним возникло и закачалось лицо кофейного цвета. Светлые глаза не мигая уставились на испачканного, заляпанного кровью Мухина. И так, не отводя взгляда, варучанин схватил нож, торчавший в мухинской ладони, и выдернул его.

Черная молния вошла в тело Мухина, и он погрузился в ее грозовой покой.

Варучанин встал, сунул окровавленный нож за пояс и оглядел остальных. Те стояли неподвижно, расступившись, как будто из опасения прикоснуться к нему.

Мухин постепенно возвращался в белый свет и наконец сумел приподнять гудевшую голову.

– Бураган, – пробормотал он.

Варучанин с ножом за поясом даже не обернулся к нему. А Мухин рассматривал его во все глаза. За минувшие недели Бураган изменился до неузнаваемости. Его волосы, прежде похожие на паклю, были теперь тщательно расчесаны и смазаны салом, так что на голове его образовался целый лес светлых жестких волосяных “палок”. И каждая из этих “палок” имела надлом ровно на середине. На лбу Бураган нарисовал синей краской две вертикальные линии, как будто он постоянно хмурился. Его рот был неестественно увеличен большой красно-лиловой полосой. Ни одна Коломбина не захотела бы поцеловать такого, подумал Мухин. Неуместность этого впечатления потрясла его сильнее, чем он мог бы предположить.

Но самая разительная перемена произошла даже не во внешности Бурагана, а в том, как он теперь держался. Он повелевал дикой ордой – повелевал так просто и естественно, как будто занимался этим всю жизнь и не видел в подобном занятии ничего трудного или опасного.

Повинуясь резкому взмаху Бурагановой руки, двое варучан подхватили Мухина и усадили его на лошадь. Один перетянул тряпкой ему раненую руку, другой, дождавшись, пока перевязка будет закончена, связал локти подпоручика за спиной и ловко уселся на коня, так чтобы придерживать пленника рукой.

Бураган стоял, расставив ноги и откинув голову назад. Мухин неподвижно смотрел в его бесстрастное лицо. И вдруг увидел, что за плечами Бурагана начинает расти тень. По очертаниям она в точности повторяла фигуру самого Бурагана, но была в полтора раза больше и очень черная. А главное – Бураган стоял посреди открытого пространства, и за его спиной не было никакой стены, на которую могла бы падать тень. И тем не менее тень не лежала на земле, а стояла вертикально.

Мухин подумал было, что все это ему чудится – в чем нет ничего удивительного, принимая во внимание все случившееся; но нет – варучане тоже видели эту тень. Те, кто стоял ближе, пали перед Бураганом ниц, вытянув руки вперед, по направлению к нему. Другие просто застыли, боясь пошевелиться.

Бураган приподнял верхнюю губу и издал короткий злой смешок. Тень шевельнулась сама по себе и отступила в сторону. Теперь она двигалась самостоятельно, и в ее черной глубине начал прорастать человекоподобный образ: светлые провалы глаз и рта, широкие розоватые зубы, бисеринки, рассыпанные по одежде.

“Это дьявол, – подумал Мухин. – Мой Бураган все-таки заключил с ним сделку! И все это по моей вине. Черт меня дернул играть тем вечером в карты!..”

Бураган как будто догадался, о чем думает Мухин, потому что уставился на него с откровенной усмешкой. Вертикальные полосы на лбу и неряшливо нарисованные вокруг настоящих губ искусственные губы делали эту усмешку злобной и издевательской.

Бураган махнул рукой в сторону реки, и варучане двинулись обратно в лагерь. Мухина повезли с ними.

Мухину прежде доводилось бывать в мирном оазисе Сой, чей владыка состоял в кумах у нашего полковника, и поэтому он привык к тому, что быт у варучан всегда налажен, люди одеты красиво и даже не без роскошества, женщины привлекательны и приветливы, а еда сытна и изысканна. Главная особенность варучанской кулинарии состоит в том, что ни один продукт в приготовленном состоянии не имеет своего естественного вкуса: обильные специи полностью изменяют качество мяса, овощей и фруктов. Поэтому любимая шутка над русскими гостями заключалась в том, что им завязывали глаза и предлагали угадать, чем именно их сейчас угощают.

В лагере мятежников все оказалось совершенно не так, как ожидал увидеть Мухин. Все здесь было сделано неряшливо и наспех. Судя по отсутствию палаток, варучане ночевали на голой земле, несмотря на то что по ночам было еще очень холодно. Никаких кострищ Мухин не заметил. Прямо на траве валялись обглоданные кости с остатками вяленого мяса, шкурки засушенных плодов и какая-то рванина. Несколько человек спали вповалку. Небольшое стадо мээков и бээков (не знаю их правильного названия) бестолково топталось на маленьком участке, не понимая, почему нельзя разойтись и насладиться сочной травой. Два чумазых подростка с грубым смехом сгоняли их в кучу.

Здесь же Мухин впервые встретил небрежно одетых варучанок: на них была традиционная варучанская одежда, но со спущенной на бедра рубахой. У них не хватало зубов во рту, а обнаженные груди выглядели такими мятыми, словно каждая мужская рука, что прикасалась к ним, оставила на них свой отпечаток. Мухин увидел, как одна женщина остановилась перед другой, наклонила голову и поцеловала грудь подруги, а та с громким смехом оттолкнула ее и пошла прочь, виляя бедрами.

Мухина сбросили с лошади и на некоторое время оставили лежать на боку в неловкой позе. Затем вновь явился Бураган. Мухин опасливо глянул ему за плечо, но черной тени там, к своему облегчению, не заметил.

Бураган сел на корточки и посмотрел Мухину в лицо.

– Прости меня, – сказал Мухин. Он сказал это очень просто, только для того, чтобы не уйти из жизни, оставив на земле обиженного им человека.

Бураган, казалось, это понял. Он торжественно кивнул и ответил:

– Темь. – Он несколько раз тряхнул кистью руки и указал подбородком на небо: – Темь.

– Скоро стемнеет, – сказал Мухин.

Бураган кивнул, закрыв глаза.

