"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

идолов, боготворил Бетховена, Рубенса, Макиавелли, Ганнибала, Рембо и
двух-трех молодых поэтов - Сюпервьеля, Элюара. А тебе до них дела не было, и
твое на них наплевательство меня злило. И я решил, что отныне родство наше
не по духу, а по крови, и разговор не по душам, а по верхам, как здоровье,
как погода, - и только. О чем с тобой, такой глупой, говорить?
С отцом дело обстояло не лучше, если не хуже: он вообще был ходячее
безразличие, вдобавок ворчлив. Всей и беседы - скажет, мол, сам толком не
знаешь, чего хочешь, и несколько раз произнесет глубокомысленно: "Каждому
свое". Наверно, считал: взрослый парень, сам за себя в ответе и должен
понять, что детство давно в прошлом. Думал, наверно: мои витания в облаках,
скорее всего, оттого, что живу, как у Христа за пазухой, а столкнись я с
действительностью, то узнаю, почем фунт лиха, во всяком случае, спущусь с
неба на землю. Ну а я раздражался, ершился, взбрыкивал, считал, что даром
потратил шесть лет на зубрежку в лицее. Друзей я терял одного за другим.
Понесся в заоблачные выси - благо экзамены с их уздой позади. А экзамен на
самостоятельность я сдать не мог - не был приучен ни смиряться, ни,
напротив, сопротивляться. За душой ничего, кроме порывов, притом
противоречивых. Зато упрямства - хоть отбавляй, и решил я, что убеждениями
не поступлюсь. Богатство ненавижу и дешевого успеха не желаю. Торговля,
деньги, дело, нажива отвратительны. Мои ценности - иные. Я стану философом,
историком или писателем! Вот только кем именно, еще не решил. Надо сперва
найти среду и людей. А Брюссель, судя по всему, болото: тут не разгуляешься
и в ногу со временем не пойдешь. Леклерк, человек уравновешенный, умерял мои
порывы: надо еще подумать, понять, к чему именно стремлюсь, облечь неявные
мечты явной плотью. А Лифшиц, наоборот, раззадоривал, считал, что лететь
надо не иначе как к солнцу, хоть бы и с риском спалить крылышки. Для Лифшица
избыток был нормой. Чем больше рискуешь умереть, уверял он, тем интересней
живешь и сильней ощущаешь абсолютное начало. Это абсолютное начало он
обсуждал со страстью, но определить затруднялся.
Словно свет сошелся клином на моих проблемах. Нет, скорее, пожалуй, от
праздности моей явились все эти завихренья, устремленья и чаянья, которые
толком я не мог выразить. Я стал комком нервов. Сел на кофе. Пил очень
крепкий, чашку за чашкой. Журналы читал без разбору и правые, и левые. В
голове была каша: возмущен убийством канцлера Дольфуса и восхищен
эсэсовцами, бросившими кровавый и изумительно зверский вызов дряхлой кумушке
Европе. Я рвался в Испанию, жаждал сражаться в рядах республиканцев во имя
спасенья культуры и достоинства личности, но и тянулся, из жажды разрушенья,
к Франко. Делать, что угодно, лишь бы действовать. Я порхал и кружил, и
колыхался, как огородное пугало, и страдал, как пугало, потому что прикован
к крестовине и не в силах воспарить. Я пел, а через миг плакал, и ты,
наблюдая и не понимая, с чего вдруг такие смены настроения, говорила, что у
меня плохо работает желудок, малокровие и не очень крепкое здоровье, вот в
чем дело, хоть, правда, врач успокаивал тебя - дескать, с возрастом пройдет.
Больной желудок - говорила ты, ведать не ведая про больное воображение.
Были у меня кумиры - ими я бредил. Моего Рубенса ты терпела, хотя сама
не боготворила и вообще искусство изобразительное великим и важным для жизни
не считала, потому что жизнь - не в музеях, и малевать героев - не значит
жить среди людей. И вообще, говорила, эти горы мяса - чистая показуха и
похвальба, мол, глядите, какие мы богатыри, тоже мне, спортсмен выискался,
на что мне его рекорды, Христос у него забияка, как запорожский казак. А вот