"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

пузырьки, которые наша молоденькая родственница Марта Кордонье принесла по
просьбе мамы вместе с другими вещами. Мама хотела продолжать прописанный ей
курс лечения: разумно ли это было?
К концу дня ее посетил профессор В., и я вышла за ним в коридор. "Когда
ваша мать поправится, - сказал он мне, - она будет ходить не хуже, чем
прежде. И сможет снова жить полегоньку". А не кажется ли доктору, что она
упала вследствие кратковременной потери сознания? Нет, он этого не считает.
Я сообщила, что у матери не в. порядке кишечник, доктор пришел в некоторое
замешательство. В Бусико у мамы определили перелом шейки бедренной кости, и
ничего другого он не предполагал. Он попросит терапевта осмотреть ее.
"Ты будешь ходить не хуже, чем раньше, - сказала я матери, - и жизнь
твоя потечет по-прежнему". - "Я никогда не вернусь в эту квартиру. Видеть ее
не хочу. Никогда! Ни за что на свете!"
А ведь как она гордилась своей квартирой! У нее осталась неприязнь к ее
прежнему жилищу на улице Ренн, где мой стареющий и впавший в ипохондрию отец
мучил ее приступами желчной раздражительности. Затем он умер, вслед за ним
умерла бабушка, и мать решила порвать со старыми воспоминаниями. За
несколько лет до этого одна из приятельниц матери переселилась в бывшую
мастерскую художника, и этот смелый шаг привел маму в восхищение. По
известным причинам в 1942 году с жильем не было затруднений, и мама могла
легко осуществить свою мечту: она сняла студию с лоджией на улице Бломе. Она
продала кабинетную мебель из потемневшей груши, столовую в стиле Генриха II,
супружескую кровать и рояль. Остальную мебель и кусок старого красного ковра
она оставила себе. Она развесила по стенам картины младшей дочери. В спальне
поставила диван. В те годы она бодро взбиралась и спускалась по внутренней
лестнице. Мне же эта квартала казалась унылой. Третий этаж, мало света,
несмотря на большие окна. Наверху - в спальне, кухне и ванной - всегда было
темно. Но с тех пор, как каждая ступенька лестницы стала даваться ей с
трудом, мать почти не спускалась. За двадцать лет все - стены, мебель,
ковер - потемнело и обветшало. Мама подумывала уже о том, чтобы переселиться
в пансион для престарелых, к тому же в 1960 году в ее доме сменился хозяин и
она стала опасаться, как бы ей не пришлось освободить квартиру. Подходящего
пансиона не нашлось, да и мама привыкла к независимости. Узнав, что хозяин
не имеет права выгнать ее, она так и осталась на улице Бломе. Конечно,
теперь ее друзья и я тоже сообща подыщем для нее уютный пансион, и она
переберется туда, как только поправится. "На улицу Бломе ты больше не
вернешься, я тебе обещаю", - заверила я ее.

В воскресенье глаза ее были по-прежнему полузакрыты, сознание
замутнено, слова падали медленными вязкими каплями. Она снова рассказала мне
о своей Голгофе, но радовалась, что ее перевезли в эту клинику, и без устали
хвалила здешние порядки. "Говорят, эта клиника самая лучшая в Париже. А в
больнице Бусико меня бы еще вчера стали резать!" Но этого ей было мало, и
мама, чтобы показать, как ей повезло, с осуждением отозвалась о частной
больнице по соседству: "Здесь гораздо лучше, чем в клинике Г. Я слышала, что
там все из рук вон плохо!".

Не позволила себе увязнуть в прошлом

"Я давно так не спала, как сегодня ночью", - сообщила она мне в