– Завтра здесь будут наши, – сказал Мухин.

Бураган покачал головой:

– Убьют.

– Меня убьют ночью? – переспросил Мухин.

– Убьют, – повторил Бураган. – Я.

Он приложил растопыренные пальцы к своей груди очень плавным и бережным жестом.

– Ты убьешь меня? – удивился Мухин. Он еще раз поглядел на Бурагана, как будто не в силах был поверить услышанному.

– Бураган! – закричал Бураган, подпрыгнув на корточках. – Бураган!

Затем он вскочил и умчался.

Кое-что о том, как варучане поступают с пленными врагами, было Мухину известно – как и многим из нас. Лет шесть назад даже вышла книжка о разных ужасных “истинных происшествиях”. Она имела большой успех в провинции, а у нас ценилась преимущественно из-за рыхлой гигроскопичной бумаги, на которой ее печатали.

Впрочем, не все в этой книге было плодом неуемной фантазии автора. Кое-что было правдой. Об этом мы тоже знали. Что не мешало нам выражать свое отрицательное отношение к тексту довольно решительным образом.

“Теперь я тоже попаду в книжку, – подумал Мухин. – Издание пятнадцатое, дополненное. Леденящий душу рассказ о нечеловеческих страданиях подпоручика Мухина”. Это прозвучало, даже в мыслях, так отвратительно, что Мухин содрогнулся. Стоит ли быть ребенком, расти, служить Отечеству – только ради того, чтобы в конце концов сделаться персонажем подобной книжицы?

То и дело к Мухину подбирались варучане, не давая ему заснуть. Подростки мочились на землю как можно ближе к пленнику, женщины трясли грудями и смеялись, а мужчины постарше плевали на него. Но потом неизменно из полутьмы выступала черная тень с розовыми зубами, и варучане разбегались.

В присутствии этой тени было очень холодно. И еще она смердела. Но Мухин испытывал к ней благодарность за то, что она изгоняла его мучителей. И вдруг эта тень приблизилась вплотную и накрылаего.

Мухин наконец заснул.

Он пробудился внутри глайдера. Горела единственная крохотная лампочка на пульте. Глайдер чуть подрагивал. Лохматое существо рядом с Мухиным пошевелилось и подтолкнуло его к пульту.

Мухин двинул руками и понял, что они освобождены.

– Что? – тихо прошептал он.

Крепкие чужие пальцы ухватили его за шею и пригнули его голову к пульту.

– Полк, – прошипел голос Бурагана.

Мухин попытался вырваться, но Бураган держал его крепко.

– Убью, – сказал Бураган. Он произнес это совершенно спокойно, без угрозы – просто объясняя положение дел.

– Убивай на здоровье, – огрызнулся Мухин, нарочито не замечая этой доброжелательности. Он не понимал, чего от него добивается Бураган. Не исключено, что ввести координаты сейчас означало позволить всем захваченным глайдерам – сколько их у варучан, Мухин в точности не знал, – совершить неожиданный ночной налет на полк. Допустить этого Мухин никак не мог. И, что самое трудное, Мухин не в состоянии был определить, возможно ли довериться сейчас Бурагану.

Бураган следил за ним очень внимательно, не упуская ни одной мелочи, ни одной гримасы или новой интонации. Он как будто боялся пропустить малейший признак понимания со стороны собеседника – а Мухин как назло отказывался его понимать.

– Скорей. – Бураган оглянулся и вдруг запел, не разжимая губ.

Мухину показалось, что вокруг стало еще темнее, чем было, а затем он уловил знакомый отвратительный запах: черная тень была здесь.

Бураган прервал свое пение так же внезапно, как и начал, и положил руки на плечи Мухина. Глаза варучанина, широко раскрытые, светло-болотного цвета, бледно светились в темноте.

– Я, – сказал Бураган. – Бураган! Бураган!

– Ты согласился принять наследство, – проговорил Мухин. – Ты теперь настоящий колдун?

– Да, – ответил Бураган.

– Ты их предводитель? – осторожно задал Мухин второй вопрос. – Всего Наоя?

Бураган отчаянно затряс лохматыми волосами.

– Нет, нет!

– Но они тебя боятся?

Бураган перестал трясти головой, поднял лицо и медленно растянул губы в ехидной улыбке.

“И это мне не снится, – подумал Мухин. – Это происходит на самом деле”.

Как будто угадав его сомнения, Бураган на миг оторвал руку от мухинского плеча и звонко щелкнул пальцами. Смрад сделался невыносимым, по траве, видной сквозь незакрытый вход, побежали сполохи багрового пламени. Затем ладонь Бурагана опять крепко и тяжко припечаталась к плечу пленника.

– Чего ты хочешь? – тихо спросил Мухин.

– Полк, – ответил Бураган отрывисто, как будто гавкнул.

– Этого нельзя, Бураган. Я не стану вводить координаты. Ты понимаешь, что этого нельзя делать?

– Убью.

– Я уже ответил тебе…

– Нет! – отчаянно вскрикнул Бураган.

Мухин понял вдруг, что и его глаза горят в темноте и что Бураган читает в них.

– Пусти, – дернулся Мухин. Бураган тотчас отскочил от него, нырнул в угол и съежился там.

Мухин включил свет. В глайдере было очень грязно, везде валялись какие-то тряпки и клочки звериной шкуры. Мухин знал, что многие варучане предпочитают сидеть не на покрывалах, не на подушках, а вот на таких клочках и комках волос. Он собрал их в охапку, выбросил в раскрытую дверцу и закрыл вход.

Затем набрал координаты и нажал пуск.

Бураган сразу успокоился. Откинулся назад, подобрав под себя ноги, и начал тянуть сквозь сжатые губы нудную, бессвязную песню. “Что я делаю? – думал Мухин смятенно. Он оглянулся, словно рассчитывал увидеть сквозь стену, как прочие захваченные мятежниками глайдеры трогаются с места и присоединяются к ведущему. – А если Бураган все-таки предатель? Если я сейчас помогаю ему?..”

