"Янка(Иван Антонович) Брыль. Смятение" - читать интересную книгу автора

будто он и в самом деле пришел сюда со шляхетским визитом.
- Садитесь, проше, и вы... Кажется, пан Мартын?
- Дзенькуе, пани. Я цалу дрогу на кобыле сидел. Однако и еще присяду.
Хозяйка вежливо усмехнулась и села против них.
Наступила довольно тягостная пауза.
- Что ж это вы, товарищи, так долго к нам не заглядывали?
Пустые, чтоб только не молчать, слова.
- Все некогда. Да и неблизко! А меж тем думалось не раз.
Отвечает Хомич, упершись локтями в колени, обеими руками обхватив ствол
винтовки, на которой висит, изредка роняя на пол каплю, мокрая кепка. А Леня
молчит и мучительно ищет, с чего начать, как заговорить о главном...
Это не смущение или недостаток опыта. В душе партизана борются два
чувства. Первое, вовсе здесь излишнее, невольное: слепая страсть внезапно
вынырнула, казалось, из полного забвения и снова юно зашумела у него в
крови... Но она заглушается слишком еще живым воспоминанием... Немой хрип
Сережи и теплая, липкая кровь его сердечного друга, которую Лёнины руки
будут помнить всю жизнь!.. Глаза Алеси, Сережиной сестры. Как она плакала!..
Голос Стася, всегда веселый, так забавно коверкавший белорусские слова, так
неповторимо звеневший в их белорусско-русско-украинской среде, и в душной
землянке, и под высокими соснами, когда Стась затягивал одну из своих
любимых родных песен и поглядывал с улыбкой на Леню или Сережу Чембровича,
ожидая подмоги, радуясь, что есть кому по-польски подтянуть...
"А что, если Зимин не зря, не по догадке сказал, что нас тогда
обстреляли они - представители вот этих ясновельможных?"
На шее, под заскорузлым бинтом, Леня ощутил горячий шрам; след покуда
еще не его пули. И вспомнил лицо, искривленное презрительной гримасой, -
Зигмусь...
"Ха, черт побери!.. Не с таким же настроением браться за это задание,
входить сюда своим человеком!.."
За стенкой, оклеенной рваными обоями, послышался старческий кашель.
- Пани, видно, нездорова? - с почти искренним сочувствием спросил
Хомич.
- Старая, ужо, чаго ж вы хочаце? - отвечала Чеся, совсем как угловская
девка.
"Как все-таки быстро и здорово схватывают люди чужой язык, когда нужда
заставит! Даже тот язык, который когда-то, в свое время, они, папы, открыто
презирали. Да, конечно, презирают и сейчас..."
Хомич явно собирался что-то сказать, но вдруг еще более явно
насторожился. Прислушавшись, и Леня различил за стеной тихое шлепанье мягкой
обуви...
Но вот отворилась дверь, и в ней, как в раме, жмурясь от света,
появился человечек. В старых калошах на босу ногу, в каких-то задрипанных
брюках и столь же "неприкосновенном" из-за непригодности для партизан
пиджачке, давно небритый, лысый.
- Мое почтение, - поклонился он с достоинством и представился: -
Щуровский.
- Добрый вечер, - буркнул Леня.
Хомич даже всем корпусом повернулся к двери. Не предусмотренный планом
действий смех пробежал по губам румяного партизанского краснобая.
- Вот оно что, - сказал он. - Сходи ты, пан Щуровский, коли так,