"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

однажды возразил в полушутку, что Эдуара Мане, несмотря на звучные тона даже
знаменитой "Олимпии", надо считать скорее салонным художником, чем отцом
современной западной живописи, Ахапкин глянул на него взором ужаса, не
произнес ни слова и тут же боком заскользил, заспешил к двери, испуганно
оглядываясь, как если бы здесь хотели побить его. После этого Васильев в его
присутствии перестал высказывать свое отношение к прославленному французу,
ибо вступать в спор по поводу кумиров и учителей по меньшей мере
неблагодарно. Тем более ему приятен был безобидный Ахапкин, не
приспособленный ни к спорам, ни к злой зависти, с его ненадоедливыми
визитами в мастерскую, с его восторженным, бескорыстным поклонением
светонасыщенным краскам и живописи вообще, которую он ставил выше самой
действительности и выше собственной жизни.
Вечером под предводительством художника Колицына приезжало скопом
человек шесть, знакомых и незнакомых; знакомые вваливались беззастенчиво и
шумно (актеры, писатели, редакторы), вносили терпкое ресторанное
возбуждение, незнакомые же, жаждущие "посмотреть Васильева", стесненно
топтались на пороге, точно в чужом храме, а Колицын, щеголеватый, с львиной
гривой серебряных волос, облобызав Васильева, кричал полносочным баритоном,
не соответствующим его сохраненной юношеской стройности, что придется,
несмотря ни на что, некоторые вещи приоткрыть интересующемуся народу,
который должен знать отечественные таланты, - и тогда надо было демократично
показывать картины, снимать с полок, ставить на мольберт, потом к стене,
потом одну на другую, в конце концов загромождая всю мастерскую. И гости,
загораясь лицами от доступности художника, просили и требовали самых ранних
его работ, послевоенных, которыми он, еще в Суриковском, еще донашивая
артиллерийскую шинельку, заявил о себе, - замоскворецкие переулки, затянутые
лиловыми морозными сумерками; тупички с сугробами около заборов; метель,
пивной ларек вблизи трамвайной остановки, черная очередь, залепленная
снегом; вечерние огоньки в тихих двориках, заросших липами; заледенелые
полукруглые мосты через Канаву, мотающиеся на ветру фонари ночной
набережной.
Ранние работы, напоенные и переполненные настроением, но, как мнилось
самому Васильеву, лишенные глубокой мысли и дерзости, цветовой емкости, так
или иначе вызывали неподдельный интерес Колицына. Он подолгу стоял перед
ними, скрещивая руки на груди, отходил от картины и подходил к картине,
вздымал брови, его одутловатые щеки розовели горячечным румянцем, в
треугольных, как у старого льва, глазах появлялся стоячий влажный блеск,
однако ни похвального, ни хулительного слова он не молвил, только наконец
заключал неопределенно: "Н-да, молодость любопытна". Фразу эту можно было
воспринимать неоднозначно, по желанию, но Васильев предполагал, что ранние
его работы неким образом снимали чувство неудовлетворения у Колицына,
сближали обоих и переносили в ту обещающую пору молодости, когда все в
общем-то были равны перед будущим и никто всерьез не думал ни о выставках,
ни о славе, ни о продаже картин музеям. Удостоенный высоких званий, занимая
высокое положение и должности, Колицын был жаден на похвалу, хотя в его
искусствоведческой книге о послевоенном поколении художников Васильев не без
любопытства прочитал о себе, что он заметный представитель "жесткого стиля",
возникшего в конце пятидесятых годов, что опыт живописцев этого сурового
направления хочет видеть жизнь такой, какая она есть, ничего не смягчая, не
приукрашивая, и именно здесь его достоинства и недостатки. Тогда Васильев