Бураган вдруг метнулся к нему, не переставая петь, и больно схватил за запястье.

– Пусти, ты что делаешь? – дернулся Мухин.

Бураган улегся на полу, свернувшись прямо на ногах Мухина. Теперь пение-ворчание исходило снизу, а ноги начали затекать, придавленные тяжестью Бураганова тела.

Черная тень, развеваясь, неслась за глайдером, как будто с транспорта забыли снять широкую темную маскирующую сеть.

Через полчаса после полуночи г-на полковника подняли с постели.

– Происходит нечто странное, господин полковник! – доложил дежурный.

Путаясь в ночной рубахе, г-н Комаров-Лович выбрался из кровати и припечатал к прохладному полу свои широкие босые ступни.

– Зажги свечу, – буркнул г-н Комаров-Лович. – И подай халат. Что происходит?

Облачая полковника в халат, дежурный повторил:

– Нечто странное!

– Опиши словами. “Нечто странное”! Эссеист выискался. “Отрывок, взгляд и нечто…” – Г-н полковник принадлежал к числу тех людей, которые начинают язвить, едва лишь открывают со сна глаза. Это опаснейший тип. Намного опаснее тех, что спросонок только ругаются или бессвязно мычат.

– Вам лучше это увидеть, – сказал дежурный.

– Да уж, лучше, – пробурчал полковник. – У тебя умыться есть? Подай воды. Глаза надо разлепить.

Плеснув себе в лицо из кружки, Комаров-Лович в развевающемся халате прошествовал на вышку дежурного.

Экран наблюдения был темен и покоен. Комаров-Лович посмотрел на него выпученными глазами, затем повернулся к дежурному. Тот был бледен и спокоен.

– Позвольте узнать, вы это на спор сделали? – ледяным тоном осведомился г-н полковник. – Потому что проигрались в карты? Или из других причин?

Дежурный и бровью не повел.

– Следует подождать еще немного, – предупредил он. – Вы увидите все собственными глазами, господин полковник. Сейчас.

Комаров-Лович уселся в кресло и уставился на экран. Толстые пальцы г-на полковника барабанили по ручке кресла, он напевал сквозь зубы – чрезвычайно фальшиво – “Марш Второго кавалерийского полка” и вообще делал все, чтобы отравить дежурному существование.

Затем он замолчал.

Из ниоткуда на экране появилась точка. Она дергалась и мерцала, но каждое новое ее появление было ближе к расположению полка, чем предыдущее. Спустя несколько секунд точка опять пропала.

Комаров-Лович перестал петь и барабанить и резко повернулся к дежурному.

– Что это?

– Никогда прежде такого не наблюдал.

– Я тоже, – мрачно сказал полковник. – Вы пробовали их вызывать?

– Не отвечают.

– Естественно… – сквозь зубы произнес Комаров-Лович. – Естественно…

– Будем сбивать? – спросил дежурный.

– А вы попадете в них?

– Можно вычислить, где они появятся в следующий раз, и… – начал дежурный без особенной уверенности. Точка все время плавала, как будто глайдер – если только это действительно был глайдер – был неисправен или же им управлял пьяный.

– Визуальный контакт установить возможно? – перебил г-н полковник.

– Темно, господин полковник.

– Включим прожектор, – решил Комаров-Лович. – Подпустим ближе и включим. Отдавайте приказ. Яхочу быть на земле, когда эта штука приблизится.

Резкий свет ударил Мухина по глазам. Вспышка была такой ослепительной, что Мухин вскрикнул. Бураган, лежавший на его ногах, пошевелился.

– Нас заметили, – сказал ему Мухин. – Что теперь?

– Бураган, – пробормотал варучанин. Мухин наклонился к нему и увидел, что Бураган закатил глаза, вывернув их белками наружу. Лицо варучанина оставалось совершенно спокойным.

Глайдер плюхнулся, чихнул и затих. Прожектор вел его несколько минут и замер на остановившемся транспорте. Еще минуту ничего не происходило. Комаров-Лович, в ниспадающем шелковом халате и длинной белой рубахе, стоял в десяти шагах от глайдера, величавый, как император Византии, – не хватало только тиары.

Затем из глайдера выкатился Бураган. Поджав колени к подбородку, он перекувырнулся и вскочил. К нему уже бежал солдат. Бураган переступал с ноги на ногу, покачивал головой и быстро шевелил пальцами. Он не отводил глаз от глайдера.

Один из солдат схватил Бурагана, другой заглянул в глайдер и тотчас закричал:

– Здесь подпоручик Мухин!

– Вытаскивайте! – заревел Комаров-Лович.

Мухина вытащили, почти потерявшего сознание, и положили на землю. Бураган засмеялся, когда его увидел. Он смеялся все то время, пока его уводили на гауптвахту, и, по отзыву солдат, продолжал смеяться и там, а потом намертво замолчал.

Мухина поместили не в полковом лазарете, а у него на квартире, и доктор Щеткин исправно навещал его там. Щеткину запрещено было рассказывать про Мухина кому-либо, кроме г-на полковника, и такое положение дел сохранялось “до окончательного выяснения”; этим и объясняется то обстоятельство, что до отправки моей на Землю мне так и не довелось повстречаться с Андреем Сергеевичем лично и даже узнать о нем что-либо достоверное хотя бы из вторых рук.

– Состояние господина подпоручика стабильное, – отвечал на все мои расспросы Щеткин. – И полагаю, жить он будет долго и счастливо. Все остальное не должно интересовать ни меня, ни тем более вас.

Вот и все, что я сумел тогда из него вытянуть.

Спустя два месяца, находясь уже в Петербурге, я получил в синем конверте письмо.

Художественный трактат подпоручика Мухина на сем, однако, обрывался и завершался поистине лаконическим сообщением, за краткость которого не покраснел бы и древний спартанец: дело в том, что Мухина переводили в другой полк разведчиком, отчего он спешно попрощался со мною и лишь сообщил в приписке, что у него “все хорошо, чего он и мне от души желает”; развязку же всей истории я узнал гораздо позднее – при возвращении моем с Земли на Варуссу, от некоего поручика Лисицына.

