"Школа победителей Вперед,гвардия" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

Глава восьмая КУРСОМ ПОБЕДЫ

Днище катера скребло по песку. Волны с загнутыми белыми гребешками накатывались на отмель, обгоняли и приподымали тральщик, который, поминутно останавливаясь, полз по перекату. Много пройдено таких же перекатов, где глубина была мала для катеров и они пробирались дальше лишь благодаря упорству, настойчивости команды. Но это последний. Одолеть его, потом пройти еще двенадцать километров — и тральщики подойдут к базе, избавятся от надоевших барж, и можно будет забежать домой, к Оленьке! Она, милая, наверняка заждалась, истосковалась.

Чигарев усмехнулся и с опаской посмотрел на матросов: не заметили? Ведь любому покажется странным, что начальник штаба дивизиона улыбается в тот напряженный момент, когда катер еле ползет, а баржа угрожающе надвигается сзади, готовая при первой оплошности команды тральщика навалиться на него, выбросить на пески.

А все-таки непривычно и как-то необыкновенно весело звучит — домой! Какой же это дом? Обыкновенная баржонка, каких тысячи на всех речках, — дом, а маленькая каютка на корме у нее — своя собственная квартира, где тебя ждет жена! Давно ли, кажется, мама сдувала пылинки с него, считала мальчиком, а теперь… Теперь у него самого скоро может быть мальчик, а мама, хоть ей этого и не хочется, превратится в бабушку!

И хотя каюта очень маленькая (в ней с превеликим трудом помещаются только две койки одна над другой и столик-полочка, прибитый под маленьким окном), Чигареву она дороже прекрасно обставленных хором: это первый его собственный семейный уголок, здесь везде видна заботливая рука Ольги. На дощатых стенах ее вышивки, на столике салфетка ее работы. Даже пододеяльники подшиты к казенным одеялам ее руками и поэтому становятся дорогими сердцу.

Одно плохо — очень редко удается побывать дома. Припять извивается меж заболоченных берегов, дороги идут в стороне; она, словно нехотя, лишь изредка делает крюк, чтобы подбежать к деревне или селу, раскинувшемуся на косогоре. А Голованов, чтобы как можно меньше людей знало о бригаде, упорно избегает стоянок около населенных пунктов, норовит забраться в непролазную глушь. Вполне естественно, что тральщикам нет покоя ни днем ни ночью: они подвозят продовольствие, бензин, боеприпасы. Последние дни и вздохнуть некогда: флотилия вступила в бои, помогла освободить Петриково, Лунинец и движется к Пинску. Правда, ее движение задерживают армейцы, застрявшие где-то в болотах, но работы у тральщиков от этого не убавилось.

— Вы — мои транспортные суда. Справитесь с перевозками, не сорвете снабжения — считайте задачу выполненной. Будут перебои — пеняйте на себя, — так сказал Голованов.

Вот и бороздили тральщики Припять, слышали отголоски далеких боев, но сами пока к противнику и на орудийный выстрел не подходили. В первые дни надоедали только самолеты фашистов: они кружили над рекой, как пчелы над ульем, были готовы ужалить очередью. Однако скоро их прогнали наши истребители, и теперь фашисты осмеливаются появляться лишь поздними сумерками, чтобы в случае необходимости скрыться под покровом ночи.

— Полтора! — радостно крикнул матрос, стоявший на носу катера, и, взмахнув полосатой наметкой, снова опустил ее в воду.

Чигарев облегченно вздохнул и, прихрамывая, спустился в кубрик, подошел к зеркалу, потрогал рукой подбородок: Оленька терпеть не может щетины. Чигарев сбросил китель, быстренько побрился, освежил лицо одеколоном и снова вышел на палубу. Теперь он, вычищенный, сияющий, нетерпеливо вглядывался вдаль, отыскивал признаки близкой стоянки катеров.

Наконец тральщик вышел на прямой участок реки, сбавил ход и осторожно приткнулся к баржонке с маленькой будочкой на корме. Чигарев старался не смотреть на баржонку, умышленно отворачивался от нее, но взгляд невольно бежал туда и останавливался на Ольге. До чего она хороша!

Мотор заглушили. Стальные тросы прочно соединили катер с баржой. Больше притворяться занятым нельзя, и Чигарев ступает на трап. Первым налетает на него Чернышев. Он, как всегда в последние дни, возбужден, полон же» лания действовать.

— Как с продовольствием, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Чернышев, загораживая дорогу. — lt; Привезли муки и крупы?

— Нет ничего, Василий Никитич. Армия все подчистила. Водки привез…

— Да мне муку надо, муку! Матросы второй день сидят на одних консервах. Бедная моя головушка! — Чернышёв действительно хватается за голову. — Дайте мне катер на одни сутки! Только на одни, и я всех мукой обеспечу! Засыплю по клотик!

— Не могу, Василий Никитич. Сами знаете, адмирал катерами распоряжается.

— Думаете, побоюсь обратиться к нему? — гневно бросает Чернышев, резко поворачивается и убегает.

Теперь путь свободен, Чигарев спешит навстречу Ольге. Она, улыбаясь, смотрит на него.

— Здравствуй, Оля. Все в порядке? — спрашивает Чигарев. Ему хочется обнять жену, но кругом люди,

— Зайдешь на минутку? — стараясь казаться спокойной, говорит Ольга.

Чигареву нечего делать в комнатке, нужно спешить с докладом к Голованову, но очень хочется приласкать жену, побыть с ней, и он перешагивает порог. Ольга входит следом, закрывает дверь и тотчас обнимает его. Чтобы не упасть, Володя делает шаг в сторону и опускается на узкую койку. Еле уловимое мгновение — и Ольга уже сидят у него на коленях, трется щекой о его лицо. Ее пушистые волосы лезут в глаза, в рот, но Володя не пытается отстраниться от встречи с ними: они мягкие и так приятна пахнут.

Наконец он взял Ольгу за голову, сжал руками ее щеки и чуть отстранил от себя. Глаза у жены радостные, ясные. Щеки горят, полуоткрытые губы так близко, что Володя не может удержаться и снопа целует Ольгу.

— Как жила, Оленька? — спросил он, переводя дыхание.

Ольга положила голову на плечо мужа и тихо сказала:

— Скучно без тебя, Вовик…

Голос звучал искренне, и Чигарев был счастлив. Он, чтобы еще раз услышать эти слова, готов хоть сегодня уйти в поход. Конечно, не надолго. На денек. В крайнем случае — на два.

— Что здесь новенького? — спросил он.

Ольга пожала плечами: «Какое мне дело до всего, если ты где-то далеко?» Чигарев поставил ногу поудобнее. Ольга освободилась от его объятий, встала и сказала, прижимая его голову к своей груди:

— Какая я глупая. Ведь у тебя нога болит…

— Мне пора, Оленька…

— Уже уходишь?

— Надо, милая, доложить начальству.

— Дай хоть подворотничок сменю, — предлагает Ольга и начинает расстегивать пуговицы его кителя.

— Не надо, он чистый, — слабо сопротивляется Володя. Откровенно говоря, он любит смотреть на хлопочущую жену, ему приятна ее забота, он рад под любым предлогом затянуть эти минуты.

Иголка мелькает в тонких пальцах Ольги.,

— Значит, ничего нового? — спрашивает Чигарев, причесываясь перед зеркалом.

— Ничего… Только Норкина и Селиванова орденами наградили… Почти всех, кто был на Березине, наградили.

Рука, державшая расческу, дрогнула и замерла. Опять обскакал Мишка! И невольно зависть подсказала мысль: «Везет дьяволу! Ну, да это и понятно: любимчик Ясенева и Голованова». Чигарев со злостью рванул спустившуюся прядь волос. Это не ускользнуло от внимания Ольги, она отложила китель в сторону, подошла к Чигареву, прижалась к нему и прошептала:

— Что взволновало моего мужа? Ведь я с ним. Нет, Чигарев больше не сердился и не волновался.

Разве он не счастливее Михаила? Орден, конечно, тот получил, но это ли главное в жизни? Кроме того, Мишка заслужил. Опять, наверное, себя не жалел. Да и голова у него стоящая. Соображает, не как у некоторых.

— Чем наградили?

— Не знаю, Вовик. Если бы тебя…

Вот именно: если бы его, Чигарева!

Чигарев снова нахмурился, надел китель и сказал:

— Ну, я пошел, Оленька.

— Скоро вернешься?

— Думаю, что не задержусь.

— Дай поцелую на счастье…

Поцелуй, действительно, оказался счастливым. Голованов и Ясенев встретили Чигарева тепло, подробно расспросили о походе, фарватере, настроении матросов, а потом и сказал Голованов, предварительно переглянувшись с Ясеневым:

— Сейчас обстановка изменилась, товарищ, капитан-лейтенант. Вы работали хорошо, обеспечивали бригаду, и мы представили вас к правительственной награде.

