"Михаил Булгаков. Тайному другу" - читать интересную книгу автора

Сколько ни бегал по Москве с целью продать кому-нибудь кусок из моего
произведения, я ничего не достиг. Кусок не прельщал никого, равно как и
произведение в целом. В одном прочем месте мне сказал редактор, что считает
написанное мной контрреволюционным и настойчиво советует мне более в таком
роде не писать. Темные предчувствия тогда овладели мной, но быстро прошли.
На выручку пришел "Сочельник". Приехавший из Берлина один из заправил этого
органа, человек с желтым портфелем из кожи какого-то тропического гада,
прочитав написанное мной, изъявил желание напечатать полностью мое
произведение.
Отделение "Сочельника", пользуясь нищетой, слякотью осени, предложило
по 8 долларов за лист (16 рублей). Помню, то стыдясь за них, то изнывая в
бессильной злобе, я получил кучку разноцветных безудержно падающих советских
знаков.
Три месяца я ждал выхода рукописи и понял, что она не выйдет. Причина
мне стала известна, над повестью повис нехороший цензурный знак. Они долго с
кем-то шушукались и в Москве, и в Берлине.
И настали тем временем морозы. Обледенела вся Москва, и в драповом
пальто как-то раз вечером я пришел в "Сочельник" и увидел там Рудольфа.
Рудольф сидел в дьяконской шубе и с мокрыми ресницами. Разговорились.
- А вы ничего не сочиняете? - спросил Рудольф.
Я рассказал ему про свое сочинение. Было известно всем, что Рудольф
очень любит печатать только людей, у которых уже есть имя, журнал свой
(тогда он еще был тонким) он вел умно.
Снисходительно улыбнувшись, Рудольф сказал мне:
- А покажите-ка.
Я тотчас вынул рукопись из кармана (я даже спал с нею). Рудольф
прочитал тут же все четыре листа и сказал:
- А знаете ли что? Я напечатаю отрывок.
Я всячески постарался не выдавать Рудольфу своей радости, но, конечно,
выдал ее. Напечатать у Рудольфа что-нибудь мне было очень приятно, мне,
человеку зимой в драповом пальто.
Честность всегда приводит к неприятностям. Я давно уже знаю, что жулики
живут, во-первых, лучше честных, а, во-вторых, пользуются дружным уважением.
И все-таки я не удержался, чтобы не предупредить Рудольфа, о том, что никто
не хочет печатать этой вещи, потому что боятся цензуры. Сказал и испугался,
что Рудольф вернет мне рукопись. Но на Рудольфа, к удивлению моему, это не
произвело никакого впечатления. Помнится, он что-то мне заплатил за отрывок,
и очень скоро я увидел его напечатанным. Это доставило мне громадное
удовольствие. Не меньшее и то обстоятельство, что я был помещен на обложке в
список сотрудников журнала.
Рассказываю Вам об этом незначительном случае в жизни, чтобы Вы знали,
как я познакомился с Рудольфом.
И далее пошла вертеться зима. Третья жизнь. И третья жизнь моя цвела у
письменного стола. Груда листов все пухла. Писал я и карандашом, и чернилом.
Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы все было
ясно. Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих
шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было
насмешить, и это приводило к грубостям. Лишь только я пытался сделать работу
потоньше, на лице у палача моего Навзиката появлялось недоумение. В конце
концов я махнул на все рукой и старался писать так, чтобы было смешно