"Первый и непобедимый" - читать интересную книгу автора (Галанина Юлия Евгеньевна)

Глава вторая Я И МАГИЯ

Я и магия почти не пересекались.

И за исключением того, что приходилось переписывать уйму карточек, приобретая неизбежную мозоль на среднем пальце, все это меня как-то мало касалось.

Да и магия дошла к нам позже, чем к северным городам, — похоже, она расходилась волнами с севера на юг, как круги на воде от брошенного камня.

Поначалу мы, студенты, конечно, развлекались тем, что собирались где-нибудь и перечитывали вслух книги, какие у кого были в домашних библиотеках, потешаясь над страхом обывателей.

Но то ли Сестра-Хозяйка нас хранила, то ли древние маги были не дураки, — заклинания не находились.

Неимоверными усилиями наш курс нарыл за всё это время аж три настоящих заклинания.

Мне больше всего понравилось то, от которого хлебные крошки на столе превращались в ярких бабочек и улетали в сад.

Это заклинание я употребляла по три раза в день, чтобы не сметать со стола, пока папа не отругал меня, потому что гусеницы, которые появлялись из яичек, отложенных прелестными бабочками, обгрызли наш сад на корню. Мало того, папа заставил меня собирать гусениц. Голыми руками!

Первое заклинание было красивым, но с последствиями, второе же оказалось вообще придурковатым: оно делало кислые лимоны не такими кислыми.

Ладно бы они становились сладкими, так ведь нет, они просто делались несъедобными, совершенно пресными, как кабачки!

А за третье заклинание курс неожиданно получил коллективный выговор от декана, хотя нашей вины ни на мизинец не было.

На Дне Посвящения Новичков старшие курсы всячески издевались над первокурсниками, как и положено. Гоняли их по университетским подземельям, пугая в тёмных углах, заманивая в непроходимые коридоры, заставляя там есть стручки жгучего перца и запивать их молоком, смешанным со слезой Медбрата (который, как всякому известно, плачет девяностоградусными слезами тщательной перегонки).

Наш участок был самым светлым и безобидным.

Мы же сами не так давно подвергались всему этому, в слезах глотали перец и визжали от ужаса, когда в тёмном коридоре падало сверху что-то склизкое и холодное, и повисало на ушах (охлажденная сердцевина дынь и тыкв, например).

На втором курсе мы злобствовали, отыгрываясь на новеньких, а вот к третьему курсу поостыли, жалея испытуемых. К четвертому курсу позабыли, как это было у нас на первом, и снова развернулись со всей извращённой фантазией и мрачным юмором.

Ну вот, в тот год мы были третьекурсниками и на Дне Посвящения Новичков лишь задавали невинные вопросы, заставляя первокурсников бледнеть и давиться словами.

А в конце пытки, когда они уж не чаяли от нас отвязаться, мы вытолкнули вперёд моего одногруппника Штиля, того самого, что тоже участвовал в Боевом Сопротивлении, одетого и загримированного под декана.

Он развернул мятую бумаженцию и начал читать заготовленное напутствие новичкам. И почему накануне его никто вслух не прочёл? Видимо, писалось оно в спешке, и Штилю было не до полировки текста.

На заключительных словах речи фальшивого декана первый курс в полном составе покрылся рогами.

Первокурсники решили, что так и положено.

Преподаватели же, почему-то, нового заклинания не оценили.

И главное, шуму было куда больше, чем последствий: рога легко отламывались, без всякого вреда для владельца. Материал, из которого они состояли, напоминал обыкновенную морковь, только пожестче.

Нам влепили строгий выговор, каждому — персонально.

Наверное, декан обиделся, что Штиль изображал его, а не, к примеру, зам. декана или куратора курса.

Недельку после посвящения все поголовно ходили рогатыми, заклиная друг друга по пятьдесят раз в день. Эти рога мы отламывали и вешали в аудиториях над кафедрами, украшая так портреты наиболее известных университетских деятелей.

