"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

прощали уход в одиночество и работу, эту ссылку в себя, он вроде бы обманул
многих, кто хотел видеть его постоянно доступным.
Но раз ночью (всю неделю он не выходил из мастерской) его разбудил
телефонный звонок. Васильев вскочил, спросонок ничего не соображая, зажег
ночник над диваном, взглянул на часы: шел первый час ночи. Он боялся
поздних, неурочных звонков, порой ошибочных, недобрых, связанных с
несчастьем, не сразу снял трубку и услышал полнозвучный голос, по-видимому,
не очень трезвого Колицына, говорившего с ерническим весельем:
- Что, разбудил тебя, бессмертный Гомер современной живописи? Нашел
тебя, прости уж меня за настырность, наконец, ночью! Ну, знаешь!.. Тебя
достичь сейчас потруднее, чем министра или схимника в пещерах. Как прикажешь
понять: ушел в подполье, постригся в монахи? Или заела гордыня?
- Послушай, Олег, - проговорил Васильев рассерженно. - Ты на часы
посмотрел? В это время спят все люди добрые, уважаемый товарищ секретарь...
- Называй меня хоть дубиной стоеросовой! - пере-Сил Колицын. - Но уж
если я тебя поймал, то я должен тебя немедленно увидеть. Ты слушаешь или
нет? Я должен увидеть тебя немедленно. Я подымусь к тебе сейчас. Я звоню из
автомата внизу. Через пять минут открой дверь. Я мерзну в автомате у твоего
дома.
- Это на самом деле идиотизм несусветный! Какой может быть поздней
ночью разговор?
Но там, в автоматной будке вблизи подъезда дома, в пустынной тишине
зимней ночи, повесили трубку, и Васильев, раздраженный, подумал, что
Колицын, по обыкновению, возвращался откуда-то из ресторана гостиницы после
встречи на аэродроме и ужина с иностранцами и навеселе решил заглянуть в его
мастерскую, вообразив, что этого не хватает для полноты чувств.
Но как только вошел Колицын, разгоряченный и, против ожидания, мрачный,
в пыжиковой шапке, в расстегнутой меховой шубе, как только переступил порог
мастерской, Васильев понял, что он приехал не по причине полноты чувств и не
по дороге из ресторана. Был Колицын совершенно трезв, непривычно бледен, его
треугольные глазки мудро стареющего льва, усталые, желто-зеленые, обежали с
ощупывающей подозрительностью мастерскую, стоически повернутые к стене
картины, задержались на мольберте, где начатый холст накрыт был куском
материи, и он спросил с недоверием:
- Кто-то мне сказал, что ты работаешь по ночам?
- По ночам я хотел бы спать, чего желаю и тебе.
- Великий Микеланджело работал при свете свечей. И почти весь
Ренессанс. И русские гении, - заговорил Колицын торопясь. - Они работали,
как каторжники, прикованные цепью в мастерской, они работали на бессмертие.
Они были обречены на бессмертие. На что обречены мы?
- В первую очередь не выпрыгивать из собственного костюма. Без брюк
неприлично, знаешь ли.
- Неприлична всегда бездарность. В любом костюме, Володя.
Голос его, обладавший глубокой сочностью, порой солидными, порой
добродушно-снисходительными оттенками, был сейчас низок и тускл, сдавленный
возбуждением:
- Знаю, Володя, что слава художника - тень дыма, прихоть судьбы. А вот
ты все же пишешь и уповаешь, что твой личный след в живописи останется,
потому что умеешь думать красками. Надеешься ведь? Каждый талант надеется,
иначе бы он не творил. Так, Володя? Или не так? А что делать тем, у кого