"Сергей Петрович Бородин. Костры похода (Звезды над Самаркандом, #2) " - читать интересную книгу автора

начинался, повелитель был щедр.
- Я не утверждаю, что следовало поступить иначе, но почему надлежало
решить только так?
Старик растерянно помолчал. Улугбек ждал доводов. Тогда плохо скрывая
раздражение, Кайиш-ата ответил:
- Я врать не привык. Сказано "так лучше" - и конец!
Улугбек в таких случаях снисходительно усмехался, делая вид, что вежливо
улыбается, а Кайиш-ата и без этих улыбок побаивался малолетнего царевича,
не в меру любознательного, не по возрасту грамотного, дедушкина любимчика,
и никогда не упускал случая отлучиться. Сейчас такой случай выпал: стража
сменилась, юрта царевичу поставлена, день заканчивался. Приближенные с
беспокойством ждали Тимура, уединившегося в своей белой юрте. Такое
уединение не предвещало милостей, и приближенные, как при общей опасности,
становились дружнее между собой, перешептываясь, переминаясь с ноги на
ногу. Кайиш-ата отправился к ним, молодцевато перепрыгнув через ручей.
Он тоже временами отражался в водоеме, и Улугбек примечал его,
опрокинутого вверх ногами.
Солнце почти зашло за гору. Проточный пруд почернел, озаренные последними
лучами люди и деревья стали яркими и сказочными на воде, некогда
отражавшей стройный Дом Звездочета.
Теперь не Дом Звездочета, а ветвистые чинары, еще голые, лишь кое-где
покрытые прошлогодней листвой, опрокидывались в глубь воды и казались
мальчику то гривастыми, рыжими львами, то, содрогаясь на расплывчатых
струях, оборачивались острогорбыми верблюдами. То вдруг почудилась
огромная, во всю ширь водоема, краснобородая, в шапке голова дедушки.
Улугбек прилег на тюфячке и заснул бы, утомленный долгой ездой в твердом
седле, но любопытство возобладало над усталостью: выйдет ли дедушка?
Отражения вельмож, то выступая в лучах заката, то исчезая в тени, сменяли
друг друга, растягивались, сжимались, извивались, корчились на
медлительной воде. Сейид Береке согнулся большим псом, но с бородой,
вытянутой и перепутанной струями, как пучок серых змей. Дородный
Шах-Мелик, беседовавший с Шейх-Нур-аддином, в отражении вышел синим быком
с белым кувшином на голове. А принаряженный Кайиш-ата представлялся
треугольником. Таким его делали широкие жесткие халаты, узкие плечи и
островерхий тюбетей.
Но вот через всю воду, от берега до берега, протянулся дедушка, склонился
и, видно, зачерпнул воды - все отражения зарябили, затрепетали, словно он
взял в горсть всех этих величественных людей, кинул их, и, выпав из его
ладони, они раскатились, рассыпались, как горсть медных полушек и мелкого
серебра. Он не то попил из ладони, не то оплеснул лицо и, выпрямившись,
постоял над прудом, может быть разглядывая оттуда своего внука. Вода
успокоилась. Лишь слегка колеблясь, снова пролегла через весь пруд длинная
особа повелителя - бурые сапоги, вызолоченный закатом халат, розовый блик
чалмы. Улугбека позабавило различие между дедушкой, высоким, но крепким, и
этой длинной-длинной, зыбкой, гибкой, как камыш, цветистой тенью на воде.
Видно, вода прибывала. Улугбек смотрел, как выгнулось отражение деда,
трепещущее, но без головы, знакомое тело деда, искаженное и обезглавленное
потоком, непрестанным, как сама жизнь.
Вдруг солнце погасло, запав за гору. Больше ничего не отражалось в черной
воде. Быстро смерклось, и сразу похолодало.