"Том 18. Лорд Долиш и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

БЕЛЫЕ ФИАЛКИ

Дверь в курилку открылась, и наш энергичный секретарь сбежал на дерн у девятой лунки. В эту минуту резко хлопнула дверь, и Старейшина, дремавший в кресле над сборником «Вудхауз о гольфе», открыл глаза, моргая от яркого света, и заметил секретаря, который что-то искал, словно охотничья собака.

— Вы что-то ищете? — заботливо спросил он.

— Да, книгу, — резко ответил секретарь. — Хотел бы я, чтобы народ был поаккуратней. Вы не видели роман «Человек без глаза»? Я его оставил на каком-то кресле, когда пошел завтракать.

— Вам повезло, — сурово сказал мудрец. — Не доверяю этим выдумкам. Насколько полезней вот такой сборник. Настоящая литература.

Секретарь подошел поближе, и Старейшина с интересом принюхался.

— Что бы это могло?.. А, ясно, они у вас в петлице. Белые фиалки. Да-а… Белые фиалки…

— Девушка подарила, — застенчиво сказал секретарь. — Красиво, а?

Он смотрел вниз, на цветы, не замечая тем самым, что в глазах Старейшины появился мрачный блеск. Если бы он заметил, он бы принял меры, ибо этот блеск предвещал воспоминания.

— Белые фиалки, — мечтательно повторил Старейшина. — Занятное совпадение! Букетик фиалок и модный роман. Это напоминает мне…

Поздно спохватившись, секретарь дернулся, но собеседник неназойливо посадил его в соседнее кресло.

— …историю об Уильяме Бейтсе, Джейн Паккард и Родни Спелвине.

Секретарю полегчало.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Вы мне ее вчера рассказывали. Я помню каждое слово. Эта Джейн хотела выйти за поэта, но вовремя одумалась и вышла за Бейтса, который играл в гольф. Ну, просто каждое слово! Бейтс не понимал стихов, но страшно любил Джейн. Удивительно, как все запомнилось! Так что не труди…

— Сейчас, — сказал Старейшина, крепче держа секретаря за рукав, — я собираюсь рассказать вам другую историю об Уильяме Бейтсе, Джейн Паккард и Родни Спелвине.

— Поскольку (сказал Старейшина) вы не забыли моего рассказа, не буду его повторять. Замечу, однако, что временный приступ романтики, едва не связавший Джейн с человеком, который не только пишет стихи, но и не играет в гольф, прошел без следа. Когда, порвав со Спелвином, она соединила судьбу с Бейтсом, все пошло превосходно. Через два часа после свадьбы молодожены играли в гольф и с легкостью победили, что, несомненно, было добрым знаком. Цвет и сливки селения проводили их потом на станцию, и они отправились по стране, посещая избранные матчи.

Перед отходом поезда я отвел Уильяма в сторонку. И его, и Джейн я знал с детства, а потому всей душой стремился к успеху их союза.

— Уильям, — сказал я, — можно тебя на два слова?

— На одно, — ответил он.

— Ты заметил, — развернул я мысль, — что Джейн склонна к романтике? Вроде и не скажешь, но нет, склонна. Поэтому, как многие жены, она будет придавать значение разным мелочам. От мужа ей нужны не только любовь, не только верность…

— А поскорей нельзя?

— …но и внимание к пустякам. Скажем, она просто взбесится, если забыть дату вашей свадьбы.

— Ну, это ничего. Я запомнил.

— Предосторожности не помешают. Из года в год Джейн будет спрашивать: «Ты не забыл, какой сегодня день?» А ты, ответив: «Вторник», займешься ветчиной, нанося нежному сердцу тяжелую рану.

— А вот и нет, — сказал Уильям. — Я кое-что придумал. Вы знаете, как она любит фиалки?

— Фиалки?

— Особенно белые. Этот гад дарил ей по букету в день. Надо учиться у противников. Я договорился, что их будут присылать на каждую годовщину. Заплатил за пять лет вперед. Забуду — а фиалки-то здесь! Сбоев быть не может. Ну, как?

