"Герман Брох. 1888 - Пазенов, или Романтика ("Лунатики") " - читать интересную книгу автора

изысканности манер, да и вообще дамы тут большей частью не такие, как о них
думают, напротив - дирекция с некоторой строгостью производит отбор и
следит за соблюдением хороших манер. Между тем в зале снова появилась
Руцена, под руку она держала светловолосую девушку, и то, как они на высоких
каблуках и с тонкими талиями прохаживались вдоль столиков и лож, производило
действительно приятное впечатление. Когда они поравнялись со столиком
Пазеновых, была отпущена шутка, словно фрейлейн Руцена не могла ее услышать,
а господин фон Пазенов добавил, что, судя по имени, перед ним, скорее всего,
симпатичная полечка, ну почти землячка. Руцена возразила, сообщив, что она
не полечка, а богемка, хотя в этих краях чаще говорят чешка, но богемка
будет вернее, да и страна, откуда она родом, правильно называется Богемия.
"Тем лучше,-- ответил господин фон Пазенов,-- поляки ни на что не годятся...
ненадежный народ... а, впрочем, какое это имеет значение".
Между тем обе девушки пристроились за столиком, Руцена разговаривала
низким голосом и посмеивалась над собой, так как до сих пор недостаточно
хорошо владела немецким, Иоахим был зол, поскольку старик предавался
воспоминаниям о польках, правда, и сам он не мог не вспомнить об одной
жнице, которая поднимала его на повозку со снопами, когда он был еще
мальчиком. Но когда та с сильно стаккатирующей интонацией перемешивала все
артикли, то она казалась молодой мой в тугом корсете с хорошими манерами,
которая элегантным жестом подносила к устам бокал шампанского, а вовсе
какой-то там польской жницей; были разговоры об отце и служанке правдой или
нет, с этим Иоахим уже ничего поделать не мог, но здесь в отношениях с
прелестными девушками старику не стоило вести себя так же, как он, вероятно,
привык. Правда, вообразить себе жизнь какой-то богемской девушки иной, чем
жизнь полячек, не удавалось-- так же, как трудно вообразить живое существо,
глядя на движения марионетки,- и когда он попытался представить Руцену в
гостиной, такую почтенную благопристойную мамашу, а рядом - приятной
внешности жениха в перчатках, то у него из зтого ничего не получилось.
Иоахима не покидало чувство, что там все должно происходить необузданно и
угрюмо, словно в преисподней; ему было жаль Руцену, хотя в ней, без
сомнения, ощущалось что-то от маленького угрюмого хищного зверька, в глотке
которого застыло мрачное рычание, мрачное, словно богемские леса, и Иоахима
одолевало желание узнать, можно ли с ней говорить как с дамой, потому что
все это, с одной стороны, отпугивает, но с другой - влечет и, значит, в
какой-то мере оправдывает отца, его грязные намерения. Ему стало страшно
оттого, что и Руцена может догадаться о его мыслях, он попытался прочитать
ответ на ее лице; она заметила это и улыбнулась ему, по-прежнему позволяя
старику поглаживать свою руку, которая мягким очертанием свисает за край
стола, а тот делает это на глазах у всех и пытается при этом ввернуть пару
польских словечек и возвести словесную изгородь вокруг себя и девушки.
Конечно же, ей не следовало предоставлять ему такую свободу действий, и если
в Штольпине всегда поговаривали, что польские служанки ненадежные люди, то,
может быть, так оно и есть. А может, она слишком слабое существо, и честь
требует защитить ее от старика. Это, впрочем, привилегия ее любовника; и
если бы Бертранду был свойственен хотя бы намек на рыцарство, то он, в конце
концов, был бы просто обязан появиться здесь и без особых усилий расставить
все по своим местам. Довольно неожиданно Иоахим завел разговор с товарищами
о Бертранде: давно ли они получали известия о нем, чем он сейчас занимается,
что, мол, какой-то замкнутый он человек, этот Эдуард фон Бертранд. Но оба