А Штиль решил не обламывать рога, которые ему назаклинали. К концу дня голова его смотрелась странно, словно волосы слиплись в пучки и стали дыбом. Когда рога покрыли всю волосистую поверхность головы, их появление прекратилось, заклинай не заклинай. Штиль сиял.

Но когда дело дошло до снятия рогов, — перестал сиять.

Те самые первые выросты, которые ему нажелали, к вечеру задеревенели и уже не отрывались.

Вот здесь пришло время шутить декану…

Он сквозь очки осмотрел колючую макушку и запретил пилить рога, сказав запаниковавшему Штилю:

— Коллега, ваш эксперимент достоин всяческого восхищения! Вы значительно обогатите своим опытом рождающуюся в муках новую научную дисциплину «заклинаниеведение» и, возможно, попадете на её скрижали как один из первых экспериментаторов. Давайте не будем прерывать этот крайне интересный опыт и подождем пару месяцев (и хоть бы улыбнулся при этом, изверг!).

Ну не пару месяцев, а неделю Штилю пришлось проходить с рогами и спать, чуть ли не сидя на стуле. Потом рога засохли и благополучно отвалились.

Всё это, конечно, было весело, заклинания сделали жизнь не в пример интереснее, но я чаще и чаще начала чувствовать какое-то беспокойство без повода. Словно тесно мне в Ракушке стало…

К концу четвертого курса всё кругом раздражало, а что конкретно цепляет, — понять не могла.

Особых претензий ни к чему не было, я любила и дом, и Университет, и город. Мне здесь было удивительно уютно, но беспокойство не проходило.

Подумав, я решила сходить посоветоваться к Ножу, приятелю сестры, одному из организаторов Боевого Сопротивления.

После того, как он и его люди освободили Ракушку, Нож ушел в тень, не взваливая на себя никаких официальных должностей и занимаясь самыми разнообразными делами, — ведь и он, и его друзья к началу войны были всего лишь студентами-старшекурсниками. Все, кто уцелел от Боевого Сопротивления, после победы пошли доучиваться.

Нож аккуратно закончил Университет, потом получил степень магистра, должность младшего преподавателя и право вести экстраординарные лекции.

«Нож — он умный», — так рассуждала я, спеша после занятий к старым корпусам Университета, где были лаборатории. — «Он умный, несмотря на то, что позавчера сестра прилюдно его обозвала дураком! Здесь она не права!»

Чтобы найти Ножа, нужно было выбрать самое закопчённое из всех закопчённых помещений.

Рецепт был проверенный, Нож сидел в чёрной от копоти лаборатории и тёр в фарфоровой ступке какой-то порошок.

— Пушистая Сестричка! — обрадовался он. — Заходи, заходи! Рассказывай. Хоть отдохну, устал как собака.

Мой сбивчивый и путаный рассказ ни о чём он выслушал на удивление внимательно, а потом некоторое время молчал, крутя пестик в ступе.

В принципе, на такую реакцию я и рассчитывала, как ещё можно реагировать на жалобы типа «что-то не так, а что — непонятно…»?

— Извини меня, конечно, Пушистая Сестричка, — наконец сказал он, — но ты последняя заметила, что с тобой, в самом деле, не всё в порядке.

И снова замолчал.

— Ты продолжай, продолжай… — подбодрила я его с интересом.

Нож продолжил, и такого продолжения я не ожидала:

— Тебе самой не кажется странным, что у тебя до сих пор нет друга? — спросил Нож. — В смысле, парня?

— А кто в этом виноват? — охотно возмутилась я. — Вы — преподаватели! С таким учебным расписанием времени не то, что на личную жизнь, на сон не остаётся. В туалете и то приходится конспекты читать. А потом, я, наверное, и не нравлюсь никому, именно в этом плане.

— Да в том-то и дело, что нравишься, — совершенно серьёзно сказал Нож. — И никакое, даже самое плотное расписание личной жизни не помеха, я тебе почти как член вашей семьи говорю, если Светлая, конечно, сменит гнев на милость. Ты сама не замечаешь, но я со стороны вижу: это у тебя нет никакого желания.