— Замечательно, — одобрил я. Поезд тут же тронулся, и я с легким сердцем покинул станцию.

Джейн и Уильям вернулись и начали нормальную и счастливую жизнь. Утром они делали один раунд, днем — два, а вечером, в тихих сумерках, вспоминали лучшие удары. Джейн описывала, как ей удалось обойти бункер у пятой, Уильям — как он уклонился у седьмой от пологого склона, потом на них сходило блаженное молчание, знакомое только любящим, и, наконец, Уильям показывал тростью, как он использовал у шестнадцатой тяжелую клюшку. Ничего не скажешь, идиллия.

И все-таки над ними постепенно собиралась туча. Подходила годовщина свадьбы, и Джейн нет-нет, а побаивалась, что Уильям о ней забудет. Совершенный супруг начинает действовать загодя. Примерно за неделю он отрешенно произносит: «Помню, в это время я отдал в чистку старый добрый цилиндр», или «Как раз в этот день прислали брюки в полосочку, и я примерял их перед зеркалом». Однако Уильям этого не говорил. Он не коснулся таких предметов даже накануне вечером, и Джейн спустилась к завтраку не без опаски.

Когда явился Уильям, она разливала кофе. Он взял газету и погрузился в нее, никак не показывая, что «день, ах этот день, он лучше рая».[38]

— Уильям, — сказала жена.

— Да? — отозвался муж.

— У-у-уильям, — повторила она, — какой сегодня день?

— Среда, — ответил он. — Ты что, старушка, забыла? Вчера был вторник. Ну и память у тебя!

И, не отрываясь от газеты, он потянулся к ветчине.

— Да, — вдруг оживился он, — я хочу тебе кое-что сказать. Сердце у нее быстро забилось.

— Сказать?

— Очень важное.

— Важное?

— Насчет сосисок. Красота, а не сосиски. Где ты их купила?

— У Браунлоу.

— Вот у него и покупай.

Джейн вышла в сад. Солнце сияло, но не для нее. Конечно, думала она, Уильям ее любит. Но где поэзия, где романтика? А забыть годовщину свадьбы — это уж Бог знает что!

Лелея подобные мысли, она увидела почтальона и пошла ему навстречу. Он вручил ей два конверта (счета) и загадочный пакетик. Она развернула его и увидела коробку белых фиалок.

Сперва она удивилась. Кто бы их мог прислать? Записки не было. Не обнаружился и адрес цветочного магазина.

— Нет, кто же это? — гадала она и вдруг чуть не подскочила. Родни Спелвин! Он всегда дарил ей белые фиалки. А теперь, в своей поэтической манере, сообщает: «Я не забыл». Все кончено, она с ним порвала, но он — безутешен.

Джейн была прекрасной, любящей женой. Но, кроме того, она была женщиной. Осторожно оглядевшись и никого не заметив, она побежала к себе и поставила фиалки в воду. Вечером, прежде чем заснуть, она довольно долго на них смотрела. Бедный Родни! Он для нее — ничто, в лучшем случае друг, но было в нем что-то такое, да, было…

Не буду утомлять повторениями, просто скажу, что то же самое случилось еще через год, через два и через три. Седьмого сентября Уильям ни о чем не помнил, чем отличался от поэта с фиалками. Примерно через месяц, когда после пятой годовщины гандикап его снизился до девяти, а Брейду Вардону Бейтсу исполнилось четыре года, вышел роман под названием «Лиловый веер». Родни Спелвин перешел к прозе.

Я видел статьи и анонсы, но они меня не трогали. Судьба с удивительной беспечностью наносит свои удары. Мог ли я знать, какую роль сыграет этот «Веер» в семейной жизни Бейтса?

Решив его не читать, я переоценил свои возможности. Роман оказался заразным, как испанка. В каждой газете была рецензия, не говоря о восхищенных и возмущенных письмах. Духовенство бушевало, а Шестнадцать Честных Матерей требовали запретить подобные опусы. Что ж, пришлось раскошелиться.

