"Хорхе Луис Борхес. Сад, где ветвятся дорожки" - читать интересную книгу автора

всем, чтобы сделать книгу и лабиринт. Он отказался от радостей тирании, и
добродетельства любви, и чревоугодия, и даже от своей учености и на
тринадцать лет уединился в Павильоне Истого Одиночества. После его смерти
наследники нашли одни лишь беспорядочные рукописи. Семья, как вы, может
быть, слышали, захотела предать их огню, но его душеприказчик-монах то ли
даосист, то ли буддист - настоял на опубликовании.
- Мы, из рода Цюй Пена, - заметил я, - до сих пор проклинаем монаха.
Опубликование было несусветной глупостью. Эта книга - абсурдное скопище
противоречивых набросков. Я ее как-то листал. В третьей главе герой умирает,
в четвертой - живет и здравствует. Что касается другого увлечения Цюй Пена,
его лабиринта...
- Лабиринт - здесь, - сказал Ольберт, указав на высокое лакированное
бюро.
- Лабиринт из слоновой кости! - воскликнул я. - Крохотный лабиринт...
- Лабиринт символов, - прервал он. - Невидимый лабиринт времени. Мне,
варвару-англичанину, довелось раскрыть этот простой секрет. По прошествии
ста лет всех подробностей нам не восстановить, но и вообразить то, что было,
несложно. Цюй Пен, наверное, сначала сказал: "Я удаляюсь писать книгу", а
потом: "Я удаляюсь создавать лабиринт". Все думали, что речь идет о двух
вещах; никто не догадался, что лабиринт и книга - одно и то же. Павильон
Истого Одиночества возвышался в центре сада, видимо очень сложно
построенного. Это и заставило людей думать, будто лабиринт материален. Цюй
Пен умер, и никто в его огромных владениях не нашел лабиринта. Запутанность
романа мне подсказала, что это и есть лабиринт. Два обстоятельства вывели
меня на правильный путь. Первое - примечательная легенда о том, что Цюй Пен
задался целью сотворить подлинно нескончаемый лабиринт. И второе: фрагмент
из найденного мною письма.
Ольберт встал. На какой-то миг повернулся ко мне спиной и открыл черное
с золотом бюро. В руках у него оказалась бумага, некогда алая, а ныне бурая,
ломкая, обветшалая. Да, недаром называли Цюй Пена искусным каллиграфом. Я
впился глазами в иероглифы, странные по смыслу, начертанные тонкой кисточкой
человека, мне родственного по крови: "Заповедую разным (не всем) грядущим
временам мой сад ветвящихся дорожек". Молча я возвратил листок. Ольберт
продолжил рассказ:
- До того, как я обнаружил письмо, передо мною возникла проблема - как
можно сделать книгу бесконечной? Вначале я остановился на круговороте
сюжета. Если последняя страница тома аналогична первой, то конца этой вещи
не будет. Вспомнилась мне и та ночь, посередине "Тысячи и одной ночи", когда
царица Шахразада принимается пересказывать слово в слово (из-за
сверхъестественной рассеянности переписчика) историю "Тысячи и одной ночи",
чуть было не вернувшись к той самой ночи, когда рассказ ее повторился
впервые, - и мог повторяться бесконечно. Я подумал и о возможности создать
произведение в духе Платона - преемственное, переходящее от отцов к детям,
дабы каждый новый автор добавлял по главе или исправлял бы с бережной
точностью страницы, созданные старшими поколениями. Эти Домыслы меня
позабавили, но я понимал, что объяснения, хотя бы примерного, той
противоречивости, что отличает главы книги Цюй Пена, не найдено. Я пребывал
в Растерянности, когда из Оксфорда мне прислали письмо, которое вы уже
видели. Меня, понятно, заинтриговала Фраза: "Заповедую разным (не всем)
грядущим временам Мой сад ветвящихся дорожек". И вдруг меня осенило: "сад