"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

думать о тебе и крепко-крепко тебя поцеловать, и скажи мне, почему бы тебе
скорей не приехать повидать свою маму? Не знаю, сыночка, правильно ли ты
решил. И сколько мы всего за войну пережили, я тебе просто не могу передать.
Я уж теперь ничего не знаю. Сыночка, тебе надо ко мне приехать и все мне
объяснить, чтобы я тоже была с тобой согласна. Сыночка, я тебя очень прошу,
приезжай, и если ты можешь только на неделю, то хорошо, пусть будет на
неделю. А потом, если тебе так надо уехать, ты уедешь, и совесть твоя будет
спокойная. Ах, сыночка, я так мечтала, что ты купишь домик на море в
Лонг-Айленде и поживешь с нами немножко и поможешь отцу встретить старость.
Твой отец, конечно, здоров, но в шестьдесят лет, скажу я тебе, человеку
хочется тихой и мирной радости, ничего, конечно, такого, только то, что он
заслужил. А ты тоже заслужил и мог бы порадоваться, разве ты не жив-здоров?
Не хочу, сыночка, тебе навязывать свою волю. Но в сердце у меня что-то
протестует: если нас небо и судьба помиловали, зачем же нам опять
разлучаться? Я тоже стала старая. Твоя мама целует тебя так крепко, как
только одна мама и умеет".
Поначалу я проклял твое письмо. Что за смесь мольбы и шантажа, хныканья
и хитрости! Через два дня понял, что имеешь право и что сам я в суровых
походах очерствел и забыл о сыновнем долге. Я срочно кинулся заключать
желанный договор, поспешно обустроил себе рабочий кабинет, второпях набрал
людей, не посмотрев даже, кого нанимаю. Конечно же, я тоже хочу тебя
повидать и ужасно, страстно, безумно жажду насладиться миром и покоем, а не
бросаться с корабля на бал к новым подвигам. Солдат во мне все же сдался
штафирке. Я представил, как сижу в саду в голубом костюме с шелковым
галстуком, ем пирожные под легкую музыку и поодаль господа играют в шары, не
заботясь о судьбах мира. Никому, кроме шефа, не сказавшись, я улетел. В
суматошном Париже посадка была сплошным сумбуром, на Азорах негой и лирикой,
на Новой Земле - забытьем в таинственных ледяных озерах.
Очутившись в Нью-Йорке, я не позвонил тебе - первым делом бросился по
улицам, хотелось закружиться в вихре города, любимого мной и вполне,
оказывается, благополучного: война не оставила на нем ни малейшего
отпечатка. С ходу я отмахал шесть-семь километров до Централ-парка прямиком
по Бродвею с его урнами, дымящимся мягким асфальтом, разноцветными машинами,
безликими прическами, банковскими стеклами, за которыми клиенты как в зале
ожидания пассажиры в никуда, сероватыми церквами, куда забегает прихожанин
почитать на краю гробницы позапрошлого века биржевые новости в газете цвета
лежалого апельсина, с небоскребами - помесь минарета и турецкой бани, с
завываньем и кривляньем торгашей - вонючих сицилийцев, гнусавых литовцев, с
аукционом прямо на улице рубашек б/у, а вот кому две дюжины по цене одной
штуки, с неоновыми вывесками, свиристящими в три ночи, как мильон сверчков,
с раздавленными хлюпающими под ногой сосисками, с бомжами и
увальнями-полицейскими, хватающими их за шиворот и шваркающими на мостовую,
как мешок картошки, с миллионерами в рубашках на военно-морскую тематику -
морской бой в десяти картинах, с дамскими шляпками - фруктовыми корзинами и
свисающими вишенками, с мороженым, похожим на баварский замок, с говором,
острым, как ножницы для стрижки собак, или мягким, как жвачка, к которой
прилип прохожий, пока зеленый свет, на пешеходной дорожке под носом
автобуса, с толстогубыми вихлястыми неграми, с дочками-госпожами и
мамами-рабынями, с облаками-улитками, поспешающими на службу в небо, а на
нем - как магазинная штора: вдруг вжик, и кончен бал, с изящными мостами к