Я спешил в полк, поскольку известия доходили с Варуссы тревожные: журналы наперебой писали о появлении у незамиренных варучан какого-то нового вождя, и г-жа Анна Ларошфуко, знаменитая романистка, уже дала объявление о том, что работает над увлекательным сочинением на эту тему.

Короткая записка от князя Мшинского еще более усилила мое рвение. “Торопитесь, Ливанов, – писал он, – предстоит дело, и у Вас есть хорошая надежда на скорое повышение”.

Поэтому я воспользовался первой же оказией на Варуссу и таким образом очутился на транспортном корабле. Капитан по фамилии Саламашин сделал все, чтобы я уяснил себе раз и навсегда: груз, который ходит, разговаривает и ест, является нежелательным и при возникновении аварийной ситуации будет выброшен за борт в первую очередь. Мне отвели каюту, принадлежавшую ранее “одному умершему матросу”, и порекомендовали “поменьше покидать жилое помещение”.

Я не стал интересоваться, отчего умер мой предшественник, боясь услышать что-нибудь обескураживающее, вроде коровьего ящура или дезинтерии, и поскорее расположился там со всеми своими немногочисленными пожитками.

– Кстати, – прибавил Саламашин, – заранее прошу извинения за неудобство, но у вас будет сосед.

И с этой парфянской стрелой в зубах он удалился.

По-своему Саламашин был очень даже хорош: пожилых лет, высокий, с широкой крепкой талией и выкаченной грудью. Ноги у него были по сравнению с мощным торсом коротковаты, но это не портило его, напротив, придавало облику капитана своеобразной убедительности. Когда он произносил больше трех слов за разговор, от натуги он начинал краснеть, причем краска ползла от залысин, длинных и узких, как два параллельно расположенных Ботнических залива.

Я не без трепета ожидал появления своего соседа по каюте, до того тесной, что исключить нежелательное общение между нами было невозможно. Конечно, военный человек должен со всяким уметь ужиться, но всему положен некий предел, даже терпению. Впрочем, в любом случае я уповал на врожденное мое любопытство, которое сколько уже раз приходило ко мне на помощь в делах, даже самых безнадежных!

К счастью, мне повезло – и даже более, нежели я мог рассчитывать.

Поручик Лисицын возник на корабле за полчаса до отлета. Ему предшествовал огромный чемодан, который тащил мускулистый коротышка в красной русской или, лучше сказать, цыганской рубахе. Атласная эта рубаха была покрыта черными пятнами пота, которые разрастались прямо на глазах.

Следом за коротышкой шествовал Лисицын, длинный и тощий, с большими серыми глазами навыкате и крупными бледными губами, растянутыми в постоянную улыбку.

Чемодан вплыл в каюту и занял ровно половину отведенного нам пространства. Лисицын втиснулся следом – сбоку он был плоским, точно лист бумаги. Затем, застряв между чемоданом и краем койки, Лисицын повернулся к человечку в красной рубахе.

– Ты, Федор, пожалуй, иди, – распорядился он благосклонно. – Я дальше без тебя. Видишь – тесно тут.

Федор пошевелил чемоданом, едва не прибив барина, и гулким басом произнес:

– А как же вы без меня, Степан Людмилович?

Лисицын глубоко вздохнул.

– Да уж как-нибудь… долечу. Видишь, капитан здесь – человек основательный. Да ты ступай. Отлет скоро, а для тебя места нет.

– Напрасно это, – мялся Федор.

– Все, все, Федор. Прощай.

Федор уронил чемодан, попытался поцеловать Лисицына в плечо, но не дотянулся и скрылся прочь.

– Позвольте, я помогу, – сказал я, видя, что Лисицын намертво замурован между чемоданом и койкой.

– Будьте любезны, – ответил Лисицын. Освобожденный, он тотчас забрался с ногами на койку и посмотрел на меня искоса. – Вы сейчас, наверное, гадаете, отчего у меня отчество женское, – заметил он.

– Ничуть не бывало, – ответил я.

– Однако я сразу объясню, чтобы уж не возвращаться, – настаивал Лисицын. – Это болгарское имя – Людмил. Впрочем, в Болгарии я никогда не был. Но говорят, что страна красивая.

– Конечно красивая! – горячо согласился я, хотя тоже не бывал в Болгарии.

Лисицын помолчал немного и спросил:

– Мы с вами прежде не встречались? У меня дурная память на лица – простите великодушно.

– У меня тоже, – засмеялся я. – Так что давайте познакомимся попросту. Нам ведь вместе лететь дней пять, не меньше. Вам господин Саламашин уже высказывал пожелание, чтобы вы поменьше показывались на корабле вне этого каземата?

– А, дурак, – легкомысленно махнул рукой Лисицын. – Будет какой-то Саламашин приказывать поручику Лисицыну.

– Корнет Ливанов, – представился я. – N-ский легкоглайдерный.

– О! – Лисицын округлил рот и выкатил глаза еще больше. – Удивительнейшее совпадение! N-ский легкоглайдерный!.. В таком случае вы, должно быть, знавали подпоручика Андрея Мухина.

– Разумеется, – кивнул я, – и даже получил от него письмо, покуда находился в госпитале.

– Позвольте узнать, каково ваше самочувствие?

– Благодарю вас, – ответил я, – вы чрезвычайно любезны. Я вполне благополучен и спешу в полк, как видите, поскольку надеюсь участвовать в большом деле и получить повышение.

– Похвально. – Лисицын покивал и пожевал губами. – Я почему спрашиваю? Нам с вами предстоит за пять дней уничтожить вот этого злодея, – он указал на чемодан, – а при условии ранения, скажем, в полость живота это было бы весьма затруднительно.

Я молчал, ошеломленный таким сообщением.