— А это так важно? — фыркнула я, думая, что Нож углубился в какие-то странные дебри. Я к нему с серьёзным делом, а он…

— Да. Важно! — отрезал Нож. — Вот ответь мне честно, неужели никто из вашего курса тебе не нравится?

— Да они все мне нравятся. Я очень тепло к нашим ребятам отношусь! — возмущенно воскликнула я.

Это было правдой. Ребята с курса все как на подбор были очень славные, и я любила их… ммм… как братьев.

— Этого что, недостаточно, что ли?!

— Ты бы видела себя со стороны! — неожиданно повысил голос Нож. — Когда с тобой пытается познакомиться парень, (а я наблюдал это десятки раз на университетских вечеринках) ты меряешь его взглядом от макушки до пят, словно сравниваешь с кем-то невидимым и сравнение всегда не в пользу бедолаги, такое разочарование появляется у тебя в глазах. И он сбегает, чувствуя это. Кому приятно знать, что его ставят не выше таракана?

— Ты с ума сошел… — испуганно сказала я и стала прикидывать, как бы тихо отойти к двери и незаметно нашарить там хвостом ручку. Вдруг у Ножа сумасшествие буйное? Вдруг он на людей теперь бросаться будет? Надо лекарей звать.

— Никуда я не сошёл, — снова нормальным голосом сказал Нож. — Просто ты даже представить не можешь, насколько всё серьёзно. Ты же уже не Умная.

«Нет, все-таки свихнулся!» — уверилась я и стала мелкими шажками отступать.

— Ну, сама подумай, — продолжал Нож, призывая в помощь к своему сумасшествию обожаемую им логику. — Давай разберем меня. Я — Нож. Я был Ножом в детстве, остался им и сейчас, и Ножом умру. То же самое со Светлой. Твоя сестра кем была, тем и останется. А ты… — ты до войны была Пушистой. Потом, когда вас, малолетних пигалиц, Сильные увезли в эти гадючники, ты стала Двадцать Второй.

— А потом я стала Пушистой Сестричкой с лёгкой руки Боевого Сопротивления, — подхватила я. — Ну и что?

— Хочешь ты того или нет, но годы, проведённые в Пряжке, для тебя бесследно не прошли! — жёстко (и жестоко) сказал Нож. — Ты — другая. Не только ты, все, кто был там. Пряжка живёт в тебе. Иногда она прорывается не нашим произношением отдельных слов, не нашей логикой отдельных поступков. Ты иногда даже смотришь на людей не так, по-чужому. Точнее, ты смотришь не как Пушистая, а как Двадцать Вторая.

— Да, это всё грустно и невыразимо печально! — теперь уже заорала в бешенстве я, подскакивая обратно к столу, вцепляясь в его столешницу и с яростью глядя Ножу в глаза. — Ладно бы кто другой говорил! Будто ты не знаешь, как я ненавидела, ненавижу Пряжку! И я её разрушила!

— Ненависть, к сожалению, слишком сильное чувство, — вздохнул Нож. — Как и любовь.

— Ну нет у меня сейчас парня, и что, в этом Пряжка виновата?! — продолжала возмущенно кричать я. — И это, Медбрат сдохни, так важно всем окружающим?!

— Именно Пряжка! — Нож долбанул кулаком по столу так, что ступка подскочила и опрокинулась. — Когда вы там, на севере, превращались из девочек в девушек, вас не зря держали бок о бок с молодыми красавцами Сильных. Это как запечатление у новорожденных утят, кого первым увидят, того и признают. В твоей голове намертво сидит образ идеального мужчины, достойного быть отцом твоих детей, — опять же понимаешь ты это или нет. И это не Умный. А может, и не только Сильный.

Тут уж я промолчала.

Нож ведь был единственным, кто застукал наш полёт с драконом к звездам. И всё прекрасно понял.