Я не ждал от романа радостей, и не дождался. Написан он был в том неодекадентском стиле, который сейчас моден, но даже на этом фоне выделялся особой противностью. Хуже всего была героиня. Если такую женщину встретишь в жизни, только несокрушимое рыцарство помешает ее укокошить. Прочитав книгу, я отдал ее слесарю, благодаря судьбу за то, что Родни Спелвин не имеет отношения к Джейн. О, как я заблуждался!

Как и все женщины в селении, Джейн купила «Лиловый веер» и, когда не читала, прятала под диванный валик. Побуждал ее к этому не общий тон, а смутное чувство, что хорошая жена не будет так наслаждаться творением человека, который был когда-то с ней связан.

Да, в отличие от меня, она книгой наслаждалась. Юлелия Френч, чьи чары меня не затронули, казалась ей вершиной творения.

Прочитав «Веер» шесть раз, она отправилась в город походить по магазинам и встретила автора. Они стояли рядом, ожидая, пока пройдут машины.

— Родни! — выговорила она.

Он растерялся. Они не виделись пять лет, и за это время он общался с несметным множеством прелестных созданий. Это притупляет память. Джейн назвала его по имени, значит — они близко знакомы, но он не помнил ничего.

Другой бы смутился, но Родни Спелвин был неглуп. Он сразу заметил, что Джейн очень красива, а потому взял ее за руку, расплылся от радости и глубоко заглянул ей в глаза.

— Вы! — проговорил он, играя наверняка. — Моя малютка!

Джейн давно перемахнула через 5 футов 7 дюймов,[39] бицепсы у нее были, как у кузнеца, но определение «малютка» ей понравилось.

— Как странно, что мы встретились… — краснея, сказала она.

— После всех этих лет! — сказал он, несколько рискуя. А вдруг их познакомили позавчера? Вообще-то можно объяснить, что дни тянулись как годы. Современного поэта голыми руками не возьмешь.

— Больше пяти, — тихо вымолвила Джейн. «Где же я был пять лет назад?» — гадал Родни.

Джейн смотрела на мостовую, нервно двигая носком туфли.

— Спасибо за фиалки, — сказала она.

С этим Родни справился быстро.

— Значит, вы их получили? — сказал он. — Замечательно! А я все думал…

— Это так благородно, — продолжала она.

Он растерялся, но тут же пришел в себя и беспечно махнул рукой.

— Ах, о чем говорить!

— Я ведь плохо с вами обошлась. Но это лучше для нас обоих. Вы поняли, правда?

Ага! Так он и знал, что чего-нибудь дождется. Теперь ясно. Ее зовут Джейн, они собирались пожениться. Ну, конечно. Можно и расслабиться.

— Не будем об этом говорить, — сказал он, выражая скорбь. Это нетрудно — сжимаем губы, сдвигаем левую бровь. Он практиковался перед зеркалом, на всякий случай.

— Значит, вы меня не забыли? — спросила она.

— Вас! Забыть! Наступила небольшая пауза.

— Я читала вашу книгу, — сказала Джейн. — Она просто замечательная.

Покраснев, она стала такой красивой, что былые чувства зашевелились.

— Как я этого ждал! — сказал он низким голосом и посмотрел на нее так нежно, что она закачалась. — Я писал для вас.

— Для меня?

— Я думал, вы догадаетесь. Вы же читали посвящение! «Веер» был посвящен «Той, кто поймет». Родни часто поздравлял себя с такой удачной находкой.

— Посвящение?

— «Той, кто поймет», — мягко напомнил он. — Кто же еще, кроме вас?

— О, Родни!

— Разве вы не узнали Юлелию?

— Юлелию?

— Это же вы, — отвечал писатель.

Джейн ехала домой в полном смятении. Встретить Родни Спелвина — уже немало. Узнать, что ты жила в его памяти — нет слов. А если твой образ так ярок, что вдохновил это верное сердце… Она чуть не пропустила станцию и, словно во сне, дошла до дома. Уильям еще не вернулся, это ее обрадовало. Конечно, она любила его, но сейчас ей нужно было провести хотя бы час с «Веером». Про Юлелию она практически знала все, но в этом, новом свете увидит еще что-нибудь. Когда муж пришел, радуясь очередным успехам, она едва успела сунуть книгу под валик.

