"Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность" - читать интересную книгу автора (Львович-Кострица А. И.)

ГЛАВА IV

В 1744–1745 годах Ломоносов проявляет особенную энергию в своих ученых занятиях. Им написаны за это время четыре новые диссертации, которые были впоследствии, в 1750 и 1751 годах, напечатаны в академических “Комментариях” и еще ранее заслужили одобрительный отзыв академического собрания и знаменитого Эйлера. Тогда же он перевел “Сокращенную экспериментальную физику” Вольфа и снова подавал прошение о необходимости химической лаборатории, причем прилагал и подробный проект ее устройства.

Вскоре по возвращении двора в Петербург Ломоносов решается подать прошение о назначении его профессором Академии. Шумахер передал эту просьбу в собрание академиков, которые посчитали, что “поданные от г. адъюнкта учения его специмены достойны профессорского звания”. Тогда же академик Гмелин объявил, что он готов уступить Ломоносову кафедру химии, ибо сам он слишком занят натуральной историей. Узнав о таком определении академиков, Шумахер послал представление в Сенат, причем просил, за неимением в Академии президента, утвердить Ломоносова профессором химии. Сенат утвердил это представление 7 августа 1745 года.

Став академиком, Ломоносов не отставал от своих товарищей в борьбе против Шумахера. Возвратившийся к управлению Академией советник канцелярии стал действовать еще самовластнее прежнего и своим дерзким обращением заставил ученых жаловаться на него в Сенат. Ломоносов вместе с Мюллером неоднократно подавал в Сенат представления от имени всех академиков. Проступки, в которых обвинялся Шумахер, были все те же, что и в 1742 году: самовластие, ничтожные успехи Академии в учебном деле, безотчетное употребление академических денег на свои расходы или на вспомоществование свойственникам и приятелям. Но Сенат не обращал никакого внимания на эти жалобы, вероятно, потому, как выразился Ломоносов, что ученые “приобыкли быть всегда при науках и, не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения”.

Убедившись, что канцелярия оставляет его просьбы об устроении химической лаборатории без последствий, Ломоносов обратился к академическому собранию и побудил его подать просьбу об этом прямо в Сенат, помимо канцелярии.

С 1746 года Ломоносов начинает выступать как общественный деятель: он затрагивает вопросы образования русского юношества и вообще распространения просвещения в России. Еще 17 октября 1745 года Сенат в указе об издании ломоносовского перевода “Экспериментальной физики” Вольфа предписывал нашему профессору читать лекции на русском языке. Такое распоряжение становится понятным, когда прочтешь следующие строки в предисловии к указанному переводу: “Сия книжица почти только для того сочинена и ныне переведена на российский язык, чтобы по ней показывать и толковать физические опыты…” Канцелярия распорядилась об исполнении упомянутого предписания Сената, но Ломоносов ни в этом, ни в следующем году не читал лекций по физике, хотя и готовился к ним. Так, он просил академическое собрание выдать ему физические инструменты, которые будут ему нужны при чтении лекций; затем, он предложил, чтобы студенты прилежнее посещали аудитории и чтобы Академия хлопотала через Сенат о присылке большого числа учеников из Невской и Новгородской семинарий. После того как в Академию вступил новый президент, граф Кирилл Разумовский, академическая канцелярия разослала уведомление о предполагавшихся лекциях по всем учреждениям, в которых могли найтись охотники слушать их. Ломоносов составил приглашение любителям физики. Лекции предполагалось читать дважды в неделю, по вторникам и пятницам, по два часа в день. Но почему-то этим первым чтениям на русском языке не суждено было осуществиться ни в этом году, ни в следующих.

Тем не менее выполненный Ломоносовым перевод “Экспериментальной физики” Вольфа заслуживает такого внимания, что о нем следует сказать несколько слов.

