"Энтони Берджесс. Заводной апельсин. {журнальный вариант}" - читать интересную книгу автора

улице под любопытно-настороженными взглядами прохожих. Возможно, некоторые
узнавали меня, но большинство недоумевало, что это еще за чудило разгуливает
по улицам в легком бумажном сьюте в такой чертовски холодный зимний день?
Остальным же было просто на меня наплевать, впрочем, как и мне на них.
Единственно, чего мне хотелось, так это ни о чем больше не думать.
Машинально я сел в бас до центра, пешком вернулся до Тэйлор-плейса и
остановился перед музыкальным салоном. Здесь все было по-прежнему. Войдя в
салон, я поискал глазами тощего, лысого, услужливого Энди, у которого
покупал диски в добрые старые времена. Однако его нигде не было видно.
Кругом бесились и визжали от восторга надсады и надсадки, слушая последние
истеричные хиты, напоминавшие кошкодрание. За каунтером стоял незнакомый
гай, немногим старше своих покупателей. Он пританцовывал, щелкая пальцами, и
хохотал как безумный. Я скромно растолкал всю эту шелупонь и дождался, пока
хитоман обратил на меня внимание.
-- Я бы хотел послушать "Сороковую" Моцарта.
-- Сорок что? -- не понял он.
-- Симфонию, друг. "Сороковую" симфонию соль-минор В. А. Моцарта.
-- Пройди вон в ту будку, чудик, и я подключу тебе что-нибудь
симвоническое.
Я проглотил издевку и вошел в указанный бутик. Надел иэрфоунс и
обнаружил, что это не "Сороковая", а "Пражская". Подонок поставил на
прослушивание первого Моцарта, попавшегося на полке. "Хрен с тобой! --
подумал я.-- Главное -- не выходить из себя, так как войти в себя потом
будет очень трудно..." Но я не учел одну вещь, хотя смутно опасался ее. С
мощным крещендо моцартовских аккордов во мне нарастала знакомая боль,
доводившая меня до исступления. С диминуэндо она стихала, чтобы через
несколько тактов заполнить меня вновь. По-видимому, теперь это навсегда было
запрограммировано во мне показом тех садистских фильмов, которые неизменно
сопровождались симфонической музыкой. Вот такой надлом, други мои. Медмэны
навсегда лишили меня самой большой радости в этой паскудной жизни.
Не в силах вынести разрушительного музыкального резонанса, я заткнул
уши и в панике выскочил из салона под смех и улюлюканье мелкоты, которую
играючи перемесил бы в прошлые времена.
Я брел по улице как слепой, пока не увидел перед собой "Коровяку".
Теперь я понял, что мне нужно. В стекляшке было непривычно тихо, а за
стойкой стоял совершенно незнакомый мэн.
-- Биг поршн молока с плюсом,-- заказал я. Мэн понимающе кивнул,
заговорщицки повозился под каунтером и протянул мне здоровенную кружку с
белым напитком. Чтобы лишний раз не мозолить глаза, я удалился в одну из
зашторенных кубиклз, уселся на плюшевое кресло и пил, и пил, и пил,
чувствуя, как постепенно улетучивается накопившаяся во мне мерзость.
Когда я додринкал все молоко до последней дроп, со мной стали
происходить странные странности. Я уставился на валявшуюся на полу
серебряную обертку от пачки злопухолей, и она вдруг начала расти, расти,
заливая все вокруг ослепительным светом. Вот она заполнила кабинку,
"Коровяку", улицу, город, мир, вселенную. Я болтался где-то посередине и
говорил какие-то непонятные себе самому слова:
"Уважаемая падаль! Дорогие изгои, извращенцы, испражненцы! Я вижу вас,
хоть вы и прах..." Потом в серебряной космической дали появились статуи,