"Михаил Булгаков. Тайному другу" - читать интересную книгу автора

боли, вышли в памяти воспоминания еще о двух обидах. Они повлекли за собою
те обиды, которые я нанес сам слабым существам, и тогда все ссадины на душе
моей загорелись. Я, тоскуя, посмотрел на провод. Он свешивался и притягивал
меня. Я думал о безнадежности моего положения, положив голову на клеенку.
Была жизнь и вдруг разлетелась как дым, и я почему-то оказался в Москве,
совершенно один в комнате, и еще на голову мою навязалась эта обиженная
дымчатая кошка. Каждый день я должен был покупать ей на гривенник мяса и
выпускать ее гулять, и, кроме того, она рожала три раза в год, и всякий раз
мучительно, невыносимо, и приходилось ей помогать, а потом платить за то,
чтобы одного котенка утопили, а другого растить и затем умильно предлагать
кому-нибудь в доме, чтобы взяли и не обижали.
Обуза, обуза.
Из-за чего же это все?
Из-за дикой фантазии бросить все и заняться писательством.
Я простонал и пошел к дивану. Свет исчез. Во тьме некоторое время пели
пружины простуженными голосами. Обиды и несчастья мало-помалу начали
расплываться.
Опять был сон. Но мороз утих, и снег шел крупный и мягкий. Все было
бело. И я понял, что это Рождество. Из-за угла выскочил гнедой рысак, крытый
фиолетовой сеткой.
- Гись! - крикнул во сне кучер. Я откинул полость, дал кучеру деньги,
открыл тихую и важную дверь подъезда и стал подниматься по лестнице.
В громадной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат! Их не
перечесть, и в каждой из них важные, обольстительные вещи. От пианино
отделился мой младший брат. Смеялся, поманил меня пальцем. Несмотря на то,
что грудь его была прострелена и залеплена черным пластырем, я от счастья
стал бормотать и захлебываться.
- Значит, рана твоя зажила? - спросил я.
- О, совершенно.
На пианино над раскрытыми клавишами стоял клавир "Фауста", он был
раскрыт на той странице, где Валентин поет.
- И легкое не затронуто?
- О, какое легкое?
- Ну, спой каватину. Он запел.
От парового отопления волнами ходило тепло, сверкали электрические
лампы в люстре, и вышла Софочка в лакированных туфлях. Я обнял ее. Потом
сидел на своем диване и вытирал заплаканное лицо. Мне захотелось увидать
какого-нибудь колдуна, умеющего толковать сны. Но и без колдуна я понял этот
сон.
Фиолетовая сеть на рысаке - это был год 1913-й. Блестящий, пышный год.
А простреленная грудь, это неверно - это было гораздо позже - 1919-й. И в
квартире этой брат быть не мог, это я когда-то жил в квартире. На Рождестве
я вел под руку Софочку в кинематограф, снег хрустел у нее под ботиками, и
Софочка хохотала.
Во всяком случае, черный пластырь, смех во сне, Валентин означать могли
только одно - мой брат, которого в последний раз я видел в первых числах
1919 года, убит. Где и когда, я не знаю, а может быть, не узнаю никогда. Он
убит, и, значит, от всего, что сверкало, от Софочки, ламп, Жени, фиолетовых
помпонов остался только я один на продранном диване в Москве ночью 1923
года. Все остальное погибло.