В предисловии, которое переводчик прилагает к своему труду после посвящения его графу Михаилу Воронцову, Ломоносов весьма ясно и толково рассказывает об успехах наук в XVII и начале XVIII столетий. “Славный и первый из новых философов Картезий, – говорит наш профессор, – осмелился Аристотелеву философию опровергнуть и учить по своему мнению и вымыслу. Мы, кроме других его заслуг, особливо за то ему благодарны, что он тем ученых людей ободрил против Аристотеля, против себя самого и против прочих философов в правде спорить и тем самым открыл дорогу к вольному философствованию и к вящему наук приращению… В новейшие времена науки столько возросли, что не токмо за тысячу, но и за сто лет жившие едва могли того надеяться. Сие больше от того происходит, что ныне ученые люди, а особливо испытатели натуральных вещей, мало взирают на родившиеся в одной голове вымыслы, но больше утверждаются на достоверном искусстве. Главнейшая часть натуральной науки физика ныне уже на одном оном свое основание имеет. Мысленные рассуждения произведены бывают из надежных и много раз повторенных опытов…”

Не следует забывать, что это говорилось в то время, когда в России во всех духовных училищах, этих почти единственных тогда рассадниках просвещения, царила еще схоластика и Аристотелево учение, к тому же в искаженном виде, пользовалось безусловным авторитетом. Весь перевод “Физики” сделан ясным, простым и точным языком, при этом Ломоносов ввел множество новых научных терминов, из которых многими мы до сих пор продолжаем пользоваться. Вообще надо сказать, что наш знаменитый поэт был великий мастер слова. По своему простому, ясному и в то же время изящному языку Ломоносов, выражаясь фигурально, стоял целою головою выше своих современников. Это достоинство за ним признавала Академия и сплошь да рядом поручала ему не только переводить различные сочинения, но и исправлять труды специальных переводчиков. Иван Голубцов, бывший товарищ Ломоносова по Заиконоспасскому монастырю, считался одним из лучших переводчиков своего времени. Его перевод “Краткого введения в геометрию” Георга Крафта был отдан для исправления Ломоносову, и последний исчеркал своими поправками всю рукопись Голубцова.

Эти переводные работы, а в особенности оды, в которых Ломоносов не переставал восхвалять императрицу Елизавету, вскоре создали ему репутацию знатока русского языка. Ломоносову пришлось давать отзывы о переводах Кондратовичем словарей Кнапия и Целария, затем, много позже, о русско-латино-французско-итальянском словаре Дандоло; впоследствии же и сам он стал работать над составлением словаря. Кроме этих занятий, ему приходилось еще переводить стихами немецкие надписи, которые в первое время царствования Елизаветы всегда сочинял к иллюминациям академик Штелин.

В 1747 году, наконец, был утвержден новый устав для Академии наук и штаты, по которым на ученое общество выделялась сумма, вдвое превышавшая ту, что отпускалась до сих пор. Это, собственно, единственное достоинство нового устава.

Дело в том, что к управлению академическими делами был привлечен человек умный, вкрадчивый, ловкий и не менее Шумахера властолюбивый, некий Григорий Теплов. Он был наставником графа Разумовского и им назначался теперь асессором академической канцелярии. Понятно, что Теплов пользовался большим влиянием на молодого и равнодушного к наукам графа. Шумахер, сумевший превосходно обойти нового президента и добиться его благорасположения, конечно, сейчас же постарался вступить в приятельские отношения и с Тепловым. Когда этот последний приступил к составлению нового академического устава, то, несомненно, Шумахер дал ему целый ряд указаний и советов, которыми тот и воспользовался. Асессор канцелярии не счел нужным обратиться к академикам, дабы узнать их мнение, и написал регламент, все пункты которого, от первого до последнего, клонились к поддержанию неограниченной власти президента и академической канцелярии. Конечно, такое полное подчинение ученых и их деятельности воле президента, а в отсутствие его – академической канцелярии, не могло нравиться ни Ломоносову, ни его товарищам. Несмотря на это, нашему поэту пришлось написать восторженную оду и прославлять новые постановления.