Ангел-хранитель должен бы предупредить, чтобы Уильям хотя бы привел себя в порядок. Ночью шел дождь, а он, играя в гольф, не думал о внешнем виде. Теперь его приятные черты были покрыты грязью, волосы — полны мокрого песка, о ботинках говорить не стоит. Вообще он был хорош собой, если вам нравятся атлеты, но героиням «Веера» нужно что-то иное. Юлелия жила и действовала на залитых луной террасах или в студиях, едва освещенных восточными светильниками, а окружали ее (если не считать грубияна-мужа) существа с тонкими, одухотворенными лицами.

— Привет! — сказал Уильям. — А вот и ты! Что делала?

— Да так, — проговорила Джейн, — ходила по магазинам.

— Встретила кого-нибудь?

Она заколебалась на секунду и ответила:

— Да. Родни Спелвина.

Уильям не ведал ни ревности, ни подозрений. Он не нахмурился, он не сжал ручку кресла, он просто захохотал, как гиена. Это оскорбило Джейн больше всего.

— Ой, Господи! — заливался Уильям. — Значит, он еще на свободе? Я думал, его давно линчевали. Ай-я-яй, какой недосмотр!

В семейной жизни наступает миг, когда у жены падают с глаз шоры, и она видит, что муж — первостатейный кретин. К счастью, это быстро проходит, иначе бы не осталось браков. Настал этот миг и для Джейн, но никуда не делся. Напротив, ощущение укреплялось и, ложась спать, она думала, что только по глупости ответила священнику: «Да» на сакраментальный вопрос.

Так начался тот период в жизни этой четы, одно воспоминание о котором даже через много лет могло привести и мужа, и жену к поражению в гольфе. Уильям просто ничего не понимал. Если бы не ее стать, он бы подумал, что она болеет. Она делала самые дикие ошибки, вообще играла плохо, но если бы только это!

— Старушка, — сказал он как-то вечером, — наверное, ты замечаешь, что ты смеешься каким-то… э-э… серебристым смехом. Очень неприятный звук. Последи за собой, ладно?

Джейн не удостоила его ответом. Весь «Веер», с начала до конца, Юлелию хвалили за этот самый смех. Именно он так привлекал тонких, нервных субъектов. Куда это понять ее несуразному мужу! Однако его слова кое на что ее подвинули.

— Уильям, — сказала она, — я буквально задыхаюсь.

— Сейчас открою окно.

— В духовном смысле, — поправила она. — Здесь только играют в гольф и в карты. Нет ни одной художественной натуры. Как же мне выразить себя? Как осуществить высшее начало?

— Тебе это нужно? — растерянно спросил муж.

— А ты как думал?! Мы должны уехать из этой дыры. Снимем студию…

Уильям задумчиво сосал трубку, он терпеть не мог городской жизни. Но если Джейн лучше в городе, о чем говорить!

— Вот продам домик, — сказал он, — и поедем.

— Я не могу ждать. Едем сейчас же.

— Хорошо, — согласился Уильям, — на той неделе.

Беспокоился он не зря, через десять дней городская жизнь уже довела его до ручки. Разместились он в помещении, которое жилищный агент называл «уютной маленькой студией». Состояло оно из комнатки для Джейн, стенного шкафа для Брейда и уголка за японской ширмой для Уильяма. Остальное пространство занимала мастерская с верхним светом, удачно декорированная подушками и самоварами. Там хозяйка принимала тонких, нервных гостей.

Гости Уильяма не радовали. Он не догадывался, что у его жены — салон, и его просто утомляла ватага странных созданий в шарфах вместо галстука. Когда Джейн, сидя на подушке, живо болтала с новыми поэтами и смеялась серебристым смехом, он обычно стоял в углу, куда его загоняла любопытная интеллектуалка.