И если в начале разговора Чигарев сжался, приготовился внешне спокойно выслушать неприятное известие, то теперь он не выдержал и, чтобы скрыть радость, полез в карман за носовым платком.

— Радуйся, и жену обрадуй, — ободрил его Ясенев. Работал очень хорошо и наградой гордиться можешь… Говори лучше ты, Борис Павлович. Это ведь по твоей части.

— Так вот, Чигарев, — продолжал Голованов таким тоном, будто Ясенев и не прерывал нити его разговора. — Из вашего дивизиона делаем два. Норкин будет командовать бронекатерами, а тебя думаем назначить комдивом тральщиков.

Голованов замолчал, пытливо глядя на Чигарева. Чтобы не выдать торжества, захлестнувшего его и готового вырваться наружу, Чигарев прикрыл глаза веками. Вот когда сбылась давнишняя мечта! Комдив!

И Чигарев словно наяву увидел свой дивизтон, идущий длинной кильватерной колонной. На мачте головного катера реет брейд-вымпел комдива, его, Чигарева!

— Только не задирай нос! — оборвал его мечты строгий голос Ясенева. — Ты уже переболел этим. Смотри! Мы с адмиралом за каждым твоим шагом следить будем!

— Все ясно, товарищ капитан второго ранга… За доверие спасибо.

— Еще приказ не подписан, а ты уже глупость сказал, — поморщился Голованов. — За что благодаришь? Мы назначаем тебя комдивом, исходя из пользы дела, а не из личных соображений. Норкин идет сюда и здесь передаст тебе тральщики, а ты ему — базу.

— У меня базы не будет?

— Создадим. В Пинске, — сказал Голованов таким тоном, что Чигарев сразу понял: освобождение Пинска — дело ближайших дней. — Чернышев пускай сам выбирает, с кем ему служить. Между прочим, почему ты ему катера не даешь? Перед тобой приходил жаловаться.

— Вы же сами им задание даете.

— А у тебя язык есть? Наберись смелости и скажи начальству, что снаряды и бензин — вещи хорошие, но и хлеб нужен. Учти на будущее.

Возвращаясь на катер, Чигарев охотно отвечал на приветствия встречных матросов и офицеров. Ему казалось, что все уже знают о его новом назначении, радуются вместе с ним. Около тральщиков увидел Чернышева. Василий Никитич, сдвинув фуражку на затылок, командовал матросам, которые вкатывали по узкой сходне большую бочку;

— Левее! Еще левее!.. Наддай, наддай!

Матросы, стоявшие в воде, не возражали, не прерывали Чернышева, но и не выполняли его распоряжений: они сами решали, куда им разворачивать бочку и когда следует наддать.

— Василий Никитич! — крикнул Чигарев. Чернышев оглянулся, поправил фуражку и подбежал мелкой рысцой.

— Мне сам Голованов разрешил взять этот тральщик. А бочка — под соленую капусту, — выпалил Василий Никитич и замолчал, вытирая платком потное лицо.

— Я не об этом, Василий Никитич, — сказал Чигарев. — С сегодняшнего дня наш дивизион расформирован. Вместо него будет два. Одним командовать назначен Норкин, другим — я.

— А я? Чигарев улыбнулся.

— Вы по-прежнему будете командовать базой.

— Чьей?

— Адмирал предлагает вам решать.

Василий Никитич машинально тер красную полоску на лбу, оставленную фуражкой. Легко сказать «решай сам». Допустим, он останется у Норкина. Это значит: в ближайшие дни нагрянет сюда весь дивизион, дивизион голодный, оборванный, и сразу потребует одежду, еду, снаряды, топливо. Ему все сразу вынь да положь! А откуда взять? Прийти и сказать: «Здрасте, я ваш командир базы»? Сумасшедший Норкин такое пропишет, что и звание свое забудешь!

Другое дело остаться с Чигаревым. На тральщиках потери небольшие, катера почти не пострадали во время боев, а на базе припрятано кое-что. Тут затруднений не будет. Конечно, Норкин рассердится, шум подымет, но Чигарев в обиду не даст.

Чернышев вздохнул. Он отчетливо представил себе, как Норкин стоит перед ним и шумит, призывая всяческие бедствия на него самого и на всю его прошлую и будущую родню.

— Ну как, решили, Василий Никитич? — торопил Чигарев.

Чернышев взглянул на него, словно только сейчас вспомнил о его присутствии. И сразу память извлекла из-под спуда другие доводы, теперь уже в пользу Норкина. Василий Никитич увидел его таким, каким он был: энергичным, решительным, расчетливым и хитрым хозяином. А какой настоящий хозяин не сердится, не шумит, если видит непорядок? Норкин, небось, не заставил бы бегать за катером к командиру бригады…

— Я жду, Василий Никитич.

— Понимаете, Владимир Петрович… Ведь броняшкам сейчас все нужно: и хлеб, и штаны, и снаряды. А тут — еще и новые бои вот-вот начнутся. Разве один Норкин свернет всю эту гору? Я считаю, что…

Чигарев больше не слушал: повернувшись, он пошел к барже. Одна Ольга и поймет и порадуется вместе с ним. А Чернышев… Что ж, пускай служит у Норкина. Видно, мало еще Мишка ему крови испортил. В конце концов, был бы дивизион, а командир базы найдется!

До поздней ночи Чигарев пробыл на катерах: проверял документацию, давал задания на утро. В свою каморку пришел усталый и почти сразу лег. Но не спалось Чигареву.

Где-то на берегу трещал движок радиостанции. Шелестели узенькие полоски бумаги, которыми Ольга заклеила форточку. Луна нескромно заглядывала в окно и смотрела на Олю, разметавшуюся во сне. Койка узкая, Володя лежал почти на одной перекладине, но шевельнуться боялся: Оленька так хорошо спала, положив голову ему на руку.

Вот это настоящая жена! Она и порадовалась вместе с ним, и даже кое-что посоветовала. С таким другом можно спокойно шагать по жизни и не бояться, что устанешь или собьешься с пути, как бы тяжел и длинен он ни был. И Володя, по старой привычке, размечтался. Он уже видел себя не комдивом, а командиром бригады, молодым, чуть прихрамывающим, всем известным адмиралом. К нему шли люди за советами, от него ждали решения самых сложных боевых задач, и он, конечно, оправдывал общие надежды.

«Лезет же такая чертовщина в голову!» — мысленно выругался Чигарев, поймав себя на том, что дошел до командующего флотом, и шевельнулся. Ольга открыла глаза, удивленно взглянула на него, обняла теплой рукой и спросила:

— К себе, Вова, пойдешь?

К себе — значит на верхнюю койку. Интонация голоса выдала и желание Ольги: ей хотелось спать, а Володя мешал. Он осторожно прикоснулся губами к ее виску, встал, закурил и полез на свою койку.

Но сон упорно не приходил. Вспомнились родной город, дом, мама. Как-то они живут сейчас? Мама, наверное, по-прежнему гоняет отца из-за всякой мелочи и ждет не дождется своего Вовочку. А он вот возьмет да и явится к ней! Не один, а с женой и сыном!.. Интересно, почему Оленька отмалчивается, когда он заводит разговор о ребёнке? Ведь так хочется иметь сынка! Он бы, разумеется, порой мешал отцу работать, шалил. Но зато приятно было бы и пройтись с ним по катерам, показать матросам человека, которому ты дал жизнь. Или прижать бы сейчас к себе маленькое тельце, чувствовать его тепло на своей груди. Чигарев улыбнулся, вздохнул и тихонько позвал:

— Оля… Оленька!..

— Что, Вова? Раны тревожат? — спросила Ольга сонным голосом.

— Слушай, Оленька, а когда у нас будет маленький Чигаренок? — спросил Володя, свесив голову.

Ольга натянула на грудь простыню и ответила полусерьезно, полушутливо:

— Да спи же ты, дурной!

— Я серьезно, Оленька.

Ольга помолчала немного и ответила, глядя куда-то вверх:

— Рано еще… Посуди сам, где мы сейчас его поместим? Неужели его, как котенка, держать в бельевой корзине? Или в ящике из-под снарядов?.. Подожди, будет у нас квартира, будут соответствующие условия…

Чигарев откинулся на подушку. Пожалуй, Ольга права. Зачем мучить ребенка?.. А все-таки хорошо бы…

— Вовочка, завесь, пожалуйста, окно. Луна спать мешает, — попросила Ольга.

Чигарев приподнялся, опустил шторку, сделанную из старой плащ-палатки. В каюте сразу стало темно. Тихо. Даже движок радиостанции замолчал. Все спят. Не спят только часовые. Они всматриваются в темноту, прислушиваются к робким ночным шорохам. Но даже их настороженное ухо не может уловить далеких вздохов артиллерии, переместившейся в сторону реки.

