"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

пятьдесят-шестьдесят молодежи, в основном школьники-выпускники, как и я.
Иные даже пришли с принаряженными мамашами. Я прикинулся пай-мальчиком и с
позволения одной почтенной мамы пригласил дочку, девицу в белом платьице с
ярко-синим бантиком на поясе. Любил я, правда, в ту пору женщин лет
тридцати: время на глупости они не теряли, были очень осторожны и не боялись
забеременеть или заразиться. Девиц, своих ровесниц, жаловал меньше, но тоже
не пропускал, стараясь и тут урвать свое. Кроме того, в их неловкости -
лишняя прелесть. Раздражали только вздохи и обращенные горе взоры. В белом
платьице оказалась ничего. Тело не худое, но тонкое, а грудки упругие, в
моем вкусе. Двигалась в платьице прелестно, тюль и кружево порхали, а
жесткий бантик торчал неподвижно - то, что надо. Но покорил меня, видимо, не
тюль, или бантик, или слова, а общий дух: точно юное хрупкое деревце в бурю,
теряющее на ветру лепестки один за другим. С первого танца я держал ее за
подмышки. Интересно, она их бреет или выщипывает? Я ее так прямо и спросил,
даже сам себе удивился. Она не обиделась. Сказала, что скажет на следующий
танец: приглашай, мол, снова. Снова, минуту спустя, я наслаждался кожей
между тюлем и кружевом, ощущая легкую на ней испарину. И странное дело,
влага эта у меня самого вызывала слюну. Одежда наша неожиданно заколыхалась
в такт. О своих наблюдениях я поставил партнершу в известность. А вот свое
имя, фамилию, возраст и прочее не сообщил. Но долго на таком не
продержишься. Довольно все-таки странно: разглядывать друг друга в упор,
обниматься, щупаться - и разойтись по углам, не назвав себя. Возник новый
обмен репликами: мы представились по всей форме, даже попили лимонаду с
барышниной мамой, подплывшей к нам, понятное дело, проконтролировать дочкины
реверансы и убедиться, что ее голубка-богиня-красавица мечет бисер не перед
свиньями.
Остаток вечера я оттанцевал образцово и добросовестно, однако на
совесть обработал и платье от сосков до лобка. Самой Мари-Жанн я предложил
быть моей и дал ей на размышление сорок восемь часов. Она сказала, что сорок
восемь - много, она старше меня на целый год и не может транжирить время.
Тогда я всмотрелся ей в лицо, потому что, пока вертелся и прыгал, забыл его.
Оно оказалось узенькое, мелкое, но неукротимо-страстное. Я тотчас сказал
себе: Мари-Жанн прекрасный противовес моим новым амбициям и кульбитам,
любовные глупости отвлекут от других, куда худших. Я выложил все это
партнерше, она не обиделась. Решила, вероятно, что в постели переменюсь: в
утренней мякоти и мускульной вялости превращусь потихоньку из циника в
лирика. Через день я, как и задумал, привел ее в свою студенческую берлогу,
вмещавшую стол, стул, радиоприемник, раковину, зеркало, шкаф и койку. В
любви она оказалась хороша, как в танцах: ловка и без лишних ахов-охов.
Притом всегда была для меня свободна, а на мое свободное время не зарилась.
Стало быть, длиться все это могло, пока не надоест - то есть добрых
полгодика.
Я решил, что хватит тебе перемалывать обиду. И стал, отвлекая,
рассказывать о своем новом романе. Но ты слушала вполуха и не ревновала, как
бывало, когда боялась соперницы, и вообще не откликалась на мой рассказ. Но
я должен был вернуть тебя в чувство. Не свинья же я неблагодарная, вопреки
твоим увереньям. Однажды вечером, когда отец ушел на какую-то деловую
встречу, я позвал к нам Мари-Жанн. Ты была вежлива и равнодушна, и я вдруг
испугался. Неужели моя жизнь потеряла для тебя всякий интерес? А это палка о
двух концах: без твоей опеки и власти мне свободно, но как-то скучно.