Кроме прочих неудобств, он заметил, что все это сказывается на гольфе. Вырвавшись на волю из артистической зоны, он был слишком издерган для игры. Сперва он увидел, что хуже владеет короткой клюшкой; потом что-то заело и с тяжелой; а когда наконец оказалось, что мяч легко отходит от подставки только на пятом ударе, он понял, что дело плохо, надо принимать меры.

Хороший историк четко различает глухое недовольство и сам взрыв. Между ними находится так называемая «последняя соломинка». В нашем случае ею оказалась беседа о Родни Спелвине.

Автор «Лилового веера» играл в салоне главную роль. Ходили туда в основном его знакомые, и голос его был решающим. Уильям день за днем прикидывал из угла, как бы схватить его и вышвырнуть вон. Врожденная доброта не позволила бы это сделать, если бы не гольф. Однажды, вернувшись после поражения, он увидел, что студия кишит Родни Спелвином и его приятелями. Почти все они играли на укулеле, а это уже слишком.

Когда последний из них ушел, Уильям предъявил ультиматум.

— Вот что, — сказал он, — этот Спелвин…

— Да-а? — холодно протянула Джейн, предощущая схватку.

— …доведет меня до удара.

— Неуже-ели? — сказала она и засмеялась серебристым смехом.

— Не надо, старушка, — сказал Уильям.

— Какая я тебе «старушка»?

— Тебе же это нравится.

— Как видишь, нет.

— Ах, вон что! — воскликнул он и немного подумал. — Ладно, выбирай. Или ты вышвырнешь его за левое ухо и вызовешь полицию, если он попробует вернуться, или я ухожу.

— Да-а?

— Ухожу, — повторил Уильям. — Я многое могу вынести, но этот торт с кремом — выше человеческих сил.

— Он не торт, — возразила Джейн.

— Торт, — сказал Уильям. — Пойдем в венскую кондитерскую, сама увидишь. Одно лицо.

— Я не стану обижать старого друга из-за каких-то…

— Не станешь?

— Нет.

— Подумай, что ты говоришь.

— Я думаю.

— Тогда, — сказал Умльям, — дело ясное. Я уезжаю. Джейн молча удалилась к себе. Дрожа и кипя, Уильям стал складывать вещи. Вскоре он постучался к жене.

— Джейн!

— Да-а?

— Я складываю вещи.

— Вот ка-ак?

— Где моя запасная клюшка?

— При чем тут я?

Уильям вернулся к вещам. Когда он окончательно сложил их, он снова подошел к ее двери. Сквозь ярость пробился слабый росток угрызений.

— Джейн…

— Да?

— Я сложил вещи.

— Во-от как?

— И уезжаю. Ответа не было.

— У-ез-жа-ю.

Против его намерений, голос звучал не жестко, а жалобно. Из-за двери послышался серебристый смех.

В наше неспокойное время семьи держатся отчасти тем, что ярость недолговечна. Вырвавшись из салонной атмосферы, Уильям всем своим существом предался гольфу, исцеляя тем самым душу. Каждый день он одолевал пятьдесят четыре лунки, а каждую ночь курил в постели, с удовольствием вспоминая прошедшие двенадцать часов. Он был доволен собой и своей жизнью.

Но постепенно, понемногу настроение менялось. Чудесное чувство свободы не заполняло всей души.

На десятый день утром он понял, что что-то не так. Выйдя на площадку в прекрасной форме, он начал игру великолепно. Мяч просто и прямо направился в дальнюю лунку, и Уильям, забывшись, на радостях крикнул:

— Ну как, старушка?

И тут же заметил, что с ним никого нет. В миг озарения он понял, что гольф — еще не все. Что пользы человеку, если он сделает мастерский удар, когда рядом нет любящей жены, торжествующей вместе с ним? Ему стало не по себе. Он знал, что это пройдет — но и вернется.

Вернулось это под вечер. Вернулось наутро. Словом, возвращалось, как нанятое. Он делал, что мог, дошел до шестидесяти трех лунок, но толку не было. Ему бы очень подошла надпись в кадре: «Пришел день, когда Угрызения впились, словно аспиды, в Роланда Спенлоу». По-видимому, он был самым крупным дураком из тех, кто имел и утратил, включая Адама.

