"Джон Брэйн. Путь наверх (Роман) " - читать интересную книгу автора

"ирондель" мистера Сейнта.
Стены в гостиной были оклеены оранжево-коричневыми обоями и отделаны
панелями под дуб. Теперь от обоев осталось лишь несколько лоскутьев, а
панели разбухли под действием дождя, пропитались грязью и сажей. Когда-то на
них имелся рельефный рисунок, напоминавший бусинки. Я зажег спичку, поднес
ее к стене и сразу увидел следы моих детских ногтей в том месте, где я
пытался отколупнуть хоть одну бусинку. Я почувствовал острые угрызения
совести: даже в детстве я не должен был осквернять родительский дом таким
образом - хотя это и казалось пустяком.
Бомба пощадила камин, он остался нетронутым. Два выемных кирпича на
левой стороне и сейчас еще немного выдавались вперед, словно клыки. Сколько
я себя помню, вид их всегда почему-то раздражал меня, но в то Черное утро
мне почудилось в них что-то невыразимо трогательное. И ручка от регулирующей
тягу заслонки, - в виде хромированного кулака, сжимающего прут,- которая
частенько снилась мне и которой я всегда побаивался, утратила все, что было
в ней устрашающего, и казалась щемяще-жалкой, как рука больного ребенка.
Все тогда были исполнены сочувствия, и каждую минуту кто-нибудь
наведывался к тете Эмили. Всевозможные городские организации буквально
завалили меня подарками, и шли разговоры о том, чтобы открыть сбор
пожертвований в мою пользу.
Объяснялось это, в сущности, тем, что довольно сложная машина
организации помощи жертвам воздушных налетов совершенно бездействовала в
нашем городе в течение всей войны, пока не были убиты мои родители. Теперь
же, будучи приведена в действие, она, уподобившись слону, который тщится
подобрать с земли орешек, весь свой энтузиазм обрушила на меня. И все же мне
отчасти нравилось быть центром внимания, я чувствовал себя тепло и уютно на
мягкой груди всеобщего сочувствия.
Нерезкий, но упорный ветер дул с Пеннинских гор; холодный, сырой и
пронизывающий, он старался найти незащищенное место и уязвить меня
побольнее, но отступил перед крепкой броней виски, бифштекса, толстого
драпового пальто и пушистого шерстяного кашне. Он был бессилен против меня
теперь - этот убийца голодных и слабых. Я стоял и смотрел на крошечное
пространство, бывшее когда-то моим отчим домом. С тысяча девятьсот сорок
первого года я проделал большой путь.
Чересчур большой, быть может. Я вспомнил отца. Он был хорошим рабочим.
Слишком хорошим, чтобы его уволить, и слишком прямодушным и твердым в своих
лейбористских симпатиях, чтобы получить повышение. Он объяснил мне все это
как-то раз без всякой горечи. Правду сказать, я даже уловил в его негромком
басистом голосе горделивую нотку.
- Вступи я в клуб консерваторов, сынок, я бы ездил на работу в
собственном автомобиле.
Я же тогда, в пятнадцать лет, не разделял гордости моего отца, ибо
гипотетический автомобиль, который он столь пренебрежительно отверг, казался
мне бесконечно соблазнительным. И вместо восторженно-одобрительной улыбки,
которой ожидал отец, он увидел только угрюмый взгляд исподлобья.
А мать знала, что было у меня на уме.
- Тц никогда не испытывал нужды, Джозеф,- сказала она. Мать всегда
назызала меня полным именем, когда собиралась прочесть мне наставление.- А
твой отец скорее умрет с голоду, чем продастся за тридцать сребреников.- Это
было одно из ее любимых изречений, и я (сам не знаю почему) испытывал