Между тем корабль начал взлет, и на некоторое время мы прервали нашу беседу. Лисицын даже задремал, пока мы набирали высоту и выходили из атмосферы. Несмотря на нескладное сложение, он принадлежал к той счастливой породе людей, которая всегда и при любых обстоятельствах умеет устроиться с полным комфортом. Что до меня, то я всегда подолгу и мучительно “обживаю” новую койку, и на новом месте меня неизменно преследуют кошмары.

Разговор возобновился спустя час, когда Лисицын пробудился и встретил мой взгляд своей неизменной улыбкой.

– Не угодно ли перекусить, господин Ливанов?

Тут-то и открылась тайна гигантского чемодана. Весь он был набит съестными припасами. Чего здесь только не было! Домашние соленья, запечатанные в пластиковые банки, как раз такого размера, чтобы съесть за один присест; колбаски всех размеров и форм, от шарообразных до тонких и вытянутых, едва ли толще женского мизинчика; маринованные огурчики; сыры; пирожки с повидлом и вареньем; отдельно варенье шести видов по меньшей мере…

– Начнем с борща, если у вас нет возражений, – бодро предложил Лисицын. – Борщ хранится всего два дня, а потом, к сожалению, портится. Маменька моя весьма настаивала на том, чтобы я кушал непременно борщ.

Я уж предположил, что у Лисицына солитер или какая-то психическая болезнь, заставляющая его постоянно испытывать голод; но поручик разрешил мои сомнения совсем просто:

– Видите ли, любезный Ливанов, телосложение мое таково, что я не набираю в весе, и это чрезвычайно беспокоит маменьку. В Петербурге я половину отпуска моего потратил на визиты к докторам. Меня просвечивали и прощупывали, можно сказать, насквозь, но никаких болезней не обнаружили. Маменьку, впрочем, это не убедило, и она дала мне с собой в дорогу этот запас, наказав, если я только почитаю и люблю ее надлежаще, скушать все до последней крошки. Видите?

Он указал на банки, на которых черными чернилами были написаны даты, когда следует употребить тот или иной продукт.

– Я помогу вам, – сказал я, охваченный странным порывом. Мне и жаль было Лисицына и его матушку, и хотелось смеяться над ними, и в то же время я испытал легкое движение души, род зависти: обо мне никто так никогда не заботился!

– Сделайте одолжение, – расцвел Лисицын. – В атаку, господин корнет, в атаку!

Он подмигнул мне и вытащил из-за пазухи большой плоский сосуд, полный прозрачной жидкости.

– Водка! – объявил он. – Об этом маменька позаботиться забыла, но спасибо Федору! Верный человек. Жаль, что пришлось оставить его на Земле. А может, и не жаль – говорят, на Варуссе стало опасно. Да вот, кстати, случай с приятелем вашим, с подпоручиком Мухиным…

Слово за слово – под водочку и борщ пошел рассказ о Мухине; мне оставалось только дивиться слышанному, но, видя основательность и добросердечность моего Степана Людмиловича, я не поставил под сомнение ни единого слова из его не вполне обычной повести.

– Нам предстояла операция под Шринхаром, – начал Лисицын, – но поскольку из-за некоторых геологических особенностей связь с этим районом затруднена, было решено выслать разведчика. Вы и сами, конечно, знаете, что никакое сканирование – даже если бы связь имелась надежная, – не выявит всего того, что способен отметить человеческий глаз.

Дело это возложили на подпоручика Мухина. Он недавно был в полку, но рекомендации от его прежнего командира г-на Комарова-Ловича не позволяли усомниться в его надежности и способностях.

К тому же прибыл он не один, а с одним варучанином, который ходил за ним, точно пришитый; он числился при Мухине механиком. К нему скоро в полку привыкли и не обращали большого внимания.

Мухин один умел со своим варучанином объясниться. Вообще же между ними существовали отношения вроде дружбы – из таких, когда не требуется слов и достаточно только переглянуться или пожать плечами.

Свободное время они по большей части проводили в гараже, бесконечно совершенствуя свой глайдер. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы одна машина вмещала в себя столько дублирующих систем!

Интересно было наблюдать этих приятелей вместе: у Мухина кожа светлая, а глаза и волосы темные; у варучанина, напротив, кожа темная, а глаза и волосы светлые; и при том манера двигать при разговоре одним плечом, склонять голову или медленно растягивать рот в кривой улыбке – одинаковая; стало быть, один являлся точным негативом с другого… У них даже походка была похожая.

Варучанин, по моим впечатлениям, разбирался в машине куда лучше, чем Мухин. Нередко можно было видеть, как “ватрушка” показывает Мухину устройство какого-нибудь прибора или объясняет, как лучше приладить новую деталь, а Мухин слушает, поглядывает то справа, то слева и молча кивает.

Из других особенностей Мухина могу указать также на крайнее его отвращение к карточной игре – да и вообще к любым играм, спорам и пари. Он не только сам не играл, но даже и присутствовать никогда не желал. “Я, – говорил он, – до крайности невезучий, мне до карт лучше вообще не дотрагиваться”.

А вообще, я вам скажу, – скучный человек. Книг читал мало и в разговоры редко вступал.

У нас в полку служит один штаб-ротмистр, Макаршин, – большой психолог. Он про человека может все рассказать. Поглядит со стороны, перекинется парой слов – и довольно для вполне радикальных выводов. А ошибался Макаршин весьма редко, на моей памяти всего раз или два, так что к его отзыву всегда у нас было полное доверие.

Вот касательно Мухина он определил:

“Чему тут удивляться, господа? У господина Мухина такой вид, будто он перенес сильную болезнь или какое-то потрясение. Так, знаете ли, бывает, когда умирает мать или супруга, только не в отдалении, а непременно у тебя на руках. Такое же выражение на лице застывает. Очень похоже”.

Мы все согласились с Макаршиным, зная его репутацию провидца и вообще человека весьма опытного в житейских делах. Однако спрашивать у Мухина вот так, напрямик: “Скажите, не умирала ли ваша жена прямо у вас на руках?” – согласитесь, было неловко, поэтому каждый остался втайне гадать относительно мухинского характера.

Думаю, сам Мухин о наших сомнениях и не подозревал.

А тут его вызвали в штаб и поручили произвести разведку в районе Шринхара.