На пятнадцатый день пошел дождь.

Нет, не думайте, он был не из тех, кто играет только в хорошую погоду, но дождь превзошел себя. Уильям бродил по дому в тоске, даже пытался развлечься, загоняя мяч клюшкой в пластмассовый стакан, но тут пришла почта.

Письмо было одно, от Джукса, Эндерби и Миллера, «Цветы и растения». Фирма хотела узнать, собирается ли он продлить договор. Если да, они охотно и так далее.

Уильям тупо смотрел на листок. Сперва ему показалось, что Джукс, Эндерби и Миллер вместе сошли с ума. Какие растения? В жизни ему никто не посылал…

И тут он ахнул. Посылали, и не ему, а ей! Письмо поплыло перед глазами. Нежность накатила волной. Он мигом забыл все — город, салон, даже серебристый смех. Он утер скупую (мужскую) слезу, схватил шляпу и плащ и побежал на станцию.

Когда он садился в поезд, Джейн рассеянно смотрела на то, как маленький Брайд Вардон возится на полу. Ей было не по себе. Сперва она сваливала это на дождь, но сейчас начала догадываться, что дело глубже. Как ни трудно это признать, она тосковала по мужу. С тех пор как он уехал, чары новой жизни рассеивались, блеск нервных друзей заметно угас. Вообще-то, если им не поклоняться, они могут довести. Курят, болтают… И Родни — отнюдь не из лучших. Она чуть не в отчаянии вспомнила, что сегодня пригласила его к чаю и купила печенье с тмином. Меньше всего на свете ей хотелось видеть, как он ест.

Она зашла далеко в своих размышлениях, как вдруг заметила, что Брейд Вардон играет в углу чем-то непонятным.

— Что это у тебя? — спросила она.

— Одна штука, — ответил немногословный ребенок, продолжая свои действия.

Джейн встала и пошла посмотреть, покаянно думая о том, что совсем его забросила.

— Давай поиграем вместе, — предложила она. — Это что, поезд?

— Это гольф, — отвечал он.

Джейн вскрикнула. Дитя держало ту самую запасную клюшку. Значит, он ее так и не нашел! Со дня отъезда она лежала за креслом или за диваном.

Сперва Джейн стало еще горше. Сколько раз видела она, как Уильям действует этой клюшкой! Глаза ее наполнились слезами, словно она нашла его руку. Но чувства эти перебил искренний ужас. Она помрачнела, надеясь, что ее обманывает зрение. Но нет! Сын держал клюшку неправильно.

— Брейд! — закричала она.

Стыд ее достиг апогея. Хорошая, заботливая мать учила бы ребенка без устали всем приемам и премудростям гольфа. А она, помня лишь о себе, принесла его в жертву тщеславию. Он держит клюшку как лопату! Он размахивает ею, как эти неучи, которых только жара выгонит к прибрежным площадкам!

Она задрожала до самых недр души. Перед ее внутренним взором предстал взрослый сын, говорящий: «Если бы ты учила меня жизни, я бы не плелся в хвосте с гандикапом 120, и то в тихую погоду».

Выхватив клюшку, она пронзительно закричала. И в этот миг пришел Родни Спелвин.

— Малышка! — весело воскликнул он, но не продолжал. Взгляд его стал озабоченным.

— Вы не больны? — спросил он.

Она собрала последние силы и отвечала:

— Ну, что вы! Ха-ха!

Однако смотрела она так, как смотрят на гусеницу в салате. Если бы не он, думала она, они бы сидели с Уильямом в их уютном домике. Если бы не он, ее единственный сын не позорил бы себя на глазах у профессионала. Если бы не он…

— До свиданья, — сказала она. — Спасибо, что заглянули. Родни очень удивился. Если его пригласили к чаю, где же чай? И как-то это все коротко…

— Вы хотите, чтобы я ушел? — проверил он.

