"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

подачек не любил: работал переводчиком в болгарском отделении Парижского
банка и нас вполне обеспечивал, а музыку считал не ремеслом, а искусством.
А может, не потому не любил он подачек? Ты хороша, жива, обаятельна.
Роль внимательной матери отыграла на совесть. Я вырос, и ты теперь стала
свободней, два-три часа, да твои. А дети есть дети: я тебе не помеха, но уже
и не забава. Пожалуй, и любимого мужа ты не прочь сравнить с другими
мужчинами - кто умней, кто обольстительней? Чем глубже роюсь в памяти в
поисках вашей с отцом жизни в те годы, тем меньше, как выясняется, нахожу.
Помню, когда ссорились, отец ругался, что безобразие - обливаться духами,
тем более "Шанелью", а ты говорила, что "Шанель " 5" - признак хорошего
тона. Особенно он ругал платья с большим вырезом, а еще - твою прическу,
говорил, что кудряшку на виске порядочные женщины не носят. Ну а я на чьей
стороне? Я застенчив, значит, по-моему, чаще на отца, чем на твоей. И
кажется, ты это видишь, хоть вслух не обсуждаешь. И порой замахнешься на мою
хмурую рожицу, на мой взгляд в упор. Но спохватишься, наклонишься к чаду,
обнимешь: мать есть мать. И мне ясно, что виноват, но помилован великой
материнской любовью. Туманные воспоминания ненадежны: в тумане времен ты или
исказил их, или, для видимости логики, домыслил. Один из домыслов частенько
преследовал меня. Был у вас с отцом приятель-француз, большой говорун,
любитель рассказать о своих похождениях. Соврет - недорого возьмет, но
воздевает, как в мольбе, руки, заверяя, что все правда, или прищелкивает
пальцами, мол, не грех и приврать для красного словца. Звали его Виктор, и
он тебе явно нравился.
Раз или два в неделю Виктор заходил к нам. Перед ним ты не стыдилась
наших двух с половиной комнатенок и с удовольствием говорила, к полному
моему недоумению, что духовные ценности важней материальных. Виктор обещал с
гору - и платный концерт, и блат у банковского начальства, дескать, отец
заслуживал большего. Меня смущали его россказни, видимо, потому, что сам он
нимало меня не смущался: что я думаю о нем, ему было в высшей степени
наплевать. Другом семьи Виктор побыл месяца три-четыре. Потом занял деньги у
отца, мол, на важное дело. Деньги, как я полагал, огромные: шесть-семь
сотен, по моим подсчетам, - как минимум пятнадцать билетов в кинематограф.
Виктор пропал на месяц, и ты, между прочим, стала ко мне нежней, так что
приятеля твоего я возненавидел пуще прежнего. Однажды за ужином отец сказал
сухо и зло:
- Чтобы ноги его здесь больше не было.
Ты молчала, но суп глотала с явным трудом. Молчание в тебе, вспыльчивой
и скорой на брань, казалось очень странным.
Несколько дней спустя меня разбудили ругань и крик. Вопреки
обыкновению, я не побежал подслушивать под дверью, а накрыл голову подушкой.
Наутро на лбу у тебя розовела царапина. Я понял, что отец ударил тебя, и,
подумать только, пожалел не тебя, а его: как же он страдал, если дошел до
такого! Кажется, впервые в жизни я сделал над собой усилие подавил
любопытство, ничего не сказал и ни о чем не спросил. Однако по крайней мере
с неделю мучился и казнился, что бесчувствен к семейным бурям, пусть не мной
вызванным. Отец стал дольше сидеть над переводами, а ты до ночи играла на
скрипке. Вы и не ссорились, и не разговаривали: да, нет - и весь сказ. Я
тоже занял позицию - сел меж двух стульев: решил, что отца попрошу
рассказать про средневековье и Византию, про Юлия Цезаря и русского царя
Александра II, а тебя - про ноты и про то, чему когда-то в Одессе учил тебя