"Михаил Булгаков. Сорок сороков." - читать интересную книгу автора

темени выкинули всех до единой. Паутина исчезла; в окнах кое-где горели
электрические лампочки и гирляндами висели подтяжки.
Это был апрель 1922 года.



ПАНОРАМА ТРЕТЬЯ: НА ПОЛНЫЙ ХОД

В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же
девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные
кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но
звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри.
Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи.
Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и глухо, вперебой, с бульвара
неслись звуки оркестров.
На вышке трепетал свет. Гудел аппарат - на экране был помещичий дом с
белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймляющей верхнюю, при
набегавшем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи
бежали с блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были
четыре приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре
накрашенных женских лица торчали среди нэпмановских голов, и стол был залит
цветами. Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только
пять кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На
эстраде некто в красной рубашке, с партнершей - девицей в сарафане, - пел
частушки:

У Чичерина в Москве
Нотное издательство!

Пианино рассыпалось каскадами.
- Бра-во! - кричали нэпманы, звеня стаканами, - бис!
Приплюснутая и сверху казавшаяся лишенной ног девица семенила к столу
с фужером, полным цветов.
- Бис! - кричал нэпман, потоптал ногами, левой рукой обнимал даму за
талию, а правой покупал цветок. За неимением места в фужерах на столе, он
воткнул его в даму, как раз в то место, где кончался корсаж и начиналось ее
желтое тело. Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом,
что он долго глядел мутно, словно сквозь пелену. Лакей вырос из асфальта и
перегнулся. Нэпман колебался не более минуты над карточкой и заказал. Лакей
махнул салфеткой, всунулся в стеклянную дыру и четко бросил:
- Восемь раз оливье, два лангет-пикана, два бифштекса.
С эстрады грянул и затоптал лихой, веселый матросский танец.
Замелькали ноги в лакированных туфлях и в штанах клешем.
Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом - в стеклянную дверь и
по бесконечным широким нирензеевским лестницам ушел вниз. Тверская приняла
меня огнями, автомобильными глазами, шорохом ног. У Страстного монастыря
толпа стояла черной стеной, давали сигналы автомобили, обходя ее. Над
толпой висел экран. Дрожа, дробясь черными точками, мутясь, погасая и опять
вспыхивая на белом полотне, плыли картины. Бронепоезд с открытыми
площадками шел, колыхаясь. На площадке, молниеносно взмахивая руками,