И еще не спит в своей землянке командир батальона морской пехоты майор Козлов. Сбросив ремень и расстегнув ворот гимнастерки, он сидит на койке и смотрит в землю. Локти его лежат на коленях, а сжатые кулаки подпирают голову. Тяжело Борису Евграфовичу. Давно ли он был командиром полнокровного батальона, а теперь… Много матросов полегло под Петриковым и Лунинцом. А ведь это только начало. Впереди Пинск, Польша, возможно и Германия, Вот и ломает Козлов голову, стараясь отыскать ошибки прошлых боев. Он заново высаживался с матросами на берег, вместе с ними прибивался к окраине Лунинца, штурмовал его. Матросы дрались дружно и, что больше всего радовало, умело. Они не перли на немцев во весь рост, как зачастую бывало в начале войны, а подкрадывались к ним, били только короткими и от этого кажущимися злыми очередями; бросали гранаты не для шума, а для того, чтобы поразить врага.

И несмотря на это, потеряли почти шестьдесят человек. Шестьдесят лучших в мире бойцов! Козлов вдруг выпрямился. Кажется, разгадка найдена… Не опоздай пехота, навались она на немцев вместе с матросами, — потери были бы гораздо меньше!

Козлов встал, несколько раз прошелся по землянке, остановился около телефона, снял трубку и сказал телефонисту, что-то брюзжащему на коммутаторе:

— Дай первого или второго.

— Спят оба, — вяло возразил телефонист. Козлов взглянул на часы. Без пятнадцати минут три. Самое время для сна.

— Соединяй со вторым!

Трубка долгое время оставалась немой. Наконец в ней что-то зашипело, потом раздался голос Ясенева: — Слушаю. Кто звонит?

— Извините, товарищ капитан второго ранга, это я, Козлов.

— Что случилось, Борис Евграфович?

— Да вот мысли спать не дают… Все думаю, думаю, почему я столько людей потерял?

— Ты откуда звонишь?

— От себя…

— Тогда иди ко мне.

— Неудобно как-то тревожить. Почти утро.

— А по телефону не тревожишь? — Слышно было, как Ясенев смеялся. — Иди, Борис Евграфович, жду.

Когда Козлов вошел в палатку, Ясенев полулежал на койке и читал какую-то книгу. Увидев майора, он заложил страницу листком бумаги, закрыл книгу и бросил ее на стол.

— Чай пить будешь? — спросил он, спуская с кровати босые ноги.

— Не хочется.

— А я буду. Скоро вестовой принесет… Ну, что у тебя? Только говори потише: Голованов недавно уснул, а стена между нами, сам знаешь, звуконепроницаемая. — Он ткнул пальцем в полог палатки.

— Собственно говоря, я ошибку нашел… Плохо мы дрались под Лунинцом…

— Эй, Ясенев! — раздался из соседней палатки голос Голованова. — Кто там у тебя?

— Козлов зашел, Борис Павлович. Покой потерял после Лунинца.

— Вот это хорошо! Пусть говорит погромче!.. Хотя подождите. Я — мигом!

Скоро в палатку вошел Голованов. В отличие от Ясенева, он был одет так, словно и не собирался ложиться.

— Ну, выкладывай, — сказал он, положив на стол фуражку и проверяя рукой пробор в волосах. — Не красная девица, а по ночам не спишь, томишься.

Козлов сбивчиво рассказал о своих сомнениях и выводах. Ясенев внимательно слушал его, а Голованов неопределенно хмыкал, дергая плечом.

— Извечная причина — плохая связь армии и флота! — сказал он, как только замолчал Козлов.

— А я считаю, что Козлов прав! — моментально заявил Ясенев. — Связь была плохая!

— Ну, ну…

— Не плохая, а… недостаточная, — поправился Ясенев. — Однако Козлов прав, подымая этот вопрос, и я не вижу причины фыркать!

Козлов меньше всего желал поссорить между собой Голованова и Ясенева и сейчас$7

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — пожал плечами Голованов. — Козлов, конечно, прав. Ведь связь между частями — первейший залог успеха. Знали мы об этом? Знали. Так в чем же дело? Установили личный контакт с армейским начальством и успокоились, передоверили остальное офицерам связи… Впредь будет так: командиры наших частей сами лично будут договариваться с командирами соответствующих армейских частей. И не спорь! Я тоже ночей не спал, пока пришел к этому решению, и таков мой приказ!

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — воспользовался Ясенев моментом и ввернул шпильку: — Мы все за то, чтобы было лучше, выгоднее для нас!

Потом пили чай, и Козлов с удивлением наблюдал за Головановым, который как-то вдруг сразу предстал перед ним не требовательным начальником, а простым, душевным человеком.

— Значит, вы сегодня же отправитесь к соседям и договоритесь обо всем, — сказал Голованов, вставая. — Относительно катеров — молчу. С Норкиным вы, по-моему, хорошо спелись.

— Почему с Норкиным? Он на подходе? — не пытаясь скрыть радости, воскликнул Козлов.

— Ждем сегодня, — ответил Голованов, надел фуражку и снова превратился в строгого, требовательного начальника.

Козлов козырнул, четко повернулся и вышел из па» латки.

Небо на востоке чуть розовело. Начинался новый день военной страды.

Неизвестно от кого матросы узнали о прибытии гвардейского Бобруйского дивизиона, но факт остается фактом; едва из-за мысочка показался острый приподнятый нос головного бронекатера, как кто-то крикнул: «Идут!» — и берег сразу ожил. Из землянок и палаток, в которых размещались штаб и госпиталь, с катеров, спрятавшихся под ветвями кустов, с барж, казалось бы заброшенных, забытых и доживающих свой век в этой непролазной глухомани, хлынул на берег людской поток. Зеленые гимнастерки морской пехоты перемешались с темно-синими фланелевками матросов.

Впереди, несколько в стороне, стояли Голованов и Ясенев. Робко, стараясь спрятаться за чужие спины, жалась к Наталье Катя.

— Пойдем вперед, Катька? Ну чего ты в меня вцепилась? — шипела Наталья.

— Ой, не могу, Натка!

— Я одна пойду!

— Ой, Натка…

И Наталья осталась. С Катей вообще что-то странное происходит в последние дни. Она то сидит часами, задумчиво глядя перед собой и улыбаясь неизвестно каким видениям, то вдруг начинает реветь, прятаться от людей. Или взять сегодняшний день. Катя встала раньше солнца, заправила постель, умылась и, напевая, долго копошилась перед зеркалом. Она сменила не одну прическу, наклоняла берет то в одну, то в другую сторону, пока не закрепила его шпилькой на самой макушке. Такой веселой, жизнерадостной она была до тех пор, пока не раздался этот крик: «Идут!» Тут Катя побледнела, как-то сразу увяла, ушла к себе в палатку и бросилась на койку. В палатке Наталья и нашла ее, заставила встать и пойти к реке.

Теперь опять трясется, норовит сбежать. Вот уж никогда не думала, что Катька такая трусиха!

Катера быстро приближались. Они шли как в бой: все люки задраены, с пушек и пулеметов сняты чехлы, на палубах ни души. Вот на головном по фалам поднялись к рее три темных комочка. Еще мгновение — и, как цветы в старых сказках, они распустились, затрепетали, радуя глаз пестрой расцветкой.

— Просит разрешения подойти к берегу, — доносится из группы офицеров.

— Дайте «добро», — говорит Голованов. Матрос-сигнальщик пробивается вперед, разворачивает

красные семафорные флажки и пишет ими непонятное Кате слово. На катерах Норкина лязгают откинутые люки, из кубриков и башен вылезают матросы, разбегаются по боевым постам и замирают. Еще мгновение — и, повернув все разом, катера подходят к берегу, стопорят моторы.

— Подать швартовы! — отчетливо звучит первая команда.

Стальные тросы летят на берег, их подхватывают матросы, накидывают на ломики, вбитые в землю, или обвивают вокруг стволов деревьев.

Упал на берег легкий трап. Норкин, чуть коснувшись его ногой, спрыгнул с катера, подошел к Голованову и отрапортовал. Катя не слыхала его слов, да она бы и не поняла их. Она всматривалась в дорогие ей черты лица. От нее не укрылись ни морщинки, бегущие от глаз к вискам, ни давно не стриженные волосы, зачесанные за уши. Ей казалось, что у Михаила усталый, недовольный вид.

— Подробности доложишь потом, — сказал Голованов, протягираяруку. Голос адмирала прозвучал сухо, официально. Норкин удивился и посмотрел на Ясенева. Но и тот смотрел на Норкина словно на чужого, незнакомого человека.

Норкин обиженно поджал губы и нахмурился. Что ж, он тоже может быть только строго официальным.