“Поменьше рискуйте, – сказал ему начальник штаба нашего полка, полковник Верзилин. – Ваша задача – сделать круг, осмотреться, записать данные и скорее возвратиться”.

“Я понял”, – ответил Мухин так спокойно, как будто каждый день только тем и занимался, что совершал подобные рейды в одиночку.

Они с варучанином подготовили глайдер и с рассветом вылетели.

“А что, господа, не устроить ли нам пари?” – предложил, помнится, подпоручик Винокуров.

Смешливый, в кудряшках, как девушка, и в то же время человек большой храбрости, Винокуров ходил у нас в любимчиках. Его предложение приняли на “ура” и тотчас начали наперебой делать ставки, одна другой фантастичнее.

Кто-то поставил пять рублей на то, что Мухин вернется к ужину с полными разведданными, живой и невредимый. Эта ставка осталась в меньшинстве и даже была встречена общим хохотом.

Многие предполагали, что Мухин вернется, конечно, цел и невредим, но без всяких разведданных, потому что его нафаршированный техникой глайдер попросту взорвется, не выдержав переизбытка информации.

Еще были такие ставки: Мухин возьмет в плен предводителя мятежников (двое по десять рублей); Мухин женится и возвратится с гаремом хорошеньких темнокожих “ватрушек” (три ставки по пяти рублей); Мухин привезет казну мятежников и, подобно Александру Македонскому, захватит супругу главаря и ее отпрысков (рискнул поручик Самшитов тридцатью рублями)… Лично я поставил три рубля на то, что Мухин разобьется, сломает ногу и варучанин принесет его на своих плечах.

Сейчас даже вспоминать неловко, какие глупости мы тогда говорили, записывая наши ставки в большой лист бумаги! А тогда мы веселились, как гимназисты, и составилось настоящее “письмо запорожцев султану”, как аттестовал нас штаб-ротмистр Макаршин.

Миновал день-другой – от Мухина ни слуху ни духу. Мы, участники пари, только переглядывались да пересмеивались: ситуация, как нам казалось, развивается фантастично и комически. Ставки продолжали расти, охотников участвовать в пари стало больше, и общий выигрыш для победителя составил уже более ста рублей.

Бог весть отчего мы держались так легкомысленно! Может быть, потому, что Мухин никогда не производил трагического впечатления: уж очень он внешне незначителен…

Наш провидец, штаб-ротмистр Макаршин, положительно объявлял, что никогда не лицезрел на физиономии Мухина никаких признаков близкой гибели, и этому мы тоже верили свято и непреложно. И в самом деле, отчего бы Мухину погибнуть? “Смерть забирает лучших”, а Мухин для этого не выдался ни ростом, ни сложением, ни чертами лица. Нет, с ним какое-то приключение!

Однако после недельной отлучки даже самые легкомысленные из нас начали хмуриться. В штабе беспокоились, канцелярия начала готовить документы на Мухина как на пропавшего без вести. Дурное дело!

Подпоручик Винокуров явился в штаб и вызвался лететь на поиски. Разрешение было дано, но к вечеру Винокуров возвратился ни с чем. Он выпил в собрании лишку и поздно вечером был обнаружен в слезах: Винокуров безутешно рыдал, сидя на скамейке возле здания штаба, и на все уверения в том, что “все хорошо”, отвечал одно:

“Это моя мысль была – поспорить на Мухина; и вот теперь человек погиб!”

Кое-как удалось уговорить его лечь спать. Наутро Винокуров старался не вспоминать своих речей; однако общее настроение с того дня совершенно переломилось. Мы всерьез начали считать Мухина погибшим.

Наступление на Шринхар планировалось с учетом тех данных, которые у нас имелись. Первая колоннадолжна была двинуться через пустыню на север, оставляя оазис Клай слева. Мятежники не успели добраться до Клая, так что к услугам армии были четыре колодца по меньшей мере. Второй колонне предстояло идти на северо-запад, минуя другой оазис, Сантрой; здесь обстояло чуть менее благополучно, но все же мы надеялись на свободный проход.

За день до выступления наши ближние разведчики встретили в пустыне, в полудне пути от расположения полка, диких варучан. С “ватрушками” не стали ни разговаривать, ни церемониться, поскольку с первого взгляда увидели, что это враги. Их лица были раскрашены синим, красные вертикальные полосы рассекали щеки и лоб, а одежды нарочно были изорваны и свисали клочьями. Оба были босы – еще один признак враждебности намерений. Варучане считают, что босой человек не может долго стоять на раскаленном песке, поэтому, сняв обувь, варучанский воин показывает свою готовность бежать вперед.

Наши погнались за варучанами и скоро выстрелами поверх головы заставили их упасть лицом вниз на песок. Затем поручик Коротков, командовавший разведчиками, приказал связать их и доставить в штаб полка.

Пленные неприятели вызвали всеобщее любопытство. Недавно у нас было пополнение, и часть молодых солдат вообще никогда не видела диких “ватрушек”; они с интересом смотрели, как те, свесив головы, бредут рядом с конвоирами. Правду сказать, жутко они выглядели!

Из офицеров особенно злился подпоручик Винокуров; провожая пленников глазами, он только о том и говорил, что следовало бы застрелить их, как собак, а не вести с ними беседы, – особенно после того, что они сделали с Мухиным!

И вот, когда одного из пленников уже втолкнули в дверь штабного здания, второй вдруг повернулся к зрителям и громко крикнул по-русски:

“Да что вы, не узнаете разве меня?”

Это и был Мухин…

Не могу передать словами, что тут с нами сделалось. Кто-то просто застыл с раскрытым ртом, большинство попросту не поверило увиденному, а подпоручик Винокуров принялся хохотать. Кажется, один только Макаршин сохранил самообладание. Он сказал:

“Что ж, господа, такой поворот мы не предусмотрели. И потому будет справедливым признать, что наше пари выиграл господин Мухин. Отдавать деньгами, полагаю, не вполне удобно, так что давайте-ка закупим на всю сумму шампанского”.

