"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

соревнование - кто больше награбит. И чем этот грабеж хуже репарации,
которая вообще лишит немцев промышленности и сельского хозяйства на многие
годы? Советский Союз отобрал у них треть территории - это считается
справедливым. Франция с Англией демонтировали их заводы и прибрали к рукам
черную металлургию - чтобы свою скорей поправить. А твой сын куда как
скромней, да и человечней. Берет не силой, а лаской. Он голодным бошам
вкусного хлебушка, а они ему за это дрянные зубчатые бумажки. Без почтовых
марок жить можно, без еды нет. А мы все рабы совести: заставь, как
говорится, дурака Богу молиться.
Я еду на тебе, это ясно. Но все это время душой я от тебя далеко. Ты
стареешь, и никаких душевных движений и высоких порывов в тебе я не
чувствую. Война оставила тебя целой и невредимой, разве что вынудила
эмигрировать еще раз. Ты говоришь об этом с жалобным вздохом - вот твое
основное занятие. Скрипку забросила, серьезных книг не читаешь, и никакой
глубины в твоих чувствах нет. И в жизни моей ничего для тебя нет, разве что
несколько строк трижды в месяц, что, мол, все хорошо, когда приеду в
Нью-Йорк, не знаю. Ты меня, разумеется, ждешь, это у тебя уже хроническая
болезнь. Но что у нас общего, кроме родства? И научишься ли ты смотреть на
меня - без себя, моей благодетельницы? Материнская любовь - чудовище, всегда
ненасытное. Глушу, как могу, в себе нежные чувства. Главное сейчас встать во
весь интеллектуальный рост или, по крайней мере, подготовиться к нему. А ты
мне мешаешь. Лучше помоги: сделай свое дело и уйди.

Бостон, зима 1959

По приглашению поэта Клода Виже я приехал в Бостонский университет
прочесть лекции о современной французской литературе и отдохнуть от
собственных литературных писаний. В Нью-Йорке я пробыл всего три дня: как
всегда, но с небольшими изменениями. Между мной и тобой состоялся обмен
подарками и улыбками, неловкими, смущенными, зато искренними. Хотелось
говорить и говорить и рассказывать, но казалось, что другой хочет, наоборот,
молчать и скрывать. Признаний-излияний так и не было. Одолевала
застенчивость, вполне, впрочем, доброкачественная. Принуждение повело к
отчуждению. Я достал подарок - привез тебе из Парижа лаликовскую вазу, - а
ты разложила на своем большом диване рубашки, пледы, платки, носки,
галстуки. Не в моем вкусе, но для дома сойдет. Зато ваши с отцом отношения,
показалось мне, изменились к лучшему. Появилась в них какая-то широта. К
шестидесяти пяти годам отец мой Александр Биск, закончив бранить зверства
русской революции, вспомнил, что лично он - поэт. По правде, он никогда и не
забывал об этом, но теперь вернулся к поэзии телом и душой, с давним
юношеским жаром. Исправно посещал литераторов-эмигрантов, прилежно входил в
текущую литературную жизнь. Читал Булгакова и первые стихи Евтушенко, вникал
в Набокова, считая его, однако, чудовищным циником, изредка обменивался
открытками с Пастернаком. Принимая прошлую жизнь отца, я принял и его
оправдания. Тридцать пять с лишним лет он занимался скромным, но
всепоглощающим и любимым делом. В конце концов, таких, как он, знатоков
филателии в мире раз-два и обчелся. Он никому ничего не должен. На старости
лет ни в чем не нуждается. В Европу не вернется. Будет жить в свое
удовольствие: изредка обед с писателями, сигара дважды в день, бридж раз в
неделю и ежедневно после дневного сна кинематограф.