Голованов почти час лазил по катерам, осмотрел все заделанные пробоины, беседовал с матросами, проверял записи в журналах боевых действий. Он сейчас больше походил не на командира бригады, который рад прибытию своей лучшей боевой части, а на привередливого поверяющего.

Ясенев словно сторонился Норкина, избегал оказаться с ним рядом. Он завладел Гридиным, беседовал с ним, читая боевые листки, и к Норкину обратился лишь один раз, когда уже уходил:

— Сегодня у меня в палатке ровно в двадцать заседание партийной комиссии. Вам с Гридиным явка обязательна. Ваш вопрос разбираем.

— Есть, явиться ровно в двадцать, — машинально ответил Норкин и козырнул, глядя в спину удаляющегося начальства.

Начальство ушло, и на берегу около катеров стало еще оживленнее. Вокруг Норкина толпились Чигарев, Чернышев и многие другие офицеры. Михаил скрывая нетерпение, отвечал на поздравления, бросал ничего не значащие вежливые слова, хотя ему очень хотелось побыть одному, разобраться в случившемся. Почему его вызывают на парткомиссию? Чем объяснить холодность и мелочную придирчивость Голованова и Ясенева? Кажется, не заслужил такого приема.

А кругом толпятся люди, и нельзя командиру дивизиона обнажать перед ними свою душу. Вот и улыбается Норкин, стараясь не глядеть в лицо собеседника.

— Михаил Федорович! Да уделите вы мне в конце концов пять минут! — нетерпеливо просит Чернышев.

— Слушаю, Василий Никитич, слушаю. У вас никак брюшко выросло?

— У кого есть точные цифры? Кто мне скажет, сколько и чего надо?

Лицо у Василия Никитича радостное и в то же время озабоченное. Норкин, поддавшись необъяснимому порыву, чуть привлек Чернышева к себе и сказал просто, с затаенной грустью:

— Многое необходимо, Василий Никитич… На тебя надежда.

Впервые Норкин так откровенно признался Чернышёву в том, что ценит его, и Василий Никитич, немного взволнованный, забыв, что еще вчера называл Норкина сумасшедшим, уже спешит в тыл бригады. Он хочет, пока не налетели другие, попробовать вырвать кое-что с центральных складов.

Михаил старается оттянуть тот момент, когда они останутся вдвоем с Чигаревым. Он лично не имел ничего против Чигарева, но было неприятно видеть в нем, кроме начальника штаба своего дивизиона, еще и мужа Ольги. Но вот количество любопытных значительно уменьшилось, уклоняться от разговора стало уже неудобно, и Норкин переходит в наступление.

— Тебя, Володя, говорят, поздравить можно? — спрашивает он.

— Да, понимаешь, поженились, — отвечает Чигарев и краснеет.

— Поздравляю и желаю счастья.

Сказаны эти обязательные слова, и на душе сразу стало легче: теперь к этому вопросу можно больше не возвращаться. По крайней мере вслух. А если говорить откровенно… Наверно, только в романах герой легко примиряется с потерей женщины, которую он, как ему казалось, любил.

— Ты уже знаешь о новом приказе? — спрашивает Чигарев, стараясь перевести разговор на менее скользкую тему.

Норкин кивает головой.

— Когда начнем?

— А чего нам начинать? Забирай тральщики со всеми потрохами и командуй, — небрежно отвечает Норкин, пытаясь под напускной грубостью скрыть боль разлуки с теми катерами, на которых он начал службу, с которыми связано так много воспоминаний.

Чигарев понимает его, сочувствует и предлагает:

— Если надо кого, то бери. Возражать не буду. Норкин грустно улыбается и качает головой. Некого

ему брать. Вернее, ему всех жалко отдавать, а так выделять некого. Разве только Сашу Никишина. Но он еще долго пролежит в госпитале, и о нем рано говорить.

— Может, пойдем в штаб? С документами ознакомишься, — Предлагает Чигарев.

Чтобы только не оставаться одному, Норкин пошел за Чигаревым в землянку, которую занимал штаб, и начал просматривать бумаги. Здесь были приказы по флотилии, бригаде, циркуляры и указания флагманских специалистов, донесения разведчиков и наблюдателей. И вдруг на глаза копались два листка. Под грифом «секретно» стоял адрес: «Контр-адмиралу Голованову. Копия — командиру первого гвардейского дивизиона капитан-лейтенанту Норкину», Норкин прочел несколько первых строк, потом посмотрел на подпись и усмехнулся. Теперь понятно, почему его так холодно встретили: Семёнов длинно, пространно и с явной тенденциозностью ставил Голованова в известность о «случаях грубого нарушения уставных положений личным составом указанной ранее части».

Норкин снова погрузился в чтение и, как в кривом зеркале, увидел всю жизнь дивизиона на Березине. Здесь были упомянуты Пестиков, он, Норкин, Мараговский, «собственноручно застреливший несколько пленных», я даже много мелочей, о которых вообще не следовало бы вспоминать. Михаил прочитал последний лист и задумался. Ну и змея Семенов! Правой рукой наградной лист подписал, а потом этой же рукой и кляузу настрочил. Расчет его ясен: он хотел показаться беспристрастным начальником. Дескать, «за подвиги награждаю, за беспорядки — взыскиваю», Даже понятно появление копии в бумагах у Чигарева, а не у него, Норкина. Ведь это письмо явилось для Норкина ударом из-за угла, он не приготовился к защите, а что взять с Семёнова? Если его даже и спросят, почему он не поставил Норкина в известность, то он все свалит на писарей: «Перепутали проклятые! Наказать за халатность? Щедрой рукой отсыплю!»

Норкин представил себе злорадную носатую физиономию Семенова и, сдерживая кипящую злость, захрустел пальцами.

— Прочел? — спросил Чигарев.

— Жирная свинья подброшена, — усмехнулся Норкин, встал и сказал: — Я, пожалуй, пройдусь немного.

Чигарев не удерживал. Он понимал Михаила, которому хотелось побыть одному, собраться с мыслями, приготовиться к защите. Володя сочувствовал Михаилу, жалел его хорошей товарищеской жалостью, рад бы помочь, но нечем. Не был он там, ничего точно не знает, а кроме того, Мишка — комдив и сам отвечает за дела дивизиона. Да и грехи наверняка не такие тяжкие, как расписывает Семенов.

А Норкин вышел из землянки, со злостью пнул метлу, которая стояла у порога, и зашагал в лес. Ему, действительно, хотелось собраться с мыслями и главное — успокоиться. И вдруг из-за деревьев показалась зардевшаяся Катя и тихонько окликнула его. Михаил остановился, взглянул в ее наполненные счастьем глаза, вспомнил рассказ Карпенко и опять насупился.

— Мишук, что случилось? — спросила Катя, подойдя к нему вплотную и тревожно заглядывая в глаза.

— Сама не знаешь?

— Неприятности?.. Подумаешь, невидаль! У кого их нет?

— А у тебя что за неприятности? Тебе-то что за дело до меня?

Тревога в глазах у Кати сменилась удивлением, потом они часто замигали, из них выкатилась первая крупная слеза.

— За что… Миша?

— Иди ты, шлюха, от меня подальше! — зло выпалил Михаил, сбросил Катины руки со своих плеч и широким шагом направился в чащу леса. Некоторое время слышался треск сухих ветвей, шелест листьев, а потом все стихло.

Катя зажмурила глаза, сжала щеки руками и так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, стояла несколько минут. Казалось, силы вот-вот оставят ее и она рухнет на траву, примятую ногами Михаила, вцепится в нее руками и забьется в неудержимом плаче.

Катю ошеломили слова Норкина. За что он бросил ей это позорное слово? Будто раскаленное клеймо к сердцу приложил… Да, она встречалась со многими мужчинами. А кто ее толкнул на это? Не они ли сами?

Или Михаил раньше не знал этого? Знал. Почему же тогда он сам ходил к ней? Почему был ласков, почему целовал?

Шлюха!.. Эх, Мишук, Мишук. Ничего ты не понял! Тебя одного любила. Тебя одного ждала, о тебе одном тосковала. Только твоего ребенка и сберегла под сердцем!.. Шлюха, говоришь?.. Что ж… Разорванное платье можно зашить, чулки — заштопать, а если на любовь плюнешь… Не смыть, не соскоблить этого плевка!

Но вот Катя оторвала руки от лица. Глаза ее были сухи. Поправив берет, Катя решительно пошла к берегу. Она не боялась людей, не чувствовала себя виноватой ни перед кем.

А Норкин в это время лежал, уткнувшись лицом в прелые листья. Распроклятая жизнь! Или, может быть, только ему так не везет? Старался, головой рисковал, сколько костей уже переломано, а чего дождался? Вызвали на парткомиссию!.. И кому поверили? Семенову. Этому балоболке! Да он детей своих заложит за лишнюю звездочку на погоне!