Эти слова спустили на землю нескольких зрителей невероятной сцены, а ваш покорный слуга, в свою очередь, попытался вернуть недостающее трезвомыслие г-ну Макаршину:

“Помилуйте, да где же мы здесь отыщем шампанское?”

Макаршин глубоко задумался… на том разговор оборвался.

Между тем Мухина привели пред ясные очи г-на полковника Верзилина.

Несколько раз из штаба выбегали адъютанты (их при штабе двое, оба карьеристы, но в сущности предобрые малые, а один к тому же очень близорук и стесняется этого). Один стремительно доставил в штаб свежей воды в графине, другой – успокоительные капли для г-на полковника. На все вопросы – “как там?” – они не отвечали, только махали рукой на бегу.

Наконец Мухин показался на пороге. За ним стоял варучанин. Часть “боевой раскраски” Мухин успел смыть и размазать остатки по всему лицу, не пощадив и волос. Теперь уж точно было видно, что это Мухин.

Макаршин пробился к нему, схватил в объятия.

“Андрей Сергеевич, мы ведь вас уже хоронили!”

Другие, точно очнувшись, тоже бросились обнимать Мухина, а кому не досталось Мухина, те с готовностью хлопали по спине варучанина – в ответ тот лишь скалил зубы и громко фыркал, как пони, недугующий сапом.

“Я бы, господа… – слабо отбивался Мухин. – Я бы умылся, господа, и переоделся… Позвольте, господа…”

Кое-как мы отпустили Мухина, но все то время, что он приводил себя в порядок, мы в нетерпении расхаживали поблизости от его квартиры и строили различные предположения и догадки.

“Только никаких пари!” – излишне громко выкрикнул Винокуров.

Мы горячо его поддержали. Теперь уже каждому было очевидно, что Мухин – существо незаурядное, и что бы мы ни предположили, история подпоручика и его варучанина неизменно окажется куда интереснее – и, возможно, страшнее.

Когда Мухин явился, он выглядел, по обыкновению, невзрачно и незначительно, но отныне этим скромным обличьем нас было не обмануть! К тому же на волосах у него все еще оставалось немного краски – как бы в напоминание о пережитом.

“Я бы, господа, покушал”, – вымолвил Мухин застенчиво.

Мы с энтузиазмом повлекли нашего героя в офицерский буфет…

“А как же ваш варучанин? – спросил Винокуров, рассматривая Мухина с обожанием. – Он ведь тоже голоден. Я отнесу для него в дом, если он не хочет прийти”.

Но варучанин пришел. Он возник на пороге буфета и стоял там, не решаясь переступить. При этом он молча покачивался из стороны в сторону и водил кончиками растопыренных пальцев по стене.

“Входите! – закричал ему Винокуров и начал делать энергические жесты. – Эй, налейте варучанину чаю, да сахара побольше, и дайте сладких булок…”

В эти минуты Винокуров совершенно выдал свой крайне юный возраст (до сих пор я предполагал, что ему лет двадцать пять, так важно и геройски он подчас держался).

Варучанина втащили в буфет, усадили на стул и выложили перед ним угощение. Он встретился глазами с Мухиным, они обменялись едва заметным кивком и набросились на еду. И снова я имел случай поразиться их сходству: Мухин сейчас ел совершенно как дикарь, проглатывая целые куски.

“Вы, господа, наверное, желаете слышать, что с нами произошло, – заговорил наконец Мухин, – но я начну с главного: северная дорога на Клай для нас закрыта, если только мы не решимся везти с собой воду – колодцы отравлены. На северо-западе дело обстоит немного получше, однако как раз там легко наткнуться на вооруженный отряд неприятеля…”

Он широко зевнул и смутился.

“Прошу меня простить, господа…”

Мы наперебой стали уверять нашего героя в том, что понимаем его состояние, что ему надлежит отдохнуть, более того – мы настойчиво советовали ему лечь в постель и выспаться; но при этом никто не позволял Мухину не то что выйти из буфета, но даже и встать со стула. Мы просто не могли отпустить его, не узнав в подробностях всей истории, и в конце концов вытащили ее из Мухина, фигурально выражаясь, раскаленными клещами.

Они с варучанином полетели на северо-запад – посмотреть, много ли там разрозненных неприятельских отрядов, поскольку Мухину приказано было прежде всего озаботиться именно этим. Через час они встретили первый из таких отрядов, совсем небольшой, и отметили его как разведывательный. Почти сразу же они натолкнулись на второй, существенно больше первого. Обыкновенное мухинское невезение сказалось и здесь: они очутились как раз в той точке времени и пространства, когда сходились два крупных отряда, чтобы объединиться и выступить совместно.

Происходила сия встреча возле старого капища, каких много в этой части пустыни. От бывшего святилища осталась лишь груда камней, наваленных как попало, но это обстоятельство отнюдь не отменяло для варучан святости их древнего храма. Никто из них не мог бы, наверное, с точностью определить, кому здесь поклонялись их предки: благосклонному божеству или злобному, раздражительному демону; на всякий случай всяк приходящий оставлял здесь обглоданную кость, цветок или пару капель воды.

Дикие варучане заметили глайдер и пустились преследовать. К несчастью, ни Мухин, ни его спутник не знали хорошенько местность; карты оказались весьма неточны, и варучане быстро загнали наших разведчиков в ловушку, вынудив нырнуть в ущелье между двумя холмами. В здешней части пустыни встречаются выходы скальной породы, а то ущелье быстро сужалось, и в конце концов наши приятели оказались пойманы в западню.

Варучанин сказал своему другу, чтобы тот совершенно разделся. Не задавая ни одного вопроса, Мухин скинул с себя всю одежду, и варучанин поступил так же. Затем они выскочили наружу, спрятались и с расстояния взорвали свой глайдер.

Некоторое время они скрывались за скальным выступом и наблюдали за тем, как враги со всех сторон обходят то, что осталось от их глайдера, осматривают дымящиеся обломки и переговариваются с довольным хохотом. Наконец неприятель удалился, и друзья остались одни – в пустыне, без единой капли воды, совершенно нагие, подобно древним отшельникам Египта.

