"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

знаменитого Чорана. Приготовился прочесть им чорановские афоризмы и заранее
предвкушал силу впечатления, пусть отрицательного. Тут меня позвали к
телефону - звонок из Нью-Йорка, очень срочно. Звонил отец, голос плохо
скрывал волнение. Ты в больнице, днем операция. Я извинился перед студентами
и улетел первым рейсом. Два часа спустя я сидел у твоей койки. Из ноздрей у
тебя выходили две красные трубочки. Ты вращала глазами и мигала, не имея
возможности говорить. Я коснулся губами твоего лба, ты искривила губы в
улыбке. У хирурга нашел я отца: он был бледен и казался совсем стариком.
Хирург походил вокруг да около, потом перешел к делу: четыре года назад у
тебя плохо зарубцевалась язва; ткани разошлись, требуется соединить,
необходимы чудеса хирургического искусства; операция продлится четыре часа.
Отцу, явно переживавшему, он больше ничего не сказал, и я с глазу на глаз
спросил его, каковы твои шансы. Он помолчал, но, понимая, что общими словами
не отделаться, прямо ответил: учитывая твой возраст, - один к двум. Я из
этого вывел, что меньше: один к четырем или к пяти. Отец хотел просидеть в
больнице всю операцию - насилу уговорил его сходить со мной поесть и в кино.
Но лангусты и старый фильм с Габеном, оказалось, связывают лучше, чем вздохи
и словеса.
Чуть позже в больнице нам сказали, что операция еще не закончена, но
все идет хорошо. Я заночевал у вас на диване, чтобы не оставлять отца
одного. Он был мне благодарен. Наутро нам объявили, что с тобой все в
порядке. Не в порядке, правда, сердце, и сердечные приступы, удушье и
слабость до конца дней тебе обеспечены. В общем, операция состарила тебя лет
по крайней мере на десять. В больнице, пока не встала на ноги, провела ты
еще неделю. Затем, решил отец, - поедешь в Лонг-Бич, где бывали вы каждое
лето. Зимой там тепло и тихо, открыты только две дорогие гостиницы, выбрать
просто. А меня ждал Бостон, но в эти дни я хотел побыть с тобой. Нашим
спорам-ссорам пришел конец. Ты, как всегда в трудный час, стала остра и
тонка. В палате рассказала мне об отце, о переменах в нем. К ремеслу своему
он стал относиться философски: маркой больше, маркой меньше, купил клиент,
нет - велика важность! Ты открыла мне тайну: отец нашел свои старые переводы
любимого им в юности Рильке, теперь вот сделал новые и, войдя во вкус,
написал свое. И тут же упрекнула меня: я, мол, всегда считал отца в
литературе временным человеком, говорил, что для настоящего писателя ему не
хватает ни умственной, ни душевной отваги. И был я, оказывается, не прав.
Стала доказывать, но тут голос тебе изменил. Пришла медсестра и велела целый
час лежать спокойно. Ты говорила с великой мукой, словно объявляла свою
последнюю волю.
Отец, конечно, от жизни отстал, но он так мало видел радости. Революция
в 17-м, ссылка в 19-м, бегство из Бельгии в 40-м, житье в непонятной
Америке... Я сказал: не трать силы на слова, я и так это знаю. Ты попросила
стакан воды и еще одну подушку. Чуть позже тебе принесли куриный бульон, ты
сказала - необыкновенно вкусно. Хирург похвалил тебя за высокий боевой дух.
Заверил, что через пару дней ты и думать забудешь об операции. И ты
продолжила речь. Отец - типичный представитель своего поколения. Да, своего,
конечно, не твоего же! А уж время, разумеется, все поставит на свои места и
покажет, кто из вас прав. Часто оказывается все наоборот. Ты с таким жаром
защищала отца, что лучше адвоката и не надо. Но потом вдруг забыла, о чем
говорила, стала просто больной старухой и сказала, что трудно дышать. Того и
гляди, потеряешь сознание. Медсестра просила меня уйти и до утра не