— Да, да, да!

Родни печально взглянул на столик. Ланч был сегодня легкий, печенье притягивало. Но ничего не поделаешь.

— До свиданья, — сказал он. — Спасибо за прекрасный прием.

— Не за что, не за что, — машинально ответила она.

Дверь закрылась, Джейн вернулась к своим мыслям. Но ненадолго. Через несколько минут заскочила мужеподобная кубистка со второго этажа.

— Как дела, Бейтс? — спросила она.

— Привет, Осбалдистон.

— Сигаретки нету? Все скурила.

— Вроде бы я тоже.

— Жаль-жаль. Ничего, выйду под дождь. Надо было Спелвина послать, я его встретила.

— Да, он заходил. Осбалдистон сердечно засмеялась.

— Вообще-то он ничего, — сказала она, — только очень склизкий.

— Да? — рассеянно откликнулась Джейн.

— Он тебе говорил, что Юлелия — это ты?

— Говорил, — призналась Джейн.

Гостья захохотала так, что отозвались самовары.

— Ну, хоть бы кого пропустил!

— Что?

— Как встретит, так и чешет. Мне, и то сказал, представляешь? Ладно, многим нравится. Так нет закурить? А кокаинчику? Тоже нет? Все, я пошла. Пип-пип.

— Тудл-ду, — отвечала Джейн, плохо соображая. Потом подошла к столу и взяла печенье. Сын подскочил к ней, требуя своей порции. Она ему не отказала. Погубила ребенку жизнь — плати хоть так! Она сделала ему бутерброд с джемом. Как это все бессмысленно, как пусто…

— Брейд! — вдруг вскричала она.

— А?

— Иди сюда.

— Зачем?

— Я тебя научу держать клюшку.

— А чего это?

Она чуть не задохнулась. В четыре года не знает, что такое клюшка!

— Вот это.

— А почему?

— Такое название.

— Чие?

— Ее. Клюшки.

— А зачем?

Беседа становилась слишком глубокой. Джейн взяла клюшку и правильно вложила ему в руку.

— Вот, смотри, дорогой, — сказала она. — Смотри, что я делаю. Пальчики кладем сюда…

— Прости, старушка, — сказал голос, которого так долго не было в ее жизни, — правую руку надо бы поближе. А то придется делать боковой удар.

В дверях стоял большой и мокрый Уильям.

— Уильям! — задохнулась она.

— Привет, — сказал он. — Привет, Бредди. Вот подумал, зайду…

Повисла пауза.

— Погода плохая, — прибавил он.

— Да, — согласилась она.

— Льет, как не знаю что.

— Да.

Они опять помолчали.

— Кстати, старушка, — сказал Уильям, — то-то я думаю, что хотел спросить. Помнишь эти фиалки?

— Фиалки?

— Белые. Ну, я их тебе посылал на годовщину свадьбы. Я понимаю, мы разошлись, но можно я буду их посылать? Тебе — удовольствие, и мне приятно. В общем, такое дело.

Джейн чуть не свалила столик.

— Это ты посылал фиалки?!

— А кто ж еще?

— Уильям! — крикнула она и кинулась в его объятия.

Он ее охотно принял. Собственно, он давно об этом мечтал. Нельзя — так нельзя, но если у нее такие чувства, он ничего против не имеет.

— Уильям, — сказала она, — ты можешь меня простить?

— А то! — отвечал он. — Да и прощать нечего.

— Мы вернемся домой.

— Замечательно!

— И больше не уедем.

— Прекрасно!

— Я тебя люблю больше жизни.

— Молодец, старушка!

Джейн посмотрела на сына сияющим взглядом.

— Брейд, мы едем домой.

— Куда?

— Домой. В наш домик.

— А что это — домик?

— Место, где мы раньше жили.

— А потом?

— Потом мы жили здесь.

— А чего это «здесь»?

— Вот это.

— А почему?

— Вот что, старушка, — сказал Уильям, — набрось на него чехол для клетки и свари мне пять пинт чаю. Покрепче и погорячей. А то я совсем мокрый.