"Юрий Буйда. Кенигсберг" - читать интересную книгу автора

пришлось побывать в психиатрической больнице и пообщаться с тяжелыми
больными, помутившееся сознание и существование которых поддерживалось
лекарствами из списка А, и знаменитый коктейль из галоперидола с аминазином,
которым по приказу Андропова глушили диссидентов (а что мы знали о них в
своей глухой провинции?), был для многих спасением. Во всяком случае, для
моего отца. Я вспоминал его тупой, отсутствующий взгляд, плохо выбритую
дрожащую нижнюю губу какого-то бумажного - белесого - цвета, его замедленную
скачкообразную речь, иногда становившуюся бессвязно-торопливой, - и, думая о
Вере Давыдовне и Максе, представлял их один на один в полутемной квартире,
среди убогой мебели, - красавица и чудовище? - и сердце мое сжималось, как
при виде окровавленного топора, которым только что убили человека. Близкого,
родного человека. Эти вечера, наполненные немым отчаянием... Эти бессонные
ночи рядом с человеком, который плачет во сне или вдруг начинает внятно
декламировать Шекспира, как кукла, упавшая за диван, забытая и вдруг ни с
того ни с сего напоминающая о себе тоскливо-плаксивым вскриком "ма-ма!", и
ты вдруг замираешь в полуиспуге и тотчас понимаешь, чей это голос, и со
вздохом достаешь игрушку из-под дивана хоккейной клюшкой, чтобы вернуть ее
на место и долго вспоминать - сигарета за сигаретой - о том дне, когда
зачем-то вынул ее из шкафа, где хранились вещи матери, но так и не
вспомнишь, почему захотелось увидеть это реснитчатое чудовище с большой
головой и детскими пластмассовыми ногами...
По субботам мы с Конем по-прежнему пили пиво у Ссан Ссанны, которая
подливала в кружки горячей воды из чайника и жаловалась на свой мочевой
пузырь: "Сейчас он у меня величиной с сердце, а раньше был не больше
теннисного шарика". Озадаченные ее спортивно-анатомическим сравнением, мы
устраивались за своим столиком, посреди которого, как всегда, стояла
щербатая общепитовская тарелка с серой солью, и меланхолически тянули пиво,
пытаясь вообразить сердце размером с мочевой пузырь, переполненный
кисловатым пивом.
- У нее глисты, - сказал Конь. - Бабушка говорила, что все печали
оттого, что глисты умеют добираться до сердца. - Он прижмурился. - Ты же
можешь вообразить сердце, источенное глистами и напоминающее с виду
трухлявый пенек... - Испытующе смотрел мне в глаза и со вздохом
констатировал: - Не можешь. Я тоже.
- Давно не видел Сороку, - сказал я, глядя на лавочку у входа в
кочегарку. - Запил?
- Я спустился как-то к нему, а там - баба. - Конь показал мне свою
левую ладонь. - Голая, пьяная и с лицом как моя ладонь.
У него была очень выразительная, даже пугающе выразительная ладонь с
глубокими кривыми линиями судьбы, пересеченными тремя лиловыми от холода
шрамами, и с багровыми буграми, которые знатоки натальной науки называют
холмами.
- Говорят, он исчез. Никто не знает, где он живет. - Конь залпом допил
кружку и придвинул вторую. - Наши ребята с юрфака, которые проходят практику
в милиции, вчера рассказали мне о ней, - (он кивнул в сторону балкона, где
догнивали черные зонты и брезентовая куртка), - и Максе. Когда они гуляли
вечером, на них напала шпана. Двое или трое бугаев отобрали у нее сумочку и
попытались изнасиловать на глазах у мужа.
Я сжался.
- Когда подъехал наряд, Макс был без сознания и с пеной на губах после