"Леонид Бородин. Ловушка для Адама (повесть, Роман-газета 6 1996) " - читать интересную книгу автора

вопрос. И первый ответ: предательство друга. Предательство, потому что мои
аргументы, выскажи я их, Петром не могут быть ни поняты, ни приняты.
Предательство друга - преступление против морали, к тому же абсолютной, то
есть пребывающей во все времена неизменной и не зависящей ни от каких
социальных раскладов. Вопрос второй: что есть та самая НАША акция, от
которой я намереваюсь слинять? Уголовное преступление, пусть последнее, но
не первое - против закона, однажды кем-то установленного, в верности
которому мы с Петром не клялись и не присягали, но лишь принимали до поры до
времени, пока закон не вступил в противоречие с нашими интересами и
желаниями.
И, наконец, я, человек, пребывающий в самой глубинной глубинке
государства-монстра, разве я ощущаю какую-либо органическую связь между
собой и этим монстром настолько, чтобы иметь по отношению к нему какие-то
моральные обязательства, учитывая притом полное отсутствие тщеславия,
способного подтолкнуть меня на общественную активность? И тем более теперь,
когда все, вчера еще претендовавшее на вечность, рушится на глазах, корчится
в агонии в сопровождении зловония и диссонансов?
Юлька, душа чистая и непорочная, влюбленная в меня, преступающего
закон, сохранит ли влюбленность, когда предам своего друга и ее брата7
Ну, а мама, моя бедная мама, приговоренная к мукам созерцания моей
нечистоты, она должна понимать, что я перед выбором, которого не избежать,
что муки выбора - это уже что-то в мою пользу... Попросить бы ее потерпеть,
пока не вырвусь из ловушки, пока не порву путы обязательств... Новая моя
жизнь не за горами, и вся она будет освещена и посвящена ей, несправедливо
приговоренной, в том цель моей жизни, до того бесцельной и бессмысленной!..
Все эти соображения прокрутились в мозгу в течение первой части
"Лунной". Вторую, бравурную часть я слушать не стал, дал сигнал Петру,
щелчком он вырубил музыкальный фон и предложил "по маленькой" за успех, за
жизнь по вольным правилам, за то, "чтоб они сдохли", - этот крамольный тост
пришел к нам из столиц много лет назад и теперь уже не был актуален, потому
что "они" не только сдохли, но и провоняли на всю страну, и что-то большее
имел в виду мой друг, повторяя банальность столичных протестантов в
аудитории, едва ли способной оценить его глубокомысленность.
Оживился "Митрич" Каблуков, в течение симфонической паузы изображавший
интеллигента смыканием век и поджатием губ, облегченно вздохнул Вася,
будущий владелец рыбразводзавода, да и Юлька, как курочка, встрепенулась
перышками и волоокими зрачками на меня, дескать, будем проще, и быстрей
поймем друг друга. Впрочем, Петр не настаивал на серьезности тоста, он
настаивал лишь на его исполнении... Он по-прежнему не догадывался о моем
состоянии и тем слегка разочаровывал меня. Спроси он для формы хотя бы: "Все
о' кей?" - я сумел бы переключить его на свои проблемы, и тогда, возможно,
состоялся бы серьезный разговор с должными последствиями для всех
присутствующих и для меня в первую очередь. Но увы! Друг мой пребывал в
непробиваемой эйфории. Хуже того! Вот уже который раз он бросал будто
случайный взор на телефон, спаренно выведенный в бункер, затем так же, будто
машинально - на меня, этак вскользь, и это означало, что подступает к нему
известная "кудрявая фефела", что она уже "ржет навеселе", что по автоматизму
привычек должен я звонить кое-куда и кое-кому, всегда готовому откликнуться
на зов "фефелы", и подготовить мой дом полухолостяка, полуразведенца для
радостей постыдных... Всегда в общем-то тактичный Петр называл мой дом