Граф Разумовский, хотя и находился под влиянием Шумахера и Теплова, но все-таки не мог не заметить заслуг Ломоносова. В конце 1747 года по приказанию президента весь дом, в котором Ломоносов ранее занимал всего две каморки, был передан ему и его семейству. Тогда же отведено было место во дворе этого дома для предполагавшейся лаборатории. Только летом 1748 года приступили к постройке самого здания, которое воздвигалось, как мы уже говорили ранее, на деньги, отпущенные из императорского кабинета. Работы производились под непосредственным наблюдением нашего ученого и шли довольно успешно. К октябрю здание было уже почти готово, и Ломоносов заготовлял все необходимые для этого учреждения вещи и материалы. Теперь академическая канцелярия не ставила ему никаких препятствий и даже, напротив, оказывала свое содействие. В феврале 1749 года Ломоносов доносил академической канцелярии, что лаборатория “уже по большей части имеет к химическим трудам надлежащие потребности и в будущем марте месяце, как скоро великие морозы пройдут, должна будет вступить в беспрерывное продолжение химических опытов”. Свое донесение Ломоносов заканчивал просьбой о назначении лаборанта. Это требование нашего ученого было удовлетворено, и 1 мая в эту должность вступил некий Иоганн Менеке, которого Ломоносов сам отэкзаменовал по химии и познания которого нашел достаточными для лаборанта.

Мы еще вернемся к деятельности этой первой в России лаборатории, теперь же заметим, что устройство ее при Академии составляет одну из крупных заслуг Ломоносова, который на это дело не щадил своей энергии и настойчивости.

В том же 1748 году обратили большое внимание на предложение Ломоносова об истребовании учеников из Новгородской и Невской семинарий и вообще из школ при монастырях. Ссылаясь на 37-й параграф нового регламента, академическая канцелярия постановила отобрать для университета 30 человек из указанных духовных училищ. Духовное начальство этих школ встретило такое требование с открытым неудовольствием, потому что эта мера должна была непременно повести к недостатку в способных людях при замещении наиболее важных должностей по духовному ведомству. Но брат Разумовского, да и сам он, пользовались большим влиянием при дворе, так что настойчивому Григорию Теплову удалось скоро добиться желаемого решения этого дела. В Новгород и Москву был послан Тредиаковский – и исполнил данное ему поручение очень удачно.

Несколько позже приступили к рассмотрению университетского регламента, который, собственно, был составлен знаменитым историографом Мюллером; канцелярия же сделала в уставе свои поправки и в таком измененном виде отдала его на обсуждение академиков.

Ломоносов, как и многие из его сотоварищей, высказывал желание, чтобы наш первый университет по своему устройству походил на заграничные. “Студентов разделить на три класса, – писал наш академик в “Прибавлении к моему мнению об университетском регламенте”. – Первого класса студенты ходят на все лекции для того, чтобы иметь понятия о всех науках и чтобы всяк мог видеть, к какой кто науке больше способен и охоту имеет. Второго класса студенты ходить должны на лекции только того класса, в котором их наука. Третьего класса студенты те, которые определены уже к одному профессору и упражняются в одной науке. Сим последним должно, по моему мнению, определить ранг армейского прапорщика; а производить их во временные переводчики в поруческий ранг, а из них – в адъюнкты”. Впрочем, нельзя не прибавить, что участие Ломоносова в составлении университетского регламента было пока весьма незначительно. Он еще, так сказать, только готовился к будущим сражениям с канцелярией из-за этого же предмета.

1748 год был особенно удачным для нашего поэта в литературном отношении. В этом году наконец вышло его “Краткое руководство к красноречию, книга первая, в которой содержится Риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки”.

Ломоносовская “Риторика” в смысле своего содержания не может претендовать на полную самостоятельность. Митрополит Евгений, этот замечательно образованный для своего времени человек, первый заметил, что сочинение Ломоносова содержит немало отрывков из риторик Кауссина и Помея. Более поздние исследования показали, что многие риторические правила заимствованы им у Готшеда, а параграфы “о сопряжении идей” и “об изобретении доводов” взяты у Вольфа.

