"Мартин Бубер. Встречи с Бубeром" - читать интересную книгу автора

философию и социологию, выросшую на почве христианской цивилизации,
перекликаясь со своими оппонентами (Хайдеггером, Сартром) в философском
анализе повседневности (как царства безличности, как разрыва между Я и
Другим).
В лекциях, прочитанных в 1936 г. в Иерусалимском университете, Бубер
разделил всех мыслителей на проблематичных и непроблематичных. Оба слова
имеют у него свой особый смысл. Аристотель, Аквинат, Гегель захвачены
проблемами бытия, но они "непроблематичны" по характеру. Их не мучает
вопрос: "быть или не быть?" Как характер, как личность, они прочно укоренены
в бытии, "обустроены". Другое дело-Августин, Паскаль, Кьеркегор. Их мысль
исповедальна, автобиографична. Если бы Гегель расторг помолвку с невестой,
это не вошло бы
в историю философии, а для творчества Кьеркегора этот опыт стал
решающим. Нельзя понять Августина без его ужаса перед бездной греха,
Паскаля - без страха перед бесконечным пространством. Они проблематичны
для самих себя, они чувствуют пустоту под ногами и ищут
почву, на которой может остановиться падение в Ничто. Несколько лет
спустя, перерабатывая лекции в "Проблему человека", Бубер пояснил
одно противопоставление другим: обустроенные (непроблематичные)
бездомные (проблематичные). Бубер продолжает ряд, начатый Ав
густином, традицию философии кризиса, выход из которой - вера. Он
беспощадно критикует экзистенциалистов, остановившихся на падении
в Ничто. Однако исходный пункт Бубера - "экзистенциальный":
одиночество, заброшенность, оставленность.
Четырехлетним ребенком его разлучили с матерью (родители разошлись, и
он увидел свою мать только много лет спустя, уже будучи взрослым человеком,
отцом семейства). Школьные годы прошли в вежливом отчуждении между учениками
поляками и евреями (именно в этой обстановке мальчик стал играть в
"разговоры глухих" между римлянином и евреем и т. п.)4. Но Бубер никогда не
написал бы, что "существование Другого - недопустимый скандал". Он не верил
в бытийственную глубину отчуждения. Он верил в любовь, и опыт любви
просвечивает на многих его страницах. Философия Бубера - не только сознание
ущербности "пенснейного человека" (как выразилась бы Марина Цветаева), это
ряд прорывов из плена одиночества в царстве абстракций к отношению Я - Ты, к
диалогу. Бубер - один из сильнейших критиков миросозерцания одиночки, не
способного выйти за пределы своей обособленности. Это сближает его с русской
философией. Интеллектуальная дружба связывала его с Бердяевым; Бахтин
признавал, что испытал влияние буберовской философии диалога.
Есть что-то более важное, чем различия священных книг, - стиль веры. "Я
не цаддик5, - пишет Бубер в своих автобиографических заметках, - я не уверен
в Боге; скорее - человек, чувствующий себя в опасности перед Богом, человек,
вновь и вновь борющийся за Божий свет; вновь и вновь проваливающийся в Божьи
бездны..."6 Так мог бы сказать о себе Шестов; мог сказать Бердяев - только с
заменой слова "цаддик" словом "святой"; мог бы сказать Достоевский, и так он
писал Наталье Фонвизиной в феврале 1854 г.: "Я дитя века, дитя неверия и
сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных
мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в
душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает
мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и
нахожу, что другими любим..."7