— Ну ладно, я впечатлилась и ужаснулась, — сказала я угрюмо, пытаясь тщательно рассмотреть крупинки чёрного порошка, высыпавшегося на столешницу. — Завтра исправлюсь, сотру навязанный врагом образ идеального мужчины, заведу роман с кем-нибудь из наших, забеременею и привет. Все довольны?

— А так не хочется, правда? — поглядел исподлобья Нож, забирая ступу и сметая в неё вылетевший порошок. — Не насилуй себя. Я тебе всё это сказал, чтобы ты задумалась и прислушалась к себе. Ты просто засиделась в Ракушке, выросла из неё и тебе сейчас тут тесно. Мне кажется, надо просто уехать отсюда на время, посмотреть на другой кусочек мира. У вас сейчас, кстати, полугодовая практика на носу — вот и езжай. Я могу порыться в канцелярии и поискать для тебя в заявках на практикантов интересное местечко. Да и вообще, пора тебе самостоятельно пожить, разъелась ты за четыре года на маминых пирожках, со спины совсем квадратная стала.

— Ещё подумаю! — рявкнула я в ответ и бросилась из лаборатории со всех ног.

Я бежала по пустынным коридорам старого корпуса, топая так, что стёкла звенели, и кипела от негодования:

«Дурак, нет, правда, настоящий дурак! И правильно его сестра обозвала!»

Выбежала в вестибюль и кинулась к громадному напольному зеркалу в тяжёлой резной раме, стоявшему у входа. Достала маленькое карманное зеркальце и с помощью двух зеркал стала осматривать свою спину.

«Вот гад, всё наврал!» — отлегло у меня от сердца. — «И совсем не квадратная. Прямоугольная пока…»

Немного успокоившись, я пошла домой.

Пока мы с Ножом орали друг на друга, наступил вечер.

В университетском парке было темно, кованые столбы с фонарями стояли лишь на перекрестках дорожек (наверное, чтобы парочкам в темноте было удобнее целоваться). Сейчас в парке никого не было. Пахло и отдаленным морем и весенней, терпкой ещё листвой.

Я шла и обдумывала всё, что сказал Нож.

Если поверить его словам, то с такими странными образами, которые, видите ли, без моего желания засели в моей бедной голове, запечатлелись, так сказать, словно у новорожденного утёнка, тьфу, какая гадость, меня ждет тяжелая и странная личная жизнь со множеством осложнений. Как интересно!

Вспомнив последнюю фразу про квадратную спину, я снова разозлилась. Резко остановилась, решив вернуться и сказать Ножу всё, что я о нем думаю после нашего разговора.

В этот момент у меня перед носом просвистела стрела. Если бы я не встала, она бы была во мне.

Особо не соображая, я дернулась вперёд, — и как выяснилось, тоже правильно. Вторая стрела прошла там, где я остановилась мгновение назад.

Тут уж я пришла в себя, забыла про идеальных мужчин и мамины пирожки, заорала диким криком и метнулась к кустам. Сзади послышался топот, впереди — ответные крики. Это спугнуло неизвестного стрелка.

Меня догнал Нож, потом прибежал парковый сторож, отозвавшийся на мои вопли. Они прочесали кусты, из которых стреляли, а затем Нож чуть ли не за шиворот повёл меня домой.

— Меня чуть не застрелили! — жаловалась я дрожащим голосом, чувствуя, как противно дрожат коленки, и дурнота подкатывает к горлу.

— Не бери в голову, — как-то равнодушно отмахнулся Нож. — Разберёмся. Придурок, наверное, какой-нибудь пугает. Помнишь, в прошлом году один первокурсник умом подвинулся и бегал по Университету в белой простыне?

— Помню.

— Ну и этот, наверное, такой же.

Нож довёл меня до дому, сдал с рук на руки родителям, а потом долго о чём-то шептался в саду с сестрой. А потом они не менее долго целовались, — я в окно видела. Можно было сделать вывод, что в глазах сестры Нож перестал быть дураком. Не исключено, что лишь на время.

