"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

влечение к женщине. Я что-то пробормотал, скрывая смущение. Он поздравил
меня и велел помириться с "братиком". А заодно наставил: надо бы мне узнать,
что к чему, чтоб быть достойным его, Бетенса, уважения. Лично он от сестер и
братьев давно все узнал, а именно, как вести себя с этой штукой и как
называть ее фаллосом, членом и половым органом - не краснея. Ночные
извержения, предупредил Бетенс, станут чаще, а затем начнутся и дневные.
Скоро я научусь вызывать их сам, и от блаженства буду на седьмом небе, и
лучше этого ничего в мире нет. С опаской, но все же заключил я, придется мне
принять себя, каков есть, даже с животным своим началом. Бетенс захотел
осмотреть мой орган, нервно взвесил его и объявил, что прощает глупого
мальчика и будет воспитывать для великих дел, правда, не сказал каких.
Постепенно ко мне вернулись хорошее настроение и, главное, сон. На тебя
я смотрел теперь со смесью жалости и презрения. Не поняла ты мои немые
вопросы и в самый нужный момент была слепа и глуха и только и знала, что
умиляться котеночку без всякой для котеночка пользы. Я снова говорил, играл
с тобой, по привычке - не по охоте. И соединяли отныне меня с тобой не
чувства, а стены, вернее, разделяли, как стена враждебности. А может, порой
думал я, ты все прекрасно разглядела и поняла, но смалодушничала и не пришла
на помощь. Может, ты любишь меня, но задушевной дружбы нет? Не один месяц я
о том раздумывал, но решил, что действительно нет. Тогда я и ведать не
ведал, что у подростка семь пятниц на неделе и все решенья - то по наитию,
то по расчету, а чтоб по зрелом размышлении, так это еще не скоро. Мы без
конца рассуждали с тобой о счастье, но машинально, как о погоде. Твоя
мелочная опека стала казаться мне бессмыслицей. В один прекрасный день я
объявил тебе, что комната моя - дыра, светелка чахоточной барышни в
сравнении с Гаэтановой, в зелени, как зимний сад, просторной и достойной
будущего мужчины. Даже добавил, что любящие родители - хорошо, а богатые
лучше.

Берлин, март 1946

Жизнь - штука жестокая, и я не стыжусь быть тем, кто я есть:
профессиональным победителем. Шесть лет паники, боев вслепую, поражений и
неизвестности - и вот я нашел свое место, свое поле деятельности. Я тоже
преобразую мир. Эта мысль, хотя и хмельная, не помеха работе здесь, в
древней столице, где мне даны начальством кое-какие полномочия. Я горд
собой. Это мое право и обязанность, пусть с долей самодовольства, и
демагогии. Я в полном согласии с собой. Принцип мой прост: немцы не враги, а
ученики. Учу я их так, как считаю нужным. У меня в руках мягкий воск, и я
вылеплю из него, что пожелаю. Русские сделали черновую работу, отвоевав
ежедневно и ежечасно, плечом к плечу, пядь за пядью. Американцы сняли
сливки - после всего, упрочили победу, и доллар, пущенный в дело, поднимет
Европу. Англичане обошлись малой кровью, разумно избегнув лишней бойни и
мести. Французы подоспели после драки и немного помахали кулаками.
Я самолично реквизировал особняк, где живу. Он был в целости и
сохранности, только стекла кое-где выбиты. Жильцам - пятидесятилетней
хозяйке с четырнадцатилетней дочерью - я дал на сборы три часа. Где жить им,
не мое дело, на это есть соответствующие организации. Посуду, мебель и даже
семейные портреты вывозить я запретил: таков приказ. Взять дозволялось два
одеяла, постельное белье, наличные деньги и продукты. Хозяйка лила слезы: