"Мартин Бубер. Встречи с Бубeром" - читать интересную книгу автора

Есть что-то общее у чутких мыслителей, сложившихся в конце XIX - начале
XX в., на пороге великого кризиса, в глубине "затмения Бога", но еще до
самих катастроф, до кровавых оргий насилия, до того, как философия
превратилась в крик.
После двух мировых войн Бубер кажется несколько архаичным, кажется
"уходящей натурой", как выразился бы наш современник Лев Аннинский.
Пастернак писал, что 1913 г. - последний, "когда легче было любить, чем
ненавидеть", и отсвет этого времени лежит на Бубере. К весне 1914 г.
относится замечательный разговор, положивший начало его философии диалога:
разговор, кончившийся молчаливым объятием. Шел спор - кто лучше понимает
Христа. После ответа Бубера христианин "встал, я также стоял, - вспоминает
Бубер в "Диалоге". - Мы посмотрели в глаза друг другу. "Забыто", - сказал
он, и мы братски обнялись в присутствии всех. Выяснение отношений между
евреями и христианами превратилось в союз между христианином и евреем, и в
этом превращении совершился диалог. Мнения исчезли, произошло во плоти
фактическое".
Следующее заседание коллоквиума было намечено на август 1914 г. Оно не
состоялось. Сближение народов и вер откладывалось до неопределенного
будущего. Бубер все более и более сдержан в своем экуменизме. Но он никогда
не отказывался от него. Бежав от Гитлера в Израиль, он выступал против
еврейского государства, за союз еврейских и арабских общин и накануне
смерти, в 1965 г., возглавил кампанию за отмену военного положения в
арабских районах.
"Мне можно возразить, - продолжает Бубер рассказ о молчаливом
примирении, - там, где речь идет о существенных, "мировоззренческих"
взглядах, разговор нельзя обрывать таким образом... Я отвечаю... Ни один из
спорящих не должен отказываться от своих убеждений, но... они приходят к
чему-то, называемому союзом, вступают в царство, где закон убеждений не
имеет силы".
Другое возражение: "Даже если это возможно в рамках воззрений, в
области вероисповеданий это неприменимо... Для того, кто готов умереть за
свою веру, готов убить за нее, не может быть царства, где закон веры не
имеет силы".
Мне приходилось выслушивать подобные аргументы много раз. Они коренятся
в характере веры, возникшей вместе с мировыми религиями, - веры в словесные
формулы, в ущерб невысказанной тайне Бога. Ответ Бубера кажется мне
исчерпывающим:
"Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать
Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин
верят, что слово Божье настолько проникло в души людей, что они способны
признать его однозначно и толкование его должно быть единственным. Я же в
это не верю, для меня слово Божие подобно падающей звезде, о пламени которой
будет свидетельствовать метеорит; вспышки я не увижу, я могу говорить только
о свете, но не могу показать камень и сказать: вот он. Однако различие в
вере не следует считать только субъективным. Оно основано не на том, что мы,
живущие сегодня, недостаточно стойки в своей вере; это различие останется,
как бы ни окрепла наша вера. Изменилась сама ситуация в мире в самом строгом
смысле, точнее, изменилось отношение между Богом и человеком. И сущность
этого изменения не может быть постигнута, если мыслить лишь о столь
привычном нам затмении высшего света, о ночи нашего, лишенного откровения