Лично меня (продолжал Лисицын) более всего поразил и тронул тот факт, что Мухин ни на мгновение не усомнился в своем друге и без единого вопроса принял все его советы.

Через несколько часов ожидания варучанин сделал Мухину знак трогаться с места, и в конце концов они вышли к древнему святилищу. Варучанин долго стоял в неподвижности и смотрел на камни. Солнце полыхнуло по небу и спряталось, луна возникла, такая огромная и красная, точно она только что выскочила из душной комнаты, где ссорилась с любовником. Ее свет залил все вокруг. По словам Мухина, было светлее, чем в бальной зале.

Варучанин со смехом встал на колени и отвалил один из камней. Там оказались тряпки, целая гора, и все они наполовину истлели. Друзья облачились в эти лохмотья, а затем отыскали синюю и красную глину и вымазали себе лица. Мухину пришлось также тщательно натереть себе руки и ноги, чтобы скрыть истинный цвет кожи.

В таком-то виде они и двинулись через пустыню. При встречах с варучанами Мухин всегда молчал, а его друг кричал на них, замахивался кулаками и топал ногами; варучане пугались его и падали ниц. Мухин тоже иной раз подпрыгивал и с силой топал о землю или вдруг принимался крутиться на месте с тонким воем. (Мы потом попросили его показать, как он это делал, но Андрей Сергеевич так сильно покраснел, что у него даже слезы поплыли по глазам, и тихо ответил: “Мне бы, господа, этого не хотелось” – тут всем стало стыдно, и мы отступились.)

Таким вот образом они прошли от одной стоянки до другой и сумели пересчитать все отряды незамиренных “ватрушек”; затем они вышли на северную дорогу и заночевали возле одного из колодцев.

Если бы с Мухиным не было варучанина, то непременно погиб бы наш Андрей Сергеевич. Но варучанин сразу распознал яд и запретил пить воду.

Они возвратились к варучанскому лагерю, где останавливались накануне, и сделали там запас воды, причем мухинский варучанин был в страшном гневе. Он грозил своим единоплеменником ужасающими карами со стороны грозных божеств, ссылался на каких-то демонов, с которыми якобы состоял если не в родстве, то в близкой дружбе. Так что воду им поднесли, подползая на коленях. Принимая бурдюк, варучанин еще и пнул подносящего ногой, потом затопал на остальных и выбежал вон в развевающихся лохмотьях; Мухин скакал за ним следом, размахивая руками и крича.

Им пришлось беречь воду, и все равно ее не хватило, поскольку остальные колодцы также оказались погублены. Страшное преступление, которое навлекло на предводителя мятежа праведный гнев со стороны его же единоплеменников!

Впоследствии при замирении восставших г-н Верзилин воспользовался этим злодеянием, чтобы покончить с негодяем раз и навсегда. Из штаба округа прислали специалистов по очистке воды, и это послужило началом прочного мира в районе Шринхара… Впрочем, я забегаю вперед.

Добавлю только, что церемония совместного распития воды из всех очищенных колодцев по очереди – сперва пили русские командиры, потом варучанские – выглядела весьма впечатляюще. Эту запись, кажется, даже в Петербурге показывали…

Однако возвращаюсь к истории Мухина. Он сам признавал: если бы не разведчики под командой поручика Короткова, наши друзья, наверное, не добрались бы живыми. Варучанин еще держался, но Мухин совсем был плох. Коротков говорил потом, что один из “ватрушек” тащил другого, так что им дали воды, поскольку нести пленников на себе никому было неохота.

– Мухин вообще никогда не отличался разговорчивостью, – заключил свое повествование Лисицын (к тому времени мы прикончили четверть его водочного запаса и разделались с двумя запеченными курицами). – Тот случай, о котором я рассказываю, наверное, был единственный, когда он говорил подолгу. Кое-что так и осталось для меня невыясненным, но расспрашивать Мухина я более не решился: было слишком очевидно, что ему не хочется возвращаться к этой теме.

– Я ведь знал Андрея Сергеевича прежде, – сказал я, желая хоть как-то отблагодарить моего собеседника за угощение и рассказ, – так что, возможно, сумею разрешить ваше недоумение.

– В таком случае объясните мне, как вышло, что “дикие” варучане так преклонялись перед спутником Мухина?

– Что же здесь необычного? – возразил я. – Он, как вы сами описали, оделся жрецом и вел себя, точно одержимый духами. Дикари испытывают необъяснимый трепет перед подобными субъектами.

Лисицын покачал головой:

– У меня сложилось впечатление, будто дикие “ватрушки” мгновенно узнавали его. Они падали на лицо, едва лишь видели его. Для такого эффекта одного театрального представления мало.

Я засмеялся и хлопнул себя по коленям.

– Ну конечно! Любезный мой Степан Людмилович, дело чрезвычайно простое. У этого Бурагана – так ведь, кажется, его имя? – дурная репутация. Он был у них черным шаманом, злым колдуном… Один только его вид вгонял варучан в трепет.

– Бураган? – удивился Лисицын. – Никогда не слыхал такого имени. По ведомости он числился как Герман, и подпоручик так к нему и обращался.

Настал мой черед удивляться.

– Герман? Еще одна странность! Уж не крестился ли наш черный шаман?

Некоторое время я размышлял над услышанным, и тут картинка сама собою начала окончательно складываться у меня в голове. Так вот о чем Мухин не успел написать мне в своем письме! Желая остаться с Мухиным, Бураган решился расторгнуть сделку, заключенную некогда со злым духом, и отказаться от шаманского наследства, а сделать это можно было только одним способом, и отец Савва небось с особенным удовольствием затащил его в купель. Жаль, что меня при этом не было; вероятно, любопытная разыгралась сцена!

– Что ж, – сказал я, – если вдуматься, во всей этой истории нет ничего из ряда вон выходящего. Напротив, все вышло чрезвычайно традиционно: ведь обмануть черта – любимая солдатская шутка!