"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

ему франк: чем мы дряхлей, тем щедрей. Не дай Бог, упадешь в подъезде,
молодой человек вспомнит, что ты дама щедрая, и вызовет "скорую". Мелким
шажком сворачиваем с бульвара Ос-манн на улицу Миромениль и идем к Ла Боэси.
Сообщаешь дребезжащим голосом, что здешний булочник - псих: зачем-то печет
булочки в виде велосипедов и клоунов, а парикмахерша устраивает перерыв с
четырех до пяти, теряя на этом кучу клиентов, наверно, ее хахаль в другое
время занят, жизнь, словом, идет помаленьку. А от тебя помаленьку - уходит:
то и дело плохо с сердцем, руки-ноги не слушаются, сто метров пройдешь -
останавливаешься. Спросила, что такое "безналоговые 8%" на плакате в окнах
Парижского банка. Отвечаю, что кое-какие практические вещи лучше узнавать
смолоду. Подписать чек для тебя трагедия. По-твоему, все мы грабители - и
кто выдает деньги, и кто за тебя получаст, то есть я. Остановилась,
пригрозила: будешь так говорить со мной, вернусь, лягу и больше с тобой не
буду обедать никогда. Легонько толкаю тебя локтем: ну так давай,
возвращайся! Идем, однако, дальше. Опять сменив гнев на милость, вдруг
заявляешь, что во всем виноват мой отец: видишь, святой был человек,
оберегал ее от всего. Я молчу. Не говорить же тебе, что после драки кулаками
не машут. Совесть замучила. Искупаешь угрызения посмертным обожанием.
У молочной лавки привалилась на миг к стене, отдышалась. Ругнула
погоду. Париж не лучше Нью-Йорка, только ветра меньше, так ты считаешь. У
аптеки посмотрела в витрину, восхитилась. Все-таки французы молодцы, они
люди с большим вкусом и чувством прекрасного, видишь, как удачно у них
сочетается цвет и форма. А у мясной делаешь вывод, что мясо такое же
дорогое, как и в Штатах. Что до меня, то я начинаю подозревать, что с
головой у тебя все хуже, и ты, чтобы скрыть это, затеяла говорильню,
по-твоему мнению, разумную. Проходим выставочный зальчик живописи: ах, Боже
ж мой, и зачем же я бросила скульптуру, это же было мое призвание! Годы
теперь, конечно, не те, но почему бы... Скоро, вот увидишь, сыночка, я
вытащу инструменты. Напрасно ты засунул их в чемодан. Только купи мне
глины... Иду и думаю: в самом деле, завтра-послезавтра куплю тебе глины, чем
бы дитя не тешилось. Хотя, с другой стороны, если опять приступ, я же буду и
виноват, что подбил на безумие. Перетащил тебя на ту сторону и усадил в
пиццерии, тебе нравится здесь, нравятся кресла и красные свечи в бутылках.
Мы сидим за маленьким столиком, лицом к лицу. Вижу каждый твой взгляд,
каждое движение. Твой лоб как мятая бумага, которую невозможно разгладить.
Ноздри дрожат, никак не найдут четкого положения. Единственное молодое
розовые уши, и кажется, что они - не твои, а пришиты наспех, на дурацкой
омолаживающей операции. Шея, полускрытая коричневой шалью, - торчит, словно
цыплячья, и как-то неопределенно подтанцовывает. Обвисший второй, так
сказать, подбородок трепещет, как парус на лодчонке, особенно убогой в
порту, рядом с гигантскими лайнерами. Руки в старческих веснушках, оголенные
ногти, все в бороздках, - как источенные временем зубцы на башнях
средневековых замков. Вставные челюсти держатся крепко, но труп есть труп, и
впечатление распада было бы полным, если б не твои глаза, темно-карие,
острые, живые: прыгают, замирают, примечают всякую мелочь, улетают вдаль,
возвращаются, ныряют вглубь и тут же возвращаются назад, вдруг тихие,
значительные, как бы осмысляющие увиденное и почерпнутое на глубине и в
выси. И словно ни тени близорукости. Наоборот, поразительна острота взгляда:
сперва кажется - враждебность, а приглядеться - изумленье раз и навсегда:
кто я, где я, в чем дело?