Нет справедливости на белом свете, нет. И друзей тоже нет. Где они сейчас? Ясенева другом считал — волком смотрит. Ленька Селиванов, небось, около Натальи… А про Ольгу — и говорить нечего. Подвернулся случай подходящий — раз замуж!.. А эта… Наверное, ещё не знает, что, может быть, последние часы он комдив… Пожалуй, и Чигарева неспроста комдивом назначили? Что дали ему только тральщики — временная уловка… Ну и черт с ними! Пускай списывают, разжалуют, пусть в штрафную. Если служба так пошла, то дотянуть бы до конца войны, а там — забирайте ваши игрушки, я больше не играю!..

Напрасно Михаил думал, что у него нет друзей. Всезнайки — писаря под строжайшим секретом передали матросам содержание письма Семенова, и забурлил, заволновался дивизион.

— Я ту гниду убил, я и в ответе! — скрипел Мараговский, потрясая кулаком. — Так и на парткомиссии скажу! Мне рот не зашьешь, штрафной не запугаешь! От смерти я не бегал и бегать не собираюсь!

— Скажи пожалуйста, какая неприятная история получилась, а? — философствовал Жилин в другом кружке матросов. — А все же я так думаю, что напрасно весь этот шум. В парткомиссии люди головастые, разберутся что к чему. Конечно, может быть и на старуху проруха, но ведь и мы грамотные.

— Уж не в цека ли лезть собираешься? — перебил его Копылов, который уже успел побывать на многих катерах. — Пока туда доберешься — жил-был у бабушки серенький козлик, — пропел он.

— Скажи пожалуйста, кадровый матрос, всех выше на тральщике — пулеметчик, а дальше своего носа не видит? Партийное-то собрание всех коммунистов, может, повыше комиссии будет?

— Катька, где Михаил? — налетела Наталья на Катю, одиноко идущую по берегу.

— Я за ним не бегаю, — отрезала та и передернула плечами.

— Поцапались? Небось, миловаться лезла? Дура! У него такая неприятность, такая, — протараторила Наталья и сказала уже Лене, который молча держался за её локоть — Пошли, Ленчик!

Катя, растерянная, опять осталась одна. Ее злости как не бывало. Она уже себя считала виноватой во всем и, повернувшись, быстро пошла в лес. Вот и та полянка. Куда же он ушел? Она, кажется, стояла здесь, а он — здесь… Все кусты так похожи друг на друга…

А деревья шумели, словно перешептывались. Шепот был не злорадный, шипящий, какой иногда доносится из-за угла, а дружеский, успокаивающий. Над лесом кружили самолеты. В гуле их моторов тоже не было ничего угрожающего: это свои самолеты охраняли бригаду от внезапного нападения врага. Даже солнце, прорываясь сквозь густую листву, становилось не безжалостно палящим, а нежным, ласковым.

Прошло волнение первых минут, и Норкин теперь уже более трезво рассуждал о предстоящем объяснении. Да, многое наврал Семенов, и доказать это будет нетрудно. Но есть доля правды в его обвинениях, и придется сегодня попариться. А разве в жизни все гладко? Разве не бывает выбоин на прекрасном асфальтированном шоссе? А жизнь — не шоссе, человек — не машина. У каждого человека свой собственный непроторенный путь, и идет он по нему как первооткрыватель. Мудрено ли ошибиться?

В это время Пестиков входил в палатку Ясенева. Входил боком, насупившись, исподлобья поглядывая то на адмирала, со скучающим видом просматривавшего газету, то на Ясенева, нервно дергавшего плечами.

— Матрос Пестиков явился по вашему приказанию, — пробурчал Пестиков и вздохнул. В голосе его прозвучала неподдельная тоска. А вздох как бы поставил точку. «Опять всю душу взбаламутят», — вот что скрывалось за этим вздохом.

Голованов быстро вскинул на него свои живые глаза. Адмиралу показалось, что он понял этого на первый взгляд мешковатого матроса.

— Садитесь, Пестиков, — предложил Ясенев.

— Ничего мы постоим, — ответил тот.

— Разговор длинный будет.

— Постоим,

И Ясенев растерялся. От матроса веяло таким несокрушимым мужицким упорством, такой силой собственной правоты, что капитан второго ранга сразу понял всю нелепость заранее подготовленного разговора. Но с чего начать» чем расшевелить эту глыбу, застывшую у входа? Конечно, можно приказать сесть, но что от этого изменится?

— Ежели сомневаетесь, отдайте под трибунал, На любые муки пойду. Совесть моя чиста, — прервал молчание Пестиков. Его голос, вначале ровный, глухой, вдруг оборвался.

Голованов резко поднялся, подошел к Пестикову, легонько ткнул его кулаком в грудь и сказал тепло, проникновенно:

— А ты дурь из головы выбрось. Слышишь? Мы тебя за тем и вызвали, чтобы это сказать. Иди! Ну, чего уставился? Иди!

Пестиков растерянно посмотрел на хмурого Ясенева, на улыбающегося Голованова.

— Верите? — не то простонал, не то всхлипнул он.

— Иди, тебе говорят! — прикрикнул контр-адмирал. Пестиков повернулся и вышел, ткнувшись плечом в полог палатки.

— Давай, Ясенев, отменяй сегодняшнее заседание, — сказал Голованов. — Самое главное обвинение отпало, а остальное выеденного яйца не стоит.

— Не могу, Борис Павлович.

— Почему? Неужели не видишь, что не было у Пестикова иного выхода? Не видел он его, понимаешь, не видел!

— И не проси, Борис Павлович.

— Да я и не прошу, черт тебя побери! — крикнул Голованов. — Я в конце концов требую! Как командир бригады, своей властью, прекращаю всю эту пачкотню!

— Норкин еще и коммунист. По своей линии ты ему хоть благодарность объявляй, а как с коммуниста мы с него спросим.

— Да за что, за что спросите? Или еще и Мараговского сюда вызовешь? Да я ему скомандую: «Кругом!» — и хвоста не увидишь!

— В своей палатке скомандуешь, — наливаясь злостью, но еще сдерживаясь, ответил Ясенев.

Голованов взглянул на него, швырнул на землю журнал, который машинально вертел в руках, и выбежал из палатки.

Ясенев поднял журнал, прошелся по палатке и лег на койку. Да, трудно разбираться в человеческих взаимоотношениях. С Пестиковым — все ясно. Мараговский — другого от него ожидать и не приходилось. Вспыльчив, невыдержан, переполнен ненавистью… Хотя здесь не только в этом дело. Пожалуй, любой на его месте, встретив среди врагов соседа, вспыхнул бы так же… Письмо Семенова — это только предлог для того, чтобы накрутить хвост Норкину. Ох ты, буйная, непутевая головушка! Оторвался от бригады, оказался один на один с трудностями и подставил свою шею. Дескать, валите, выдержу! Хорошо, что делом Семенова занимались представители наркомата и вывели его на чистую воду. Тю-тю Семенов! Голову, может, и сохранит, но с партийным билетом наверняка расстанется.

Полог палатки откинулся и вошел Голованов. Теперь он не метал громы и молнии.

— У тебя есть курить? — спросил Голованов таким тоном, словно и не ругались они недавно. Ясенев пододвинул к нему папиросы и спички.

Пуская к потолку кольца дыма, Голованов спросил:

— За что же мы Норкину вздрайку давать будем?

— Как за что? За отрыв от бригады, за то, что возомнил себя одиноким путником в пустыне, за то, что благодаря его упорному молчанию Семенов смог наломать столько дров. Ведь если бы Гридин не написал того письма и комиссия не проверила фактов, то Семенов, может быть, и по сегодняшний день командовал бы группой. За это мы Норкину всыплем по первое число. Согласен?

— За это следует. А так — смотри, Ясенев, не перегни. Чугун — хрупкий, чуть что — лопается, железо — хоть веревки вей, а сталь — она особого обращения требует.

— Не беспокойся, не перегну! — засмеялся Ясенев. — Так согнем, что он потом выпрямится и зазвенит! Или думаешь, он мне безразличен? Да я за него, чертушку, души не пожалею!

— Кому она нужна, душа твоя? — усмехнулся, вставая, Голованов. — Теперь такой товар не в моде. Ты нам цветные металлы подавай!

Вечером, когда багровое солнце окуталось дымкой и скрылось в грозовой туче, нависшей над горизонтом, пришел долгожданный приказ высадить десант в Пинск и освободить город. Откуда-то из болот появилась молчаливая пехота, по-хозяйски расположилась на тральщиках, и снова все замерло. Потекли мучительные минуты ожидания последней команды.

Чигарев еще раз обошел свои тральщики, не нашел к чему придраться и, немного успокоенный, возвращался к себе на флагманский катер.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант? — окликнул его Карпенко, взбираясь на невысокий обрыв.