Однако труд Ломоносова имеет столько достоинств, что становится понятным тот восторг, который возбуждала эта книга не только в современниках, но и в потомках спустя несколько десятков лет после выхода ее в свет, а также и то значение, которое она приобрела в нашей литературе. Прежде всего, заметим, что это была первая риторика на русском языке; ранее же в школах риторика преподавалась исключительно на латинском. Затем, в книге было помещено множество отрывков и даже целых произведений в стихах и прозе, оригинальных и переводных. Эти вставки служили для разъяснения и подтверждения различных риторических правил. И переводчиков, и авторов всех этих примеров “совмещало одно лицо – Ломоносов!” – замечает Пекарский. Нужно отдать должное нашему поэту: выбор этих образцов и примеров сделан им с замечательным литературным вкусом и свидетельствует о широком образовании и громадной начитанности автора. Все лучшее, что заключала в себе в то время весьма небогатая русская литература, было помещено в “Риторике”. Это обстоятельство делало произведение Ломоносова неоценимым, так как в то время почти не было книг для легкого чтения. Язык, которым написана была вся книга, настолько стоял выше современного ему, что даже через 50 лет с лишком “Риторика” Ломоносова продолжала вызывать восхищение.

Б том же году Ломоносов написал новую “Оду на день восшествия на престол Ее Величества государыни императрицы Елизаветы Петровны”. Это произведение было поднесено ей во дворце графом Разумовским. Ода понравилась, и государыня пожаловала Ломоносову “две тысячи рублев в награждение”.

Деньги пришлись как раз кстати. Ломоносов частенько-таки осаждал канцелярию просьбами о выдаче жалованья, и притом не за прошлое время, как это было раньше, а вперед, за будущее. 660-ти рублей оказывалось недостаточно для его хозяйства, и у него из года в год стали накапливаться долги. Неожиданно полученные две тысячи рублей дали возможность расплатиться с ними.

Впрочем, в 1748 году наш ученый стал получать на 200 рублей больше. Эти деньги причитались ему за работу в “С.-Петербургских ведомостях”. Ему поручено было исправлять все переводы для этой газеты, “последнюю оных ревизию отправлять и над всем тем, что к тому принадлежит, труд нести”.

Кроме этого поручения, на Ломоносова возлагали, как и в предшествующие годы, просмотр переводов многих книг, которые печатались при Академии наук. Между прочим нашему поэту пришлось рассматривать произведения Сумарокова, а именно трагедию “Гамлет” и две эпистолы. В то время Ломоносов не был еще в ссоре с российским Расином, который в одной из этих эпистол называл нашего академика Пиндаром. Хотя Михаил Васильевич и похвалил труд Сумарокова, но не удержался от эпиграммы на него.

Гертруда, уличенная сыном своим в убийстве первого мужа и раскаявшаяся, говорит своему супругу:

“Ломоносов, – говорит Шишков в своем “Рассуждении о старом и новом слоге”, – похуляя сей последний стих и доказывая, что в нем совсем не тот смысл, в каком сочинитель его употребил, написал следующие стихи:

С 1749 года в деятельности Ломоносова начинает замечаться крупная перемена. Он постепенно оставляет занятия естественными науками, отдается словесным – истории и литературе – и приступает к практическим делам.

Для торжественного собрания Академии в этом году Ломоносову поручено было написать похвальное слово императрице, а Мюллеру – приготовить речь исторического содержания. Ломоносов удачно справился с возложенным на него поручением, и его “Слово” вызвало всеобщий восторг. После всевозможных восхвалений добродетелей Елизаветы, восхвалений, вылившихся в витиеватых и пышных фразах – причем он подражал древним классикам, а иногда и прямо заимствовал их обороты речи, – Ломоносов говорит, что нигде, кроме “пространной и безмятежной” России, нет таких благоприятных условий для процветания наук.

Речь Мюллера “Происхождение народа и имени российского” была встречена совсем иным образом. Она возбудила в академических заседаниях бурные прения и наконец совсем была запрещена как неудобная для чтения на актовом собрании Академии. “До весьма недавнего времени, – замечает Пекарский, – существовало убеждение, что все преследования против этого произведения Мюллера были возбуждены по наущению Ломоносова. Но после обнародования значительной массы материалов для жизнеописания последнего оказалось, что преследования эти начались из Москвы от Теплова, управлявшего всеми действиями тогдашнего президента Академии графа Разумовского, и потом поддерживались Шумахером в Петербурге”.

Мы не станем входить в подробности этого продолжительного спора между Ломоносовым и знаменитым историографом. Заметим только, что в своей “неисторической критике исторического сочинения”, как выражается Билярский, наш ученый преимущественно руководствовался патриотическими соображениями.

Спор продолжался чуть не целый год, и оба противника в пылу раздражения доходили до курьезных крайностей.

С тех пор Ломоносов начал обращать особенное внимание на науку, которой, собственно, ранее никогда серьезно не занимался и к изучению которой не имел никакой солидной подготовки: русская история стала новым предметом его ученых занятий.

Однако не следует думать, что исключительной побудительной причиной в данном случае явился этот спор, задевший страстную и несдержанную душу нашего ученого. Тут были и другие причины. Прежде всего, укажем на сближение Ломоносова с фаворитом императрицы Елизаветы – И. Шуваловым. Этот любитель изящной словесности, конечно, восхищался литературными произведениями нашего поэта и не обращал никакого внимания на занятия Ломоносова естественными науками. И. Шувалов, как теперь оказывается, сам пробовал сочинять стихотворения и переводить стихами, хотя не имел к этому никакого дарования. Желая овладеть изящным слогом и стихотворной формой, он брал уроки у Ломоносова. Что же удивительного, что покровитель нашего академика стал советовать ему бросить занятия физикой и химией и углубиться в историю? Во-вторых, сама государыня в бытность Ломоносова в Москве через камергера Шувалова “изволила объявить…, что Ее Величество охотно желала бы видеть российскую историю его штилем…”

Однако Ломоносов не вполне поддался советам своего покровителя. “Что же до других моих в физике и в химии упражнений касается, чтобы их вовсе покинуть, то нет в том ни нужды, ни возможности”, – писал он И. Шувалову. “Всяк человек требует себе от трудов упокоения… И так уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько времени, чтобы их употребить на физические и химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют”. Ломоносов остался верен этим словам: он до конца дней своих продолжал делать опыты и изыскания в области химии и физики, но действительно стал уделять им, за недосугом, все меньше и меньше времени. Об этом следует только пожалеть, так как работы его за первые 10 лет академической службы были настолько глубоки, серьезны и замечательны, что заставляли гениального Эйлера восхищаться ими.

В 1750 году в первом томе “Новых комментариев” были напечатаны четыре его сочинения. Вот их заглавия: 1) “Размышление о причине теплоты и холода”; 2) “Опыт теории упругой силы воздуха” и “Дополнения к размышлениям об упругости воздуха”; 3) “Рассуждение о действии химических растворяющих средств” и 4) “О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном”.

Все эти диссертации, за исключением последней, были представлены Ломоносовым на суд академического собрания. За эти работы Ломоносов признан был достойным звания профессора. Тогда Шумахер, с какою-то тайною целью, послал эти сочинения к Эйлеру и просил дать о них свой отзыв.

Вот ответ гениального ученого: “Все сии диссертации не токмо хороши, но и весьма превосходны, ибо он пишет о материях физических и химических весьма нужных, которые поныне не знали и истолковать не могли самые остроумные люди, что он учинил с таким успехом, что я совершенно уверен о справедливости его изъяснений”. (Перевод самого Ломоносова).

Странно, что все эти диссертации, так понравившиеся главе всей европейской науки того времени, прошли почти незамеченными в ученом мире, когда появились в наших “Комментариях”.