"Ханс Кристиан Браннер. Корабль" - читать интересную книгу автора

иногда голос был низкий, иногда - пронзительный и срывающийся. Срывался он,
когда отец входил в раж, а входил он часто, ведь внизу, в гавани, сновали
взад и вперед маленькие буксирные суденышки и тянули за собой большие
корабли с палубой и каютами - будто один дом поставили на другой, - с
красными и черными трубами на самом верху, а на стенах у отца висели
изображения кораблей, а в шкафу было полно книг про корабли и папок с
картами, до того большими, что их приходилось расстилать на полу. Мы не
всегда слышали, как мать поворачивает ключ в замке входной двери, иногда
она успевала зайти в комнату и заставала нас за этим занятием. Не припомню,
чтобы она когда-нибудь рассердилась на меня за то, что я сижу у отца, она
просто стояла в пальто и спрашивала отца, не забыл ли он сделать то, не
забыл ли это. Оказывается, отец действительно забыл то и это, и вот он уже
сидел за столом и шуршал бумагами, а я спешил улизнуть. И хотя мать не
подавала виду, я после этого по нескольку дней не смел заглянуть к отцу.
Мне было девять лет, когда мы переехали с Хавнегаде в другую квартиру,
много меньше прежней, впрочем, я давно уже предчувствовал такие перемены.
Началось с того, что нам четверым пришлось освободить нашу общую комнату и
туда вселился какой-то незнакомый студент, который стал есть с нами за
одним столом. Звали его Пансионер. Поначалу на отца нападала
разговорчивость, он без умолку рассказывал о кораблях, но Пансионер давал
на все односложные ответы, а потом мать начинала посылать отцу
многозначительные взгляды, и он затихал. Трапезы у нас стали гораздо
изысканней, чем прежде, мать глазами рассылала приказы, Пансионер получал
самые лучшие и самые большие куски, а мы четверо довольствовались чуть ли
не одной картошкой. Но мать и на нас смотрела многозначительным взглядом,
передавая нам тарелки, и поэтому мы помалкивали, хотя не могли понять, на
кой он нам сдался, этот Пансионер. Нам не разрешали шуметь, потому что он
занимается, мать кружила по квартире и тоже молчала; даже когда мы с ней
выбирались в город, она и на улице смотрела прямо перед собой и не слушала,
что я говорю. Она хоть и отвечала "да" и "нет", но все равно не слушала.
А вечерами иногда приходил наш дядя Эрик и разговаривал с отцом в
большой угловой комнате. Дверь тогда плотно закрывалась, но мы все-таки
слышали, что они там считают и шуршат бумагами. Дядя Эрик все задавал
вопросы, а мой отец невнятно ему отвечал, и тогда дядя Эрик повторял вопрос
более резко. Точно так же вел себя наш учитель. Потом дядя Эрик долго
шептался с матерью за закрытой дверью, а вечером, лежа в темноте, мы с
братом могли слышать, как разговаривают отец с матерью, причем мать лишь
изредка тихо произносила несколько слов, и мы представляли себе, как она
переступает с ноги на ногу, а отец ходит по комнате взад и вперед и все
говорит, говорит. Голос у него был низкий и хриплый, но порой делался
высокий и пронзительный, словно вот-вот сорвется на плач. Однажды вечером
мы услышали, как он взаправду плакал, но слезы ему, кажется, не очень
помогли. "Вильхельм, - только и сказала мать, - возьми себя в руки". На
другой день мы вчетвером обсудили это событие в подворотне, и старшая
сестра сказала, что она знает, в чем дело, только сказать нам не может. "А
все отец, - завершила она свои слова, - ух, как я его ненавижу!" Она прямо
глазами сверкала от злости, а я никак не мог понять, в чем провинился отец,
за что его так ненавидят, но остальные делали вид, будто им все понятно, и
я не посмел ничего сказать.
Короче, кончилось тем, что мы переехали с Хавнегаде в Нюхавн, а там