Чигарев остановился. Не любил он инженер-механика. Было в его поведении и манерах что-то отталкивающее. А после вчерашнего разговора Чигарев и вовсе не терпел его присутствия. Вернее, терпел только по долгу службы. Вчера, когда Норкин был еще на парткомиссии, Карпенко подсел к Чигареву и сказал со вздохом притворного сожаления:

— Доигрался наш комдив. До ручки дошел.

Никогда до этого не слыхал Чигарев от Карпенко такого откровенного высказывания и, чуть отодвинувшись, удивленно взглянул на него.

— Если бы вы знали, Владимир Петрович, что у нас в дивизионе творилось! — торопливо зашептал Карпенко.

— Не нужно, — остановил его Чигарев. — Лучше пойдите туда и выложите все в глаза Норкину. Так честнее будет.

— За кого вы меня принимаете? — обиделся Карпенко. — Что я знаю — умрет во мне! А что вам хотел сказать, так ведь нам вместе служить…

В это время и появились Норкин и Гридин. Они шли быстро и о чем-то оживленно разговаривали. Норкин даже смеялся. Чигарев понял, что все обошлось, гроза прошла стороной, и невольно улыбнулся.

— Михаил Федорович! — окликнул он Норкина.

Тот остановился, всмотрелся в темноту и ответил радостно:

— Вовка? Ты с кем здесь сумерничаешь?

— Я здесь, товарищ комдив! — ответил Карпенко, и Чигарев с удивлением отметил, что голос его звучит заискивающе.

— А, Карпенко. — Чувствовалось, что Норкин разочарован. — О чем сплетничаете? Небось, мои косточки перемываете?

Чтобы замять неприятный разговор, Чигарев спросил:

— Порядок, Миша?

— Какой черт порядок! — засмеялся тот. — Как упрямому волу, хвост накрутили и отпустили пастись!

— Ну?

— Выговор схватил, — ответил Михаил, вздохнул, помолчал и продолжал серьезным тоном — Сегодня же принимай тральщики. Расстанемся с тобой на время.

— Куда?

— Головным пойду, — шепнул Норкин, пригибая к себе голову Чигарева. — Чуешь? Вон какая честь опальному боярину Михаилу!

— Вы не поверите, как я рад, что все так хорошо кончилось! — залепетал Карпенко.

Норкии словно не слышал, не замечал его и продолжал разговаривать только с Чигаревым:

— Ты, Володя, уж не задерживай меня.

Это было вчера, а сейчас Норкин уже ушел в Пинск, может быть, подкрадывается к его окраинам… Скоро тронется и он, Чигарев, но пока надо разговаривать с Карпен» ко. Зачем только таких людей держат в армии? Только одна радость от них — не пьют и начальству не грубят. Но от неприятного разговора не уклониться, и Чигарев говорит:

— Слушаю вас.

— У нас в старом дивизионе, товарищ комдив, механик обычно не ходил в бой.

— А что он делал? В тылу отсиживался?

— Зачем отсиживался? Готовился к ремонту и… вообще.

Чигареву показалось, будто он видит бегающие глаза Карпенко, замечает дрожь его колен, — и, чтобы раз навсегда покончить с попытками Карпенко уклониться от участия в бою, сказал резко:

— Выполняйте мой приказ. Пойдете обеспечивающим на сто пятьдесят четвертом. Повторите приказание.

— Есть, идти обеспечивающим, — промямлил Карпенко, отступил в сторону и растворился в темноте.

Карпенко был зол и немного растерян. Как мог он так просчитаться? Кому поверил? Семенову, пустомеле! Где сейчас Семенов? Словно корова языком слизнула бывшего командира Северной группы!.. Сгорел и дыма нету! Был, да весь вышел! — как говорят матросы.

Думал, что и с Норкиным все покончено, а он отделался легким ушибом и, кажется, еще быстрее в гору полез. Надо бы держаться за него. Да сделанного не воротишь: сам выпросился у Голованова на тральщики. Надеялся, что с Чигаревым легче будет, а он ишь какую штуку выкинул! Всех офицеров штаба расписал обеспечивающими на тральщики! Ну где это видано, чтобы инженер-капитан второго ранга шел в бой рядом с каким-то мичманишкой, командиром катера-тральщика?!

Если бы это был обыкновенный поход — куда ни шло, А с десантом, да еще в Пинск… Карпенко тяжело вздохнул, выругался про себя и, перевалившись через леера, ступил на палубу катера. Нет, нужно быть воистину сумасшедшим, чтобы идти в такой поход! Кругом болота. Припять петляет между ними, как скаженная, а там, на западе, распластав крылья кварталов на невысоких холмах, стоит на страже Пинск. Остроконечные купола его соборов отчетливо видны отсюда, а если видны они, то ведь видно и с них. Немцы не дураки и наверняка посадили там наблюдателей, которым не только катера, но и каждый матрос виден. Можно ли в таких условиях мечтать о высадке десанта? И плюс — тридцать шесть километров ползти между берегов, сжимающих реку, и ежесекундно ждать залпа из кустов!

— Снимаются, товарищ инженер! — докладывает командир катера мичман Ткачев. Он прибыл во Флотилию недавно, у него от волнения дрожит голос, все ему кажется необычайным.

«Даже этот молокосос, наверное, понимает бессмысленность операции», — с неприязнью глядя на Ткачева, думает Карпенко и отрывисто бросает:

— Снимайтесь.

Катер осторожно крадется между притихших темных берегов. В звездном небе степенно тарахтят «кукурузники». Они, как и катера, идут к Пинску, который сейчас притаился где-то там в ночном мраке. И даже самолеты ненавистны Карпенко. Ненавистны только потому, что они высоко, по ним не могут внезапно ударить прямой наводкой. Карпенко кажется, будто за каждым кустом прячется по крайней мере взвод противника и держит на прицеле именно его. По спине пробегает волна дрожи.

— Замерзли, товарищ инженер? — спрашивает Ткачев. Карпенко чудится насмешка и в голосе и в словах.

— Оденьте мой бушлат или спуститесь в отсек машинный. Там тепло.

Идея! Оказывается, и молокосос может предложить дельное! Карпенко юркнул в машинный отсек и торопливо захлопнул за собой люк. Около мотора, машинально комкая в руках ветошь, стоят мотористы. У каждого из них есть свое определенное место, свой боевой пост, на котором он стоит. У Карпенко нет боевого поста. Он подходит к черной трубе газогенератора и присаживается на корточки около него. Самое безопасное место на катере: с двух сторон от пуль и осколков защищают мотор и газогенератор, а с третьей — металлические листы настила. Они сейчас подняты и стоят вдоль бортов.

Карпенко зябко поводит плечами и еще плотнее прижимается к теплому телу мотора. Тепло, идущее от газогенератора, и ритмичный шум мотора успокаивают. Карпенко вспоминает жену. Вчера получил от нее письмо. Пишет, что скучает, с нетерпением ждет того дня, когда они снова будут вместе. Страшно хочется верить ей, но червяк ревности все глубже и злее вгрызается в сердце. И чем больше думает Карпенко над письмом, тем больше сомневается в его правдивости. Почему это вдруг, например, она назвала его «милым старикашкой»? И вовсе он не старик, а просто мужчина в годах… Нет, надо просить у начальства отпуск по семейным обстоятельствам. Обстановка для этого, кажется, благоприятная: Пинск будет взят со дня на день, а после него идти некуда. Вынужденная остановка. Надолго ли? Кто его знает. Может, и канал разрушен… Самое главное — вырваться отсюда, добраться до наркомата, а там можно будет и попытать счастья. Если клюнет — занять соответствующее местечко в тылу, немедленно вызвать Кисулю, обставить квартиру, и жить можно. Прощай тогда беспокойная кочевая жизнь и вы, товарищи Норкин и Чигарев. Карпенко вам больше не слуга!

Мечты унесли Карпенко в уютную комнату, он мысленно уже сидел в глубоком кресле и неторопливо потягивал чаек, наблюдая за раскрасневшейся, улыбающейся женушкой, когда его привычное ухо уловило изменения в работе мотора. Мотор захлебывался, временами срывался на торопливую скороговорку. Мотористы, недавно переведенные на тральщик с погибших бронекатеров, еще плохо знали особенности этого мотора и теперь с излишней поспешностью суетились возле него. И тут Карпенко пришло в голову; «А что, если мотор заглохнет? Красота!» Катер приткнулся бы к берегу и спокойнехонько стоял в кустах, пока остальные высаживают десант! Правда, тут же Карпенко испытал нечто похожее на слабый протест, но не дал ему вырасти, оформиться и убил его в зародыше доводом, что на задание вышло много катеров и один катер ровно ничего не значит. Начальство даже не заметит его отсутствия.

Сдерживая волнение, Карпенко поднялся, вылез из своего угла и подошел к мотористам.

