"Хорхе Луис Борхес. Cообщение Броуди" - читать интересную книгу автора

из гостиной - в столовую с мебелью красного дерева и застекленной витриной.
Сквозь всегда опущенные жалюзи, спасавшие от жаркого солнца, просачивался
слабый свет. Помнится, там слегка пахло затхлостью. В глубине находились
спальни, ванная комната, маленький патио с раковиной для стирки и помещение
для горничной. В доме не было иных книг, кроме тома Андраде, монографии о
герое с рукописными дополнениями и испано-американского словаря Монтанера и
Симона, купленного потому, что его продавали в рассрочку по умеренной цене.
Зато была еще пенсия, доставлявшаяся всегда с опозданием, и доходы от
сданной в аренду земли - частицы некогда обширного поместья - в
Ломас-де-Саморе.
К той дате, с которой начался мой рассказ, старейшая сеньора жила
вместе с овдовевшей Хулией и ее сыном. Она продолжала ненавидеть Артигаса,
Росаса и Уркису. Первая европейская война, внушившая ей отвращение к немцам,
о которых она знала понаслышке, трогала ее меньше, чем переворот девяностого
года и схватка под Серро-Альто. С 1932-го она стала постепенно
гаснуть -общеизвестные метафоры самые лучшие, ибо единственно верные. Она,
понятно, исповедовала католическую веру, из чего не следует, что верила в
Бога, единого в трех ипостасях, или в бессмертие души. Бормотала молитвы,
которых не понимала, а пальцы перебирали четки. Пасхе и празднику волхвов
предпочитала Рождество, а вместо мате любила пить чай. Слова "протестант",
"еврей", "масон", "еретик" и "безбожник" были для нее синонимами и не
значили ничего. При всех обстоятельствах она называла испанцев "годо", как
говаривали ее родители. В 1910-м не могла поверить, что инфанта, которая все
же была принцесса, изъяснялась, вопреки ожиданиям, как самая простая
галисийка, а не как аргентинская сеньора. Эту бескураживающую новость
сообщила на похоронах ее зятя одна богатая родственница, никогда прежде не
бывавшая у них в доме, но чье имя они жадно искали в столбцах светской
хроники. Для сеньоры Хауреги улицы не меняли своих названий; она вспоминала
улицу Артес, улицу Темпле, улицу Буэн-Орден, улицу Пиедад, две Кальес
Ларгас, площади Парке и Портонес. Члены семейства обожали архаизмы, вольно
или невольно приходившиеся к слову. Говорили, например, не "уругвайцы", а
"восточные". Она не выходила из дому и, наверное, не подозревала, что
Буэнос-Айрес менялся и рос. Первые впечатления особенно ярки; город,
видевшийся ей за входной дверью, был значительно старше города той поры.
когда они переселились из центра. Упряжки быков и повозки еще, наверное,
стояли на площади Онсе, а бессмертники благоухали на лугах Барракас. "Я вижу
во сне умерших" - была одна из ее последних фраз. Она была не глупа, но,
насколько я знаю, никогда не предавалась интеллектуальным радостям, ей
оставались те, что дарила память, а потом забвение. Она всегда была щедрой.
Я помню ее ясные спокойные глаза и улыбку. Кто знает, какую бурю страстей,
ныне угасших, а некогда пылких, пережила эта старая, когда-то прелестная
женщина. Любительница растений, чья безыскусная тихая жизнь была ей близка,
она ухаживала за бегониями в своей комнате и трогала листья, которых уже не
видела. До 1929-го, когда она словно погрузилась в дремоту, ей нравилось
рассказывать разные исторические эпизоды - всегда в одних и тех же словах и
в одном и том же порядке, словно читала "Отче наш", - но мне кажется, они
уже не отражали действительность. И сама она охотно верила россказням. В
общем, была счастлива.
Сон, как известно, - один из самых загадочных наших актов. Мы отдаем
ему треть своей жизни, но не постигли его. Для одних он лишь помрачение