"Юрий Буйда. Кенигсберг" - читать интересную книгу автора

припадка, а она - совершенно голая и, кажется, избитая. - Лицо Коня было
задумчиво-бесстрастным. - Ей повезло. Но она наотрез отказалась писать
заявление о покушении на изнасилование. Ни в какую. Однако побои, порезы и
прочие детали были официально зафиксированы в больнице. Да и то не сразу
согласилась. Менты чуть не силком затащили ее в травмопункт. В конце концов,
надо же было оказать ей и мужу первую помощь. - И внушительно добавил: - Это
наш долг, мадам. И прочее.
- Дело об украденной сумочке? - попытался я пошутить.
- Пока квалифицировали как "разбойное нападение". Одного из придурков
она описала очень живо - известная ментам личность, - и его сразу взяли.
Даже не отпирается насчет сумочки.
- Ну да, - кивнул я. - Отпирается насчет изнасилования. За сумочку
дадут полгода исправработ, а за изнасилование - сколько?
- Вообще-то верхняя планка - расстрел. Высшая мера социальной защиты,
как говаривали наши деды. В этом случае, конечно, никакого расстрела, но, я
думаю, не меньше пяти лет при хорошем раскладе карт. Однако она...
- Наотрез, да. - Я закурил. - Суд будет?
Конь зачем-то посмотрел на часы и сказал:
- Через месяц. - С жалостью посмотрел на меня: - Изнасилования нет,
поэтому дело слушается открыто. Дежурное блюдо. Две раны на ее теле признаны
ножевыми ранениями. Скорее - царапины. Так что исправработами и шестью
месяцами этот гад никак не отделается.
- Этот?
- Остальные убиты. - Конь тщательно размял папиросу и со смаком
закурил. - Оба - ножом. Очень большим. Очень. Двумя ударами - один в сердце,
второй - в горло. Или наоборот. - Он спокойно выдержал мой взгляд. - Ссан
Ссанна не знает, где он живет. Скучает без него. После встреч с Андреем у
нее прекращалось жжение в мочевом пузыре, он даже сжимался до размеров
теннисного шарика.
- Кто? - тупо спросил я, бросая окурок в тарелку с солью.
- Мочевой пузырь.
Спустя месяц я отправился в суд, не предупредив Коня. До районного
суда - двухэтажного невзрачного зданьица - я добрался пешком: оно
располагалось в пятнадцати минутах ходьбы от нашего общежития. Дело
слушалось на первом этаже, где сизолицые рабочие в коридоре лениво обдирали
со стен и потолка штукатурку, вяло поругиваясь с судейскими и пришлыми вроде
меня.
С утра шел серый дымный дождь, в зале было сыро, холодно и сумрачно, но
включать лампы из-за ремонта было нельзя. Милиционер курил у приоткрытого
окна, но дым упрямо слоился в зале. Я устроился у двери и стал разглядывать
Веру Давыдовну с дочерью, а когда толстый милиционер с пухлым детским лицом
ввел подсудимого, переключился на него. Это был молодой человек моих лет,
невысокий, с ярким румянцем на щеках и чахлой льняной бородкой, которую он
непрестанно почесывал, оглаживал и всячески теребил. Он был сыном известного
в городе художника-графика Самсонова, незадолго до этого покончившего с
собой - как утверждали, после чудовищного скандала с женой и многодневного
запоя. Выяснилось, что это был второй день процесса, накануне в суде уже
слушали свидетелей, потерпевшую и подсудимого. Прокурор в форменном мундире
и косоплечий адвокат в очках на кончике утиного носа бубнили по бумажке:
один требовал примерно наказать, другой переквалифицировать дело из