— Что у вас? — спросил он, угрюмо сдвинув брови.

— Барахлит, — неопределенно ответил командир отделения мотористов, зачем-то завел пускач, и в этот момент мотор, чихнув в последний раз, заглох. Даже ушам стало больно от внезапно наступившей тишины. Слышно, как за бортом, постепенно затихая, журчит вода.

Задребезжал звонок, и из переговорной трубы донесся глухой, немного растерянный голос Ткачева: — В машине! Что случилось?

Командир отделения мотористов взглянул на Карпенко, моля глазами о помощи, но широкое лицо Карпенко ничего не выражало, кроме крайней озабоченности.

— Мотор вышел из строя, — отчаявшись, сказал командир отделения.

— Скольку времени потребуется на ремонт?

— Становимся на переборку, — уклонился командир отделения от прямого ответа.

Катер чуть качнулся, накренился, начав поворот. Вскоре под днищем заскрипел песок и, приподняв нос, тральщик замер на песчаной отмели. Карпенко для видимости немного поболтался около мотора, наблюдая за мотористами, снимавшими крышки цилиндров, и вылез на палубу. После машинного отделения ночной воздух был особенно свеж, но Карпенко больше не дрожал, «не мерз». Он прошел к рубке и сел около нее на надстройку кубрика. Река была пустынна. Только издали доносился приглушенный расстоянием шум моторов.

— Что там, товарищ инженер? — спросил Ткачев, выходя из рубки. — Скоро?

— Плохо, товарищ мичман, подготовлены ваши мотористы. От них все зависит.

Ткачев вздохнул, понурился и отошел к пулемету. Он признавал свою вину, но кое-что мог бы сказать и в свое оправдание. Хорошо, он виноват (с командира не снимается ответственность, если он командует частью без года неделю), но где раньше были вы, механик дивизиона? О чем вы думали, когда соглашались на перевод мотористов с бронекатеров на газогенераторные тральщики?.. Но пререканиями делу не поможешь. Спорь или не спорь, а катера уже ушли вперед.

На душе у Карпенко было спокойно. Он не верил в успех десантной операции, с минуты на минуту ждал яростных залпов притаившихся в засаде пушек, а что должно последовать за этим — и ребенку ясно: Припять слишком узка и мала для того, чтобы маневрировать, уклоняясь от снарядов, и катера собьются в кучу, часть из них выбросится на отмели, превратится в мишени для вражеских артиллеристов. Только счастливцы вырвутся оттуда. Вот после этого побоища, действительно, каждый катер будет цениться на вес золота, и никто не спросит с Карпенко, почему он отстаивался в кустах.

Пока Карпенко тешил себя подобными надеждами, дивизион Норкина уже подошел к Пинску. «Кукурузники», тревожившие гарнизон почти всю ночь, сделали свое дело: утомленный город спал. Не было видно ни одного огонька, не слышалось человеческих голосов. Даже мерная поступь патрулей не нарушала мертвой тишины.

Норкин осторожно подвел дивизион к берегу и в нерешительности замялся. Если бы противник встретил его ливнем пуль, засыпал минами и снарядами, он бы знал, что делать. Но эта мертвая тишина пугала. Не верилось, что дерзкий замысел осуществлен так удачно и легко.

— Молчат? — тихо спросил Козлов, стоявший рядом с Норкиным на носу катера. — Начинаю высаживаться.

Норкии молча стиснул его руку. На берег спрыгнули первые черные фигуры матросов, и темнота поглотила их. Михаил и другие офицеры тщетно всматривались в темноту, тщетно прислушивались к неясным ночным шорохам: ночь не выдавала десантников.

Сзади подошли тральщики. Они втиснулись между бронекатерами, торопливо высадили десант и, пятясь, отошли от берега. А Норкин все ждал. Он изжевал уже не одну папиросу, обругал Гридина, сунувшегося к нему с вопросом, а город по-прежнему был нем. Заряженные пушки искали цели и не могли найти их. Сдерживая нервную дрожь, вздыхали пулеметчики в башнях, а город все молчал.

И вдруг в ночные шумы, ставшие уже привычными, ворвался новый звук. Слабый, неясный, возникший где-то среди городских кварталов, он постепенно приближался, становился отчетливее, громче. Скоро всем стало ясно, что к берегу идет толпа людей. Кто они? Немцы, уничтожившие десант в молчаливой ночной схватке? Не похоже. Не такие у Козлова матросы, чтобы дали себя зарезать как ягнят. Хоть один да бросил бы гранату, хоть один да облегчил бы душу длинной очередью. Но кто же идет, кто?

Прямо перед катерами неожиданно возникает толпа людей в одном нижнем белье. На борт бронекатера подымается матрос-десантник и протягивает Норкину записку,

— От майора, велено в собственные руки, — говорит он.

Норкин идет в рубку и при свете ручного фонарика разбирает торопливые каракули Козлова:

«Порядок, Мишка! Фрицы спят как сурки. Ходим по домам и вытаскиваем их из-под перин. Направляю к тебе первую партию пленных, а сам начинаю пробиваться в порт и к вокзалу. Гони к начальству и возвращайся с подмогой. Сообща мигом фрицев скрутим. Да заодно шурани там и насчет мин. Какая-то сволочь застряла с ними. А на что мне минометы без мин? Козлов».

Тральщик Маратовского вместе с другими высадил десант и возвращался обратно, осторожно маневрируя между отмелями, которые угадывались по накатывающимся на них волнам. Было пройдено уже больше половины пути, когда Копылов, бессменно дежуривший у пулемета, крикнул:

— С правого борта катер!

Мараговский вышел из рубки и наклонился вперед, вглядываясь в смутные очертания катера, еле видного в предрассветных сумерках. Силуэт был знаком, на палубе виднелись люди, и Мараговский скомандовал:

— Подойти к его борту!

Еще минута, и катера стукнулись бортами. Первым человеком, которого узнал Мараговский, был Карпенко.

— Куда идете? На базу? — спросил он, держась за леера и перенося через них ногу.

— Что случилось? Разгрузились или нет? — в свою очередь спросил Мараговский.

— Понимаешь, мотор скис, — пояснил Ткачев. — Только досюда и дотянул$7

— Что за груз?

— Мины.

Маратовский думал недолго. Он представил себе десантников, безмолвно сидящих около никому не нужных минометных труб, и сказал просто, словно пригласил пообедать:

— Крепись швартовыми за мои кнехты. Утащу в Пинск.

Услыхав это, Карпенко мысленно поморщился, но овладел собой: спорить неприлично, опасно, да и катера возвращались из Пинска, как с прогулки. Тем временем пеньковые тросы легли на чугунные кнехты, винт поднял со дна ил, замутил воду, катер задрожал, напрягся и тронулся. Тральщики борт о борт пошли в Пинск. Навстречу им попались бронекатера.

— Какой катер? — окликнули с головного.

— Скажи, что Карпенко с минами, — подсказал Карпенко сигнальщику.

— Торопись!

Бронекатера пронеслись, исчезли, а тральщики все еще покачивались на поднятых ими волнах.

Рассвет застал катера в пути. На посветлевшем небе сначала выступили, как зубцы, островерхие соборы, а потом и дома. В городе уже трещали автоматы. Но берег был безлюден, если не считать нескольких раненых десантников, которые терпеливо дожидались здесь отправки в госпиталь. Мараговский подвел оба тральщика к берегу, сбросил трап, и тяжелые ящики заскользили на траву, примятую множеством ног. Неизвестно откуда появившиеся солдаты подхватывали ящики и тащили к каменной ограде парка, из-за которой кое-где торчали стволы минометов.

И вдруг из подвала дома, одиноко стоявшего на самом берегу, вырвалась струя огня и с противным цоканьем пули впились в борта катера. Зазвенели разбитые стекла. Вскрикнул Копылов и тотчас послал ответную длинную очередь. Красные трассирующие пули сначала втыкались около отдушины, словно разведывали путь, потом несколько их скользнуло внутрь подвала, и вражеский пулемет захлебнулся. Но начало было положено: едва он замолк, как новая очередь разорвала воздух, и пули снова впились в тральщик. Мараговский, заметив, что Копылов, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, медленно разворачиваетея со своим пулеметом, хотел прикрикнуть на него, но в это время по трапу скатился последний ящик.

— Полный назад! — крикнул Мараговский, и тральщик, таща своего больного собрата, начал медленно разворачиваться.

