"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

хотя она не имеет вида. Я ответил, что вида не имеет твоя сумка,
дерматиновая торба, такому старью место давно на помойке. Ты попыталась
возражать, сказала, что любишь ее, потому что она легкая. Разговор наш был
пошл, убог, зануден и сер беспросветно. Ты почувствовала, что он злит меня.
Стала рассказывать, о чем прочла сегодня в "Фигаро", "Пари-Матче" и
"Мари-Клер". Я сказал, что такой муры не читаю, и, кстати, спросил, не
купить ли тебе телевизор. В ответ ты возмутилась: по-твоему, мне целый день
нужно кино глядеть? Да за кого ты меня принимаешь? Потом сказала, что хочешь
поехать отдохнуть, но, ясное дело, одной передвигаться тебе не под силу,
хотя, конечно, слуг везде достаточно и они за чаевые готовы расстараться.
Только не знаешь, куда ехать: в Витель, где понравилось тебе в прошлом году,
или в Трувиль, где, говорят, еще лучше. Тут ты снова пустилась вздыхать и
вспоминать: до войны отец возил тебя в Виши, Карлсбад и Мондорф. Потом
перешла на последние международные события: как по-твоему, Мао действительно
такой гений? Я стал говорить, а ты с облегчением - слушать, чтобы не
говорить самой и отвлечься от себя. Я, таким образом, прочел тебе краткую
пятнадцатиминутную лекцию, стараясь говорить как можно проще. К примеру,
напомнил кое-что из новейшей истории, о чем ты забыла. В ослеплении
ненависти ты путала Хрущева с Брежневым и одному приписывала дела другого.
Говорила, что Никсон очень способный и знает, как вести себя с русскими.
Считала, что Чан Кайши - японский маршал. Моя лекция тебя развлекла, ты
перестала скрипеть и кряхтеть. Зато принялась ни с того ни с сего умолять,
чтобы я постоянно носил с собой кораминовые капли. Дескать, если плохо с
сердцем - самое верное средство: через две минуты все как рукой снимет.
Потом сказала, что любишь Ганди. Я не решился напомнить тебе, что его убили
двадцать лет назад. Объявила, что в восторге от де Голля, и по моему
насмешливому лицу поняла, что мне тебя жаль. Задумалась на миг и
воскликнула:
- Ты считаешь, что я дура! Правильно, у тебя мать всегда дура! Я знаю,
что он умер. Ну так и что с того? Для меня он всегда жив.
Затем ты сообщила, что Гоголь, которого перечитывала, прекрасен и что
Горький со своей автобиографией, вон она, на столе, - ужасен. Он невежа и
неуч. Ушел я от тебя в меньшем, чем обычно, отчаянии.
Сегодня суббота, по субботам у нас с тобой обед вдвоем. Неспешно
рассуждаю, что, возможно, мои мучения - дело достойное. Впрочем, я стараюсь
казаться простым, милым и открытым. Ты веришь в мою сыновнюю любовь, потому
что хочешь верить. Ты прекрасно понимаешь разницу между чувством
бессознательным, инстинктивным и долгом через силу, потому что так надо. Все
оттенки улавливаешь. И пытаешься уверить себя, что действую я по наитию: чем
больше уверяешься, тем больше так оно и есть. Протягиваю тебе коробку
шоколадных конфет. Твои любимые "Кот де Франс" - луч света в твоем темном
царстве. Принарядилась: на тебе чудесное сине-сиреневое платье и большое
тяжелое брильянтовое кольцо. Парик - под цвет лица, ни черный, ни белый. Вид
у тебя в нем праздничный. Вдобавок губы ярко накрашены, к тому же словно
подчеркнуты резкими морщинами под носом и нижней губой. Прячешь очки в
карман и проверяешь, не перекручены ли чулки на иссохших ногах. Одной рукой
опираешься на меня, другой на палку. Руки долго трясутся, того и гляди,
оторвутся совсем. Ты как пушинка. Весишь, думаю, кило сорок, а то и меньше.
Даешь мне ключ запереть дверь на два оборота: сама бы, наверно, не
справилась. Спускаемся на лифте, выходим - ты улыбаешься швейцару и даешь