А я сидела за столом с потушенной лампой, смотрела на ночное небо и думала, что Нож, всё-таки, не совсем нормальный.

То, что я ни с кем не сплю — страшное дело, ужас и кошмар!

А то, что меня чуть не пристрелили — «не бери в голову».

Мне так кажется, что всё наоборот, надо волноваться во втором случае и совершенно не надо в первом…

Сам-то хорош, — они с сестрой тоже непонятно как живут. Вполне бы трёх племянников за это время мне сделали, но нет, у каждого диссертация пока на уме. И степень магистра с правом преподавания ординарных лекций.

А у меня, может, тоже. Диссертация.

Тут уж я, конечно, себе лгала. Моя головная боль называлась не диссертация, а дракон.

Неделю после того, как он улетел, я крепилась. Потом принялась вызывать его. Ну, просто так, для того, чтобы узнать, нормально ли долетел и всё ли в порядке…

Ответа на свой зов я так и не получила, дракон молчал.

Я звала и звала его упрямо до тех пор, пока не рассвело. Никакого, даже самого слабого отзвука, намёка на то, что он меня слышит. Только шумело в ушах, как от вслушивания в раковину.

Спать легла я на рассвете с твёрдой уверенностью, что это не дракон, это изверг летучий!

И поклялась страшной клятвой забыть его навсегда.

Но на следующую ночь проснулась и поняла, что не усну, если снова не попытаюсь его позвать.

Позвала.

Молчание снова было ответом.

Ненавидя дракона и презирая себя, заснула.

На следующий день всё повторилось.

Это превратилось в ежедневную, то есть еженочную дурную привычку.

Сто раз я говорила: «Ну какой смысл напоминать о себе, если тебя не хотят слышать, не хотят с тобой общаться?» И охотно с собой соглашалась, уверенная, что всё, не буду унижаться, выпрашивая ответ.

Но стоило пробить полуночи, — как я просыпалась и понимала, что если не сделаю ещё одну попытку, не засну до утра.

Однажды, разъярённая на себя, я стиснула зубы и не стала пытаться позвать дракона. Ну и провалялась до утра без сна, весь день потом ходила как варёная и поняла, что второй бессонной ночи не выдержу.

И каждый раз, перед тем, как сосредоточиться и жалобно спросить: «Ну, где же ты?! Почему молчишь?!» — сердце ухало вниз, в висках пульсировала кровь, а все тело бросало то в жар, то в холод. И робкая надежда упрямо оживала: «А может быть, в этот раз отзовётся?»

Когда же в очередной раз молчание было ответом, сердце возвращалось на место, в душу снова заползало холодное ожесточение и кто-то ехидный, кто сидит внутри (разумный глист, наверное), притворно-участливо спрашивал: «Ну что, достучалась?» И я уже почти радовалась, что результат один, надеясь, что всё, образумилась, в следующий раз не буду никого звать и спокойно просплю всю ночь.

Но на следующую ночь снова звала дракона.

Обидно было до заикания, — ведь мне не нужно, чтобы он прилетел или отзывался каждый день… Только бы знать, что он есть, что он живой, что у него всё хорошо… Что он меня помнит, в конце-то концов!!!

Дракон молчал, и звезды теперь тоже не пели, как совсем недавно, когда в любое время дня и ночи можно было, не разжимая губ, послать вопрос — и тут же получить три вопроса в ответ.

А самое печальное, я насмерть забыла ту мелодию, что мы сплели вместе тогда, на холме у Плети. До дикой головной боли пыталась вспомнить — и не могла.

И от этого чувствовала себя так, словно меня придавили чем-то тяжёлым в тот день, когда заморозком побило георгины у нас в саду.

В общем, проблем хватало.

Предложение Ножа уехать куда-нибудь заинтересовало меня, — и я стала прикидывать, а не побывать ли мне, действительно, ещё где-нибудь?