"Михаил Булгаков. Тайному другу" - читать интересную книгу автора

вообще не собирался.
Встал я из-за стола, когда в коридоре послышалось хриплое покашливание
бабки Семеновны, женщины, ненавидимой мною всей душой за то, что она
истязала своего сына, двенадцатилетнего Шурку. И сейчас даже, когда со
времени этой ночи прошло шесть лет, я ненавижу ее по-прежнему.
Я откинул штору и увидел, что лампа больше не нужна, на дворе синело,
на часах было семь с четвертью. Значит, я просидел за столом пять часов.

IV. Три жизни

С этой ночи каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до
трех-четырех. Дело шло легко ночью. Утром произошло объяснение с бабкой
Семеновной.
- Вы что же это. Опять у вас ночью светик горел?
- Так точно, горел.
- Знаете ли, электричество по ночам жечь не полагается.
- Именно для ночей оно и предназначено.
- Счетчик-то общий. Всем накладно.
- У меня темно от пяти до двенадцати вечера.
- Неизвестно тоже, чем это люди по ночам занимаются. Теперь не царский
режим.
- Я печатаю червонцы.
- Как?
- Червонцы печатаю фальшивые.
- Вы не смейтесь, у нас домком есть для причесанных дворян. Их можно
туда поселить, где интеллигенция, нам рабочим, эти писания не надобны.
- Бабка, продающая тянучки на Смоленском, скорее частный торговец, чем
рабочий.
- Вы не касайтесь тянучек, мы в особняках не жили. Надо будет на
выселение вас подать.
- Кстати, о выселении. Если вы, Семеновна, еще раз начнете бить по
голове Шурку и я услышу крик истязуемого ребенка, я подам на вас жалобу в
народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но мечта моя посадить вас на
больший срок.
Для того, чтобы писать по ночам, нужно иметь возможность существовать
днем. Как я существовал в течение времени с 1921 г. по 1923 г., я Вам писать
не стану. Во-первых, Вы не поверите, во-вторых, это к делу не относится.
Но к 1923 году я возможность жить уже добыл.
На одной из своих абсолютно уж фантастических должностей со мной
подружился один симпатичный журналист по имени Абрам.
Абрам меня взял за рукав на улице и привел в редакцию одной большой
газеты, в которой он работал. Я предложил по его наущению себя в качестве
обработчика. Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный
материал превращали в грамотный и годный к печатанию.
Мне дали какую-то корреспонденцию из провинции, я ее переработал, ее
куда-то унесли, и вышел Абрам с печальными глазами и, не зная, куда девать
их, сообщил, что я найден негодным.
Из памяти у меня вывалилось совершенно, почему через несколько дней я
подвергся вторичному испытанию. Хоть убейте, не помню. Но помню, что уже
через неделю приблизительно я сидел за измызганным колченогим столом в