Карпенко, как только просвистели первые пули, исчез в машинном отсеке и забился в свой уголок между мотором и газогенератором. Мотористы все еще возились около мотора. Вот один из них охнул и как-то странно повалился на бок. Около его головы расползалась темноватая лужица. «Как куропаток перебьют!» — мелькнуло в голове Карпенко. Он вскочил, за несколько минут заменил злополучную поврежденную деталь, и, когда тральщик Маратовского начал поворот, сто пятьдесят четвертый неожиданно дал полный ход. Катера развернулись словно вокруг оси, катер Маратовского выскочил на мель, швартовы лопнули. Это никого не удивило и не взволновало: в бою всякое бывает. Мараговский пробовал сняться с мели своим мотором — ничего не вышло: катер засел крепко. Вся надежда была на товарища. Но напрасно ждали его моряки. Сто пятьдесят четвертый уже скользнул в Припять и теперь полным ходом удирал от города. Некоторое время над берегами виднелась его мачта с развевающимся на ней флагом, потом исчезла и она. Катер Мараговского остался один под хлещущими по нему свинцовыми струями. Правда, пехотинцы открыли огонь из минометов, стреляли из винтовок, пулеметов, но противник торопился наверстать упущенное и бил со всех сторон, бил не переставая. Казалось невероятным, что Копылов еще стоит около пулемета, что его не снесло этим вихрем.

Мараговский понял, что долго так продолжаться не может. Он осмотрелся. Ничего утешительного: или снимать катер с мели, или бросать его здесь и вплавь добираться до десантников. Но как можно бросить катер, если он еще живой? Один мотор не может снять или хотя бы раскачать его; значит, нужно помочь ему. И Мараговский решился. Он встал на борт и крикнул: — За мной! В воду!

Еще не понимая в чем дело, матросы попрыгали за своим командиром. А он, стоя в воде по грудь, уже подпирал плечом борт катера.

— Все в воду! Копылов! Прыгай! — кричит Маратовский.

— Не могу. Ноги побиты.

На катере, кроме тяжелораненых десантников, осталось три человека: моторист, рулевой и Копылов, по-прежнему огрызающийся из пулемета на каждую вспышку.

Укрывшись от пуль за бортом катера, моряки подвели под него бревна и нажали на них. Струя, взвихренная винтом, рвала одежду, вымывала из-под ног песок, норовила свалить, но матросы упрямо добивались и добились своего. Катер нерешительно дрогнул, замер, как бы в раздумье, и вдруг пополз все быстрее и быстрее.

— По коням! — крикнул кто-то из раненых десантников, помогавших команде катера, ухватился за леера и только выпрямился, как очередь прошлась ему по груди. Потемнела тельняшка, покрылась растущими темно-бурыми пятнами, и матрос, нелепо раскинув руки, упал в воду. Она сомкнулась над ним.

— Буксируемся! — крикнул Мараговский и, уцепившись руками за леерные стойки, потащился за катером, который уже спешил за спасительный выступ берега,

Так и вышли они из боя: у пулемета — побледневший, ослабевший от потери крови Копылов, в рубке — Моисеев с разбитой пулей скулой, в машинном отсеке — моторист, а остальные — за бортом.

Отсутствие в Пинске сопротивления оказалось неожиданностью не только для непосредственных участников десантной операции. Крепко призадумался Голованов, а командующий армией, которому была придана бригада, просто считал, что фашисты заманивают в ловушку, и наотрез отказался посылать подкрепление до тех пор, пока обстановка не станет более ясной. Прибытие дивизиона Норкина тоже не внесло ясности. Правда, были пленные, на первом допросе они единодушно показали, что не ждали нападения, не приготовились к сопротивлению, но разве не могли они умышленно соврать? И опять мнения разделились: Голованов настаивал на немедленной высадке главных сил, а командующий армией предлагал подождать.

Взошедшее солнце залило город светом, и стены домов порозовели, будто на них легли отблески пожаров. Теперь стрельба не смолкала ни на минуту. Голованов, заложив руки за спину, нетерпеливо ходил по берегу около застывших в ожидании бронекатеров. Немного в стороне от него стояли Норкин и командиры отрядов. Голованов видел их хмурые лица, чувствовал на себе взгляды, полные недоумения и осуждения, но ничего поделать не мог. Нужно было немедленно высаживать войска в город, а где их взять? Он отдал все, что было у него.

Тарахтенье мотора привлекло внимание Голованова. Он остановился и посмотрел на реку. По ней, окутанный клубами белого пара, шел тральщик. На его борту виднелись цифры «154». Тральщик, описав дугу, подошел к берегу. Карпенко спрыгнул на землю и, словно не замечая Чига-рева, сверлившего его глазами, направился к Голованову.

— Разрешите доложить, товарищ контр-адмирал?

— Докладывайте, Карпенко, — ответил Голованов и заметно оживился. Он надеялся, что Карпенко доставил ему те последние данные, которые убедят командующего армией.

— Задание выполнено, потерь не имею.

Лицо Голованова оставалось по-прежнему спокойным, но глаза налились гневом. Не того ждал адмирал. Карпенко — старый служака, мог бы и сам догадаться, что сейчас важнее всего общая обстановка в городе, а не формальный доклад одного катера. Эку невидаль сообщил! «Задание выполнил»! Все катера задание выполнили.

— Разрешите? — спросил Чигарев, останавливаясь в трех шагах от адмирала.

Голованов взглянул на его хмурое решительное лицо, иочувствовал, что у нового комдива есть особые причины вмешиваться в его разговор и ответил:

— Да.

— Где вы оставили катер Мараговского?

В глазах Карпенко мелькнуло подобие растерянности, но он быстро справился с собой и ответил, глядя прямо в глаза Голованова:

— Мы с ним были вместе. Маневрируя около берега, Мараговский выбросил катер на мель… Мы не могли его снять.

— Товарища в беде бросили? — Голос Чигарева даже слишком спокоен, и от этого становится страшно. Пальцы теребят кобуру пистолета.

За мгновение, не поддающееся учету, Карпенко заново пережил все: и чмоканье пуль, и страх смерти, и рывок, катера, и треск лопнувших швартовых. И, как это всегда бывает с трусами, ему теперь казалось, что по ним било множество пулеметов и даже батарей. Не уйди он — лежал бы сейчас сто пятьдесят четвертый грудой обломков, как и катер Мараговского. А в том, что тот погиб, у Карпенко не было сомнений. Погиб катер Мараговского — нет лишних свидетелей (команда сто пятьдесят четвертого наговаривать на себя не станет), и Карпенко, умышленно повысив голос, чтобы его слышали и офицеры, стоявшие в стороне, сказал:

— Некого бросать было… Развалина….

— Чем его так? — спросил Голованов. — Пушки и пулеметы.

И столько уверенности было в голосе Карпенко, что никому даже в голову не пришло усомниться в правдивости его слов, хотя никто не слышал ни одного пушечного выстрела. Да и не это волновало сейчас. Всех задела за живое гибель тральщика Мараговского. Все время был такой удачливый, вылезал, казалось бы, между зубов смерти, а тут погиб, погиб, когда все остальные не имеют даже пробоины. А каково сейчас десантникам?

— Норкин! — сказал Голованов, и Михаил подбежал к нему. — Вышли два отряда для стрельбы с закрытой позиции. Снарядов и мин не жалей.

— Есть, — ответил Норкин и только хотел идти, как к Голованову подошёл Ясенев и сказал, почему-то подмигивая Норкину:

— Командующий армией приказал высадить в город главные силы. Пехота уже на подходе.

— Отставить, Норкин! Сначала выбросишь подкрепление десантникам, а потом становись всем дивизионом на огневую и не давай вздохнуть фрицам!

Но не успел Норкин убежать на бронекатера, не успел отдать приказания командирам отрядов, как кто-то радостно крикнул:

— Идет! Катер Мараговского идет!

Все враз повернулись к реке. Катер Мараговского, накренившись на правый борт и зарываясь носом, медленно шел к месту стоянки. Стволы спаренного пулемета смотрели в небо. Между коробок с пулеметными лентами лежал Копылов. Жилин что-то колдовал над его обнаженными ногами. Тральщик шел вдоль притихших катеров, и всюду молча стояли моряки, приветствуя товарища, которого уже считали погибшим.

На Карпенко никто не обращал внимания. Он мог бы бежать, скрыться в лесу, болотах, но ноги его отяжелели, казалось вросли в землю. С землисто-серым лицом стоял он безучастно около Голованова.

Петля стального троса, брошенная нетвердой рукой, плюхнулась в воду. Матрос, стоявший впереди других, зашел в воду, поднял трос, вынес на берег и набросил на ломик. Мараговский, засунув забинтованную руку за борт кителя, сошел на берег, направился к Голованову. И тут он увидел Карпенко. Судорога искривила губы, и, сделав еще шаг, Мараговский закатил ему звонкую оплеуху. Карпенко молча схватился за щеку.

— Арестовать обоих, — сухо сказал Голованов.

А с тральщика уже выносили раненых. Норкин, увидев Копылова, подумал: «Да, этот не пустышка».

К бронекатерам подошла пехота.

Начался первый день боев за освобождение Пинска.