"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

вернуть легкое, молодое настроение его прошлого приезда в Венецию.
...А тогда хорошо было пройтись весенним утром по теплой, еще влажной
набережной, где уже завтракали туристы в открытых кафе, с удовольствием
шагать по ее брусчатнику, несколько устав от работы в снятой под мастерскую
мансарде, и охватывало волнением надежды, любви, веры в бессрочность апреля.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

За последние десять лет в московской мастерской Васильева побывало
много художников, и он охотно показывал каждую свою новую работу. Но все
принятые в таких случаях слова, все эти "талантище", "удивил", "ну, знаешь
ли", все эти восторженные или ревнивые восклицания, возведение взора к
потолку, закладывание рук за спину, неопределенное мычание и
глубокомысленное покашливанье, продолжительное хмыканье со значительным
видом и все жесты не то ошеломления, не то вежливого неудовольствия давно
утратили первородную свежесть вместе с искренностью, он же сам почасту
воспринимал это как необходимые издержки общения с собратьями по профессии,
без которых, однако, жить в затворничестве невозможно.
Воскресные утра обычно начинались с того, что заходил кто-либо из
"картинщиков", особей физически сильных, выносливых, нередко бородатых,
обладающих мускулистыми руками молотобойцев, у которых въевшуюся краску под
крепкими ногтями отмыть до чистоты было нельзя. В воскресенье непроспанный
голос "картинщика" иногда бывал чрезмерно густ, сниженно гудел, запухшие
глазки на плутоватом лице подозрительно красны, речь то и дело переходила на
бытовую тему - на опустошенный нашествием друзей холодильник, где неплохо бы
про запас иметь бутылку ледяного пива после проклятой субботы, - и,
покрякав, похохотав, покосившись на мольберт с начатой работой, на стеллажи,
задернутые по стенам занавесью, гость наконец спохватывался, просил
минеральной, на худой случай соку какого-нибудь, "можно и томатного, какой в
холодильнике имеется", и, с наслаждением опорожнив бутылку холодной
минеральной, безобидно уходил, к облегчению Васильева, освобожденного от
утренних страданий коллеги. Затем перед обедом заглядывал сосед по
мастерской (вторая дверь в коридоре налево) пейзажист Ахапкин, приятный, с
тихим голосом и томными глазами человек, зимой одетый в желтую, всю в
"молниях", курточку, летом в шоколадного цвета шорты, чудовищно широкие на
его худых волосатых ногах. Он тихонько стучал, тихонько открывал дверь и,
бесшумно входя в мастерскую, делал осторожный шаг вперед, затем шаг назад,
как бы втихомолку изображая для себя изящное па, затем переступал порог,
стеснительно произносил поющим голосом одну и ту же фразу: "Добрый день,
можно к вам? Простите, Владимир Алексеевич, вы на меня не обижаетесь?"
Этот изящный танец возле порога был давно замечен Васильевым, и он
отнес его к суеверной странности милого, талантливого, одинокого художника,
который нравился ему застенчивой немногословностью суждений и тонкой
простотой. По обыкновению Ахапкин извинительно озирал мастерскую, в
задумчивости кончиком пальца касаясь подбородка, сконфуженно взглядывал на
палитру, на холст и, замерев, бормотал в потрясении: "Какой сияющий колорит,
Владимир Алексеевич!.. Вам позавидовал бы и Эдуар Мане". Он был влюблен в
манеру и стиль Васильева, не пропускал ни одной его выставки, являясь
преданным поклонником, готовый смотреть его работы часами. А когда Васильев