"Хорхе Луис Борхес. Конгресс" - читать интересную книгу автора

бомбачи. Практически никто не походил на раздавленных бедой героев Эрнандеса
или Рафаэля Облигадо. По субботам после выпитого свирепели от пустяка. Я не
видел ни одной женщины и ни разу не слышал гитары.
Но больше, чем люди этого пограничья, меня поразила полная перемена в
доне Алехандро. В столице он был обходительным, одержанным господином, в
"Каледонии" - суровым, как его предки, вождем рода. По воскресеньям он с
утра читал Писание не понимавшим ни слова пеонам. Как-то вечером приказчик,
молодой парень, унаследовавший должность отца, доложил, что один из
арендаторов схватился на ножах с поденщиком. Дон Алехандро без спешки
поднялся. Он подошел к сборищу, снял оружие, с которым обычно не
расставался, передал его заметно трусившему приказчику и шагнул между
соперниками. Я услышал приказ:
- Бросьте ножи, парни. - Тем же спокойным голосом он добавил: - Давайте
друг другу руки и расходитесь. И чтобы никаких склок.
Ему подчинились. Наутро я узнал, что приказчика рассчитали.
Я чувствовал, как одиночество затягивает меня. Порой становилось
страшно, что я уже не вернусь в Буэнос-Айрес. Не знаю, что испытывал
Фернандес Ирала, но мы вдруг стали подолгу разговаривать об Аргентине и о
том, что станем делать, возвратившись. Вспоминались львы у парадного в доме
на улице Жужуй, рядом с площадью Онсе, фонарь над каким-то кабачком, но
привычные места - никогда.
Я с детства был хорошим наездником; здесь я завел обыкновение по многу
часов прогуливаться верхом. У меня и сейчас перед глазами вороной, которого
я чаще других седлал: думаю, он уже сдох. Кажется, как-то вечером или ближе
к ночи я оказался в Бразилии; границу отмечали просто межевыми камнями.
Мы уже потеряли счет дням, когда однажды, обычным вечером, дон
Алехандро предупредил:
- Ложитесь пораньше. На заре выезжаем.
Плывя вниз по реке, я был так счастлив, что с нежностью думал даже о
"Каледонии".
Субботние собрания возобновились. Уже на первом слово взял Туирл.
Рассыпая обычные цветы риторики, он провозгласил, что библиотека Всемирного
Конгресса не вправе ограничиваться справочными изданиями: классическая
словесность всех стран и народов составляет истинное свидетельство времени и
пренебрежение ею не может пройти безнаказанно. Доклад был одобрен. Фернандес
и преподаватель латыни доктор Крус взяли на себя отбор необходимых текстов.
С Ниренштейном Туирл уже обсудил вопрос предварительно.
Вряд ли существовал в ту пору аргентинец, который не чаял найти в
Париже землю обетованную. Вероятно, самым нетерпеливым из нас был Фермин
Эгурен, за ним, по иным резонам, следовал Фернандес Ирала. Для автора
"Надгробий" Париж означал Верлена и Леконта де Лиля, для Эгурена -
усовершенствованное продолжение веселых кварталов по улице Хунин. Здесь он,
подозреваю, нашел общую почву с Туирлом. По крайней мере, в следующий раз
тот вынес на обсуждение проблему языка, на котором предстоит общаться членам
Конгресса, и предложил отправить для сбора соответствующей информации двух
делегатов - в Лондон и Париж. Ради показной беспристрастности он назвал
первым кандидатом меня, а вторым, после мгновенной запинки, своего друга
Эгурена. Дон Алехандро, по обыкновению, согласился.
Кажется, я уже писал, что в обмен на несколько уроков итальянского Рен
посвятил меня в бездны